Текст книги "Новые мелодии печальных оркестров (сборник)"

Автор книги: Фрэнсис Скотт Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

IV

Даже после похорон сына Луэлла не могла поверить, что потеряла его. Вернувшись к себе, она стала ходить кругами мимо детской и повторять его имя. Устрашившись собственного горя, она села и уставилась на белую качалку с нарисованным сбоку красным цыпленком.

– Что теперь со мной будет? – шепнула она. – Когда я пойму, что больше не увижу Чака, случится что-то ужасное!

Пока она еще в этом не уверилась. Быть может, стоит дождаться сумерек и няня приведет сына с прогулки. Ей помнилась трагическая сумятица, когда кто-то сказал ей, что Чак умер, но если это так, почему же вся обстановка детской ждет его возвращения, почему все так же лежат на комоде миниатюрные гребень и расческа и что здесь делает она, его мать?

– Миссис Хемпл!

Луэлла подняла глаза. В дверях стоял доктор Мун, понурый и обшарпанный.

– Уходите, – глухо произнесла Луэлла.

– Вы нужны вашему мужу.

– Мне нет до этого дела.

Доктор Мун шагнул в комнату.

– Вы, наверное, не поняли, миссис Хемпл. Он вас звал. У вас ведь теперь никого нет, кроме него.

– Я вас ненавижу, – проговорила она внезапно.

– Как вам угодно. Я ничего не обещал, вы ведь знаете. Я делаю, что могу. Вам станет лучше, если вы осознаете, что вашего ребенка больше нет, вы его никогда не увидите.

Луэлла вскочила на ноги.

– Мой мальчик не умер! Вы лжете! Вы только и делаете, что лжете!

Ее сверкающий взгляд встретился с его глазами и уловил в них странную смесь жестокости и доброты, внушившую ей благоговейный ужас; она сникла и смирилась. Устало и безнадежно она опустила веки.

– Ладно, – признала она усталым голосом. – Моего сына больше нет. И что же мне делать дальше?

– Ваш муж чувствует себя намного лучше. Все, что ему требуется, это отдых и добрая забота. Но вы должны к нему пойти и рассказать, что случилось.

– Вы, наверное, думаете, что помогли ему, – с горечью отозвалась Луэлла.

– Может быть. Он почти здоров.

Почти здоров… Ну вот, ничто больше не привязывает ее к этому дому. Эта часть жизни завершилась – можно ее отбросить, вместе с горестями и заботами, и быть свободной как ветер.

– Я пойду к нему через минуту, – произнесла Луэлла отсутствующим тоном. – Пожалуйста, оставьте меня одну.

Нежеланная тень доктора Муна растаяла во мраке прихожей.

– Я могу уйти, – прошептала Луэлла самой себе. – Жизнь вернула мне свободу в обмен на то, что у меня забрала.

Но только медлить не следует, иначе жизнь снова свяжет ее по рукам и ногам и заставит страдать. Она вызвала носильщика, который обслуживал жильцов дома, и попросила его принести из кладовой ее чемодан. Потом стала вынимать вещи из комода и гардеробного шкафа, стараясь припомнить те, которые принадлежали ей до брака. Ей попались даже два старых платья, входивших в ее приданое, уже немодных и узковатых в талии, и она бросила их в чемодан вместе с прочими. Новая жизнь. Чарльз выздоровел, сына, которого она боготворила и который ей немного докучал, больше нет.

Упаковав чемодан, Луэлла по привычке отправилась в кухню распорядиться насчет обеда. Поговорила с кухаркой про особые блюда для Чарльза и предупредила, что сама обедает вне дома. На миг ее взгляд прилип к миниатюрной кастрюльке, где готовили еду для Чака, и она застыла на месте. Она заглянула в ледник и убедилась, что внутри чисто прибрано. Потом отправилась к Чарльзу. Он опирался на подушки, и сиделка читала ему книгу. Голова у него сделалась почти сплошь белой, серебристо-белой, темные глаза на тонком молодом лице казались огромными.

– Сын болеет? – спросил Чарльз самым обычным голосом.

Луэлла кивнула.

Он помедлил, прикрыл глаза. Потом спросил:

– Он умер?

– Да.

Долгое время Чарльз молчал. Сиделка подошла и положила ладонь ему на лоб. Из его глаз выкатились две большие холодные слезы.

– Я так и знал.

После новой долгой паузы заговорила сиделка:

– Доктор сказал, сегодня, пока еще не зашло солнце, можно повезти его на прогулку. Он нуждается в перемене обстановки.

– Да.

– Я подумала… – Сиделка заколебалась. – Я подумала, миссис Хемпл, вам обоим пошло бы на пользу, если это сделаете вы, а не я.

Луэлла поспешно помотала головой.

– О нет, – сказала она, – сегодня я не в состоянии.

Сиделка смерила ее странным взглядом. Внезапно Луэлле стало жалко Чарльза, она склонилась и ласково поцеловала его в щеку. Потом молча вернулась к себе, надела пальто и шляпу и с чемоданом в руке направилась к парадной двери.

В прихожей Луэлле тут же бросилась в глаза тень. Если миновать ее – будешь свободна. Обойти ее справа или слева или велеть ей убраться с дороги. Но тень упрямо отказывалась сдвинуться с места, и Луэлла, тихонько вскрикнув, опустилась на стул.

– Я думала, вы ушли, – со слезами в голосе сказала она. – Я ведь просила вас уйти.

– Скоро уйду, – отозвался доктор Мун, – но я не хочу, чтобы вы повторили прежнюю ошибку.

– Никакой ошибки я не совершаю – я оставляю позади свои прежние ошибки.

– Вы хотите оставить позади самое себя, но это невозможно. Чем больше вы стараетесь убежать от себя, тем вернее остаетесь собой.

– Но мне необходимо уйти, – яростно возразила она. – Это дом смерти и краха!

– Краха еще не было. Вы только начали.

Луэлла встала.

– Дайте мне пройти.

– Нет.

И тут она сдалась, как бывало каждый раз при их разговорах. Она закрыла лицо руками и заплакала.

– Отправляйтесь обратно и скажите сиделке, что сами повезете мужа на прогулку.

– Не могу.

– Можете.

И снова, посмотрев на доктора Муна, Луэлла поняла, что подчинится. Сознавая, что дух ее сломлен, она подхватила чемодан и направилась обратно.

V

Отчего доктор Мун заимел над ней такую удивительную власть, Луэлла не понимала. Но с течением времени она обнаруживала, что исполняет многие обязанности, прежде бывшие ей ненавистными. Она осталась в доме с Чарльзом, а когда он окончательно поправился, бывала с ним на званых обедах и в театре, но только если он сам выражал такое желание. Кухню она посещала каждый день, с неохотой, но присматривала за домашним хозяйством – сперва из страха, что все вновь пойдет кувырком, а потом по привычке. Причем ее не оставляло чувство, что ее поведение как-то связано с доктором Муном: он словно бы постоянно рассказывал ей что-то важное о жизни или почти рассказывал, но что-то и таил, боясь, что она узнает.

Когда возобновилось их нормальное существование, Чарльз, как заметила Луэлла, сделался не таким нервным. Он расстался с привычкой тереть лицо, и если мир не дарил Луэлле столько радости и счастья, как прежде, на нее нисходило иной раз спокойствие, какого она никогда раньше не испытывала.

И вот в один прекрасный день доктор Мун сказал ей, что уходит.

– Как так, навсегда? – испугалась Луэлла.

– Навсегда.

Был странный миг, когда она не знала, радуется или сожалеет.

– Я вам больше не нужен, – заявил он спокойно. – Вы сами не понимаете, но вы выросли.

Он подошел, сел рядом на диван, взял ее руку.

Луэлла молчала и настороженно слушала.

– Мы договариваемся с детьми о том, что им можно сидеть и наблюдать, но в действии не участвовать. Но если они уже выросли, однако продолжают наблюдать, значит, кто-то должен работать вдвойне, еще и за них, чтобы они могли наслаждаться роскошью и блеском этого мира.

– Но мне хочется роскоши и блеска, – возразила Луэлла. – Это все, что есть хорошего в жизни. Нет ничего порочного в желании, чтобы жизнь не стояла на месте.

– Она и так может не стоять на месте.

– Как?

– Это зависит от вас.

Луэлла удивленно раскрыла глаза.

– Настал ваш черед сделаться средоточием, давать окружающим то, что вы до сих пор только получали. Младшим давать надежность, мужу – покой, старшим – некоторое милосердие. Нужно, чтобы люди, которые на вас работают, могли в вас верить. Нужно не порождать неприятности, а улаживать их, быть терпеливей, чем средний человек, и делать не меньше, чем приходится на твою долю, а чуточку больше. Роскошь и блеск этого мира в ваших руках.

Внезапно доктор Мун оборвал себя.

– Встаньте, – сказал он, – подойдите к зеркалу и скажите, что вы видите.

Луэлла послушно встала и подошла к венецианскому трюмо – покупке, сделанной в медовый месяц.

– Вижу несколько новых складок. – Она потрогала пальцами переносицу. – И тени в уголках… это, наверное, морщинки.

– Это вас огорчает?

Она быстро обернулась:

– Нет.

– Понимаете, что Чака больше нет? Что вы его больше никогда не увидите?

– Да. – Она медленно провела рукой по глазам. – Но это, кажется, было давным-давно.

– Давным-давно, – повторил он. – Вы сейчас меня боитесь?

– Больше не боюсь. – Она откровенно добавила: – Теперь, когда вы уходите.

Доктор Мун шагнул к двери. Он выглядел сегодня особенно вялым и еле двигался.

– Дом под вашим присмотром, – устало проговорил он шепотом. – Если здесь светло и не холодно, это ваши свет и тепло. Если здесь воцарится счастье, это будет ваша заслуга. Вас ожидают в жизни радости, но только никогда больше их не ищите. Теперь это ваша задача – хранить очаг.

– Не посидите ли еще? – осмелилась предложить Луэлла.

– Времени нет. – Его голос звучал так тихо, что слова были едва слышны. – Но помните: если вы будете страдать, я всегда готов помочь – насколько достанет моих сил. Я ничего не обещаю.

Доктор Мун открыл дверь. Пока не поздно, нужно было задать вопрос, который интересовал Луэллу больше всего.

– Что вы со мной сделали? – воскликнула она. – Почему я больше не горюю из-за Чака – вообще ни о чем не горюю? Скажите; я вроде бы вот-вот пойму, но все же не понимаю. Пока вы еще здесь – скажите, кто вы?

– Кто я?

Поношенный костюм застыл в дверях. Круглое бледное лицо расплывалось, раздваивалось, умножалось; все лица были разные, но это было то же лицо – грустное, счастливое, трагическое, равнодушное, покорное, и наконец десятки докторов Мунов выстроились в бесконечный ряд отражений, как месяцы, уходящие в перспективу прошлого.

– Кто я? – повторил он. – Пять лет жизни – вот кто я такой.

Дверь затворилась.

В шесть вернулся домой Чарльз Хемпл, и, как обычно, Луэлла встретила его в прихожей. Волосы его были белы как снег, но других следов перенесенная два года назад болезнь не оставила. Сама Луэлла изменилась больше: она немного пополнела, вокруг глаз лежали морщинки, наметившиеся в 1921 году, когда умер Чак. Но она была все еще красива, и в двадцать восемь на ее лице читалась зрелая доброта, словно бы жизненные горести, едва ее коснувшись, тут же поспешили прочь.

– К обеду придут Ида с мужем, – объявила она. – У меня два билета в театр, но если ты устал, то можем и не ходить.

– Давай сходим.

Луэлла всмотрелась.

– Тебе не хочется.

– Да нет же, хочется, в самом деле хочется.

– Ну, после обеда посмотрим.

Чарльз обнял ее за талию. Вместе они отправились в детскую, где их ждали, чтобы попрощаться на ночь, двое детей.

Потраченный грош

I

«Риц-Гриль» в Париже – одно из тех мест, где постоянно что-то случается: его можно сравнить с первой скамейкой на входе в Южный Центральный парк, с конторой Морриса Геста или с городом Херрин в штате Иллинойс. Я наблюдал, как там разрушались браки из-за необдуманного слова, видел потасовку между неким профессиональным танцором и одним английским бароном, знаю о двух по меньшей мере убийствах, которые непременно бы произошли, если бы не июль и теснота. Даже и убийцам требуется некоторый простор, а «Риц-Гриль» в июльскую пору забит полностью.

Войди туда летним вечером в шесть часов, ступая легко, чтобы не сдернуть ненароком сумку с плеча какого-нибудь студента колледжа, и тебе встретится твой должник, не вернувший тысячу долларов, или незнакомец, как-то давший тебе прикурить в городе Ред-Уинг, штат Миннесота, или тип, который десяток лет назад уболтал и увел от тебя твою девушку. Можно быть уверенным в одном: прежде чем раствориться в зелено-кремовых парижских сумерках, ты испытаешь чувство, будто на мгновение перенесся в одно из тех мест, которым от века уготована роль центра мира.

В половине восьмого встань посередине комнаты, постой полчаса с закрытыми глазами (я предлагаю это не всерьез), а потом открой их. Серые, синие и синевато-серые тона сцены померкли, доминирующей нотой (как выражаются галантерейщики) стало черное и белое. Минует еще полчаса – никаких нот нет вообще, комната почти пуста. Те, кто условился пообедать в компании, отправились обедать, неусловившиеся делают вид, что им тоже нужно на обед. Исчезли даже двое американцев, первыми явившиеся утром в бар: их увели заботливые друзья. Стрелки часов дергаются, как от электрического удара, и перескакивают на девять. Последуем за ними и мы.

Сейчас девять часов по времени «Рица», которое ничем не отличается от времени во всех прочих местах. В зал входит, вытирая шелковым платком алый разгоряченный лоб, мистер Джулиус Бушмилл, предприниматель (род. 1 июня 1876, Кантон, Огайо; супр. Джесси Пеппер; масон, республиканец, конгрегационалист, в 1908 депутат М. А. Ам., в 1909–1912 – предс., с 1911 директор компании «Граймз, Хансен», управляющий Мидлендской железной дорогой штата Индиана и пр. и пр.). Это его собственный лоб. На мистере Бушмилле красивый пиджак, но нет жилетки: обе его жилетки гостиничный лакей по ошибке отправил в сухую чистку, по каковому поводу у них с мистером Бушмиллом состоялось многословное объяснение, занявшее добрых полчаса. Само собой понятно, что видный промышленник был немало обескуражен непорядком в своем туалете. Преданную супругу и красавицу-дочь он оставил в холле, сам же стал искать некоего подкрепления, прежде чем отправиться в роскошную, предназначенную для привилегированной публики столовую.

Кроме него в баре находился только один посетитель: молодой американец, высокий, темноволосый и не лишенный мрачной привлекательности; скорчившись на кожаном угловом диване, он не сводил глаз с патентованных кожаных туфель мистера Бушмилла. Тот задался было вопросом, не посягнул ли злополучный лакей и на его обувь, но беглый взгляд вернул ему спокойствие. Это так его обрадовало, что он широко улыбнулся молодому человеку и по привычке сунул руку в карман пиджака за визитной карточкой.

– Не обнаружил жилетки, – признался он. – Чертов лакей забрал обе. Ясно?

Мистер Бушмилл продемонстрировал постыдную обнаженность крахмальной рубашечной груди.

– Простите? – Молодой человек, вздрогнув, поднял глаза.

– Жилетки, – повторил мистер Бушмилл уже с меньшим удовольствием. – Потерял свои жилетки.

Молодой человек задумался.

– Я их не видел, – сказал он.

– О, не здесь! Наверху.

– Спросите Джека, – предложил молодой человек и указал на бар.

Один из наших национальных недостатков состоит в том, что мы не уважаем созерцательного настроения. Бушмилл опустился на стул, предложил молодому человеку выпить и вынудил его неохотно согласиться на молочный шейк. Описав в деталях случай с жилетками, он кинул ему через стол свою визитку. Бушмилл не относился к тому надутому, застегнутому на все пуговицы типу миллионера, который так распространился после войны. Скорее он следовал образцу, принятому в 1910 году: чему-то среднему между Генрихом Восьмым и «наш мистер Джоунз будет в Миннеаполисе в пятницу». По сравнению с новейшим типом он был более шумным, провинциальным и добродушным.

Молодых людей он любил – его собственный сын был бы ровесником этого юноши, если бы не дерзкое упорство немецких пулеметчиков в последние дни войны.

– Я здесь с женой и дочерью, – поделился Бушмилл. – Как вас зовут?

– Коркоран, – отозвался молодой человек вежливо, но без особой охоты.

– Вы из Америки – или из Англии?

– Из Америки.

– Чем занимаетесь?

– Ничем.

– Долго здесь пробыли? – упорствовал Бушмилл.

Молодой человек заколебался.

– Я здесь родился, – сказал он.

Бушмилл заморгал и невольно обвел взглядом помещение бара.

– Родились?

Коркоран улыбнулся.

– Наверху, на пятом этаже.

Официант поставил на стол два напитка и тарелку чипсов «саратога». И тут же Бушмилл подметил любопытное явление: рука Коркорана стремительно засновала между тарелкой и ртом, всякий раз перемещая к жадно разинутому отверстию новую толстую стопку картофельных ломтиков, так что вскоре тарелка опустела.

– Простите. – Коркоран с сожалением посмотрел на тарелку, вынул носовой платок и вытер пальцы. – Я не думал о том, что делаю. Уверен, вы можете заказать еще.

Только теперь Бушмиллу бросились в глаза некоторые детали: щеки молодого человека были втянуты больше, чем следовало при таком строении лица, что объяснялось либо истощенностью, либо нездоровьем; костюм из тонкой фланели, явно ведущий свое происхождение с Бонд-стрит, залоснился от частой глажки, а локти едва ли не просвечивали; собеседник внезапно приосел, словно бы, не дожидаясь положенного получаса, уже начал переваривать картофель и молочный шейк.

– Стало быть, здесь и родились? Но догадываюсь, немало пожили за границей? – спросил Бушмилл задумчиво.

– Да.

– А когда в последний раз плотно ели?

Молодой человек вздрогнул.

– Ну, за ланчем. Приблизительно в час.

– В час дня в прошлую пятницу, – со скепсисом дополнил Бушмилл.

Последовало длительное молчание.

– Да, – признался Коркоран. – В прошлую пятницу, примерно в час.

– Остались на мели? Или ждете денег из дома?

– Дом у меня здесь. – Коркоран обвел рассеянным взглядом комнату. – Большую часть жизни я переезжаю из города в город и останавливаюсь в отелях «Риц». Думаю, если я скажу наверху, что я на мели, то мне не поверят. Между тем денег у меня осталось ровно столько, чтобы завтра, когда буду выселяться, заплатить по счету.

Бушмилл нахмурился.

– На те деньги, что здесь берут за день, вы могли бы неделю прожить в гостинице поменьше.

– Я не знаю названий других гостиниц.

Коркоран сконфуженно улыбнулся. Эта необычайно обаятельная и притом исполненная самоуверенности улыбка вызвала у Джулиуса Бушмилла жалость, смешанную с почтением. Как любому человеку, кто сам себя сделал, ему был не чужд снобизм, и он понимал, что вызывающие слова юноши содержат в себе чистую правду.

– Планы какие-нибудь есть?

– Никаких.

– Способности… или таланты?

Коркоран задумался.

– Я говорю на нескольких языках. Но таланты… боюсь, талант у меня один – тратить деньги.

– Откуда вы знаете, что он у вас есть?

– Да уж знаю. – Он опять задумался. – Я только что промотал полмиллиона долларов.

Вырвавшийся было у Бушмилла возглас замер на первом слоге: тишину гриль-бара нарушил новый голос – нетерпеливый, укоряющий, радостно оживленный.

– Вам не попадался мужчина без жилетки, зовут Бушмилл? Глубокий старик, лет пятидесяти? Мы ждем его уже часа два или три.

– Хэлли! – Бушмилл виновато ахнул. – Хэлли, я здесь. Я совсем забыл о твоем существовании.

– Не воображай себе, будто нам понадобился ты как таковой. – Хэлли подошла ближе. – На самом деле нам нужны были деньги. Мы с мамой хотели подкрепиться – и, между прочим, пока мы ждали в холле, двое премилых французских джентльменов приглашали нас на обед!

– Это мистер Коркоран, – проговорил Бушмилл. – Моя дочь.

Хэлли Бушмилл была молода, легка и подвижна, с мальчишеской прической и чуть выпуклым, как у ребенка, лбом; черты ее лица, мелкие и правильные, при улыбке пускались в перепляс. Ей приходилось постоянно сдерживать их наклонность к бесшабашному веселью; дай им волю – наверное, думала она, – и они уже не вернутся под ее детский лоб, на отведенную им площадку для игр.

– Мистер Коркоран родился здесь, в «Рице», – объявил ее отец. – Прости, что заставил вас с мамой ждать, но, по правде, я готовил небольшой сюрприз. – Обратив взгляд к Коркорану, он выразительно подмигнул. – Как тебе известно, послезавтра мне нужно ехать по делам в Англию, в один из тамошних уродливых промышленных центров. Я планировал, что ты с матерью попутешествуешь этот месяц по Бельгии и Голландии и завершишь поездку в Амстердаме, где вас встретит твой… Где вас встретит мистер Носби.

– Ну да, все это мне известно, – кивнула Хэлли. – Рассказывай, в чем сюрприз.

– Я собирался нанять туристического агента, – продолжал мистер Бушмилл, – но, к счастью, встретился этим вечером со своим приятелем Коркораном, и он согласился вас сопровождать.

– Я не говорил ни слова… – изумился было Коркоран, но Бушмилл остановил его решительным жестом и продолжил:

– Коркоран вырос в Европе и знает ее вдоль и поперек; родился в «Рице» – и понимает, что и как делается в отелях; имея опыт, – он многозначительно посмотрел на Коркорана, – имея опыт, поможет вам с мамой не расшвырять деньги, укажет, как соблюсти разумную умеренность.

– Отлично! – Хэлли взглянула на Коркорана с интересом. – Мы совершим настоящий объезд, мистер…

Она осеклась. В последние минуты с лица Коркорана не сходило странное выражение – теперь внезапно расплывшееся, сменившееся всполошенной бледностью.

– Мистер Бушмилл, – с усилием произнес Коркоран. – Мне нужно поговорить с вами наедине… сейчас же. Это очень важно. Я…

Хэлли вскочила с места.

– Я подожду вместе с мамой. – В ее глазах проглядывало любопытство. – Не задерживайтесь… вы оба.

Когда она вышла, Бушмилл с тревогой обернулся к Коркорану:

– Что такое? Что вы хотели мне сказать?

– Я только хотел сказать, что вот-вот упаду в обморок, – отозвался Коркоран.

Сказал – и без промедления рухнул.