Текст книги "Новые мелодии печальных оркестров (сборник)"

Автор книги: Фрэнсис Скотт Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

V

Вэл не спал всю ночь – не потому, что задавался вопросом, как ему поступить, а потому, что в нем ожили и заговорили так долго приглушенные чувства. Конечно же, видеться с ней он не должен: где уж ему, бедному неудачнику, от имени которого осталась одна бледная тень… но отныне и навсегда знать, что о нем помнят – разве это не осчастливит его хоть чуточку? Новость придала его собственной памяти иное измерение – наделила ее жизненностью, как это бывает, если смотреть на обыкновенное изображение через стереоскопические очки. Новость вселила в него уверенность в том, что он не обманывался: когда-то он показался привлекательным очаровательной женщине и она об этом не забыла.

Наутро, за час до отбытия поезда, Вэл явился с саквояжем на вокзал – с тем чтобы избежать случайной встречи на улице, и занял место в вагоне третьего класса.

Сидя в вагоне, Вэл почувствовал, что как-то иначе смотрит на жизнь: в нем затеплилась слабая, несбыточная, может быть, надежда, еще сутки назад ему чуждая. А что, если в предстоящие годы найдется какой-то путь, благодаря которому станет возможной новая с ней встреча? При условии, что он будет трудиться изо всех сил, рьяно возьмется за все, что только подвернется под руку? Из числа русских, знакомых ему по Каннам, по крайней мере двое преуспели на удивление, хотя начали с нуля, не имея за душой ничего, кроме находчивости и хорошего воспитания. Кровь Морриса Хейзелтона застучала у Вэла в висках, заставив вспомнить о том, о чем он не заботился помнить: ведь Моррис Хейзелтон, воздвигший дочери в Санкт-Петербурге дворец, тоже начинал с нуля.

Одновременно Вэла захватил и другой порыв – не такой диковинный и не такой настоятельный, но в равной степени свойственный американцу: им овладело любопытство. На тот случай, если он сможет – ну, если жизнь когда-нибудь сложится так, что новая встреча с этой женщиной станет возможной, – должен же он хотя бы знать ее имя.

Вэл вскочил с места, взволнованно повернул ручку дверцы – и выпрыгнул из вагона. Кинув поклажу в камеру хранения, он помчался в американское консульство.

– Сегодня утром в гавань прибыла яхта, – торопливо обратился он к служащему, – американская яхта «Капер». Мне нужно узнать, кому она принадлежит.

– Минуточку, – отозвался служащий, бросив на Вэла странный взгляд. – Попробую выяснить.

Немного погодя (Вэлу показалось – прошла целая вечность) служащий вернулся.

– Так, подождите минуточку, – запинаясь, произнес он. – Мы… так-так, мы выясняем.

– Яхта прибыла?

– О да, тут все как надо. Во всяком случае, я так думаю. Подождите, пожалуйста, – сядьте вот в это кресло.

Следующие десять минут Вэл с нетерпением то и дело поглядывал на часы. Если дело затянется, поезд уйдет без него. Он нервно дернулся, словно хотел вскочить на ноги.

– Прошу вас, не волнуйтесь, – успокоил его служащий, быстро глянув на Вэла из-за конторки. – Посидите спокойно, пожалуйста.

Вэл недоуменно воззрился на служащего. Не все ли равно чиновнику, будет он ждать или нет?

– Я опоздаю на поезд, – воскликнул он. – Простите, что доставил вам столько хлопот…

– Прошу вас, посидите, пожалуйста! Мы будем только рады исполнить свой долг. Видите ли, мы ждали, что вы к нам обратитесь, уже… да-да, уже три года.

Вэл вскочил с кресла и гневно нахлобучил шляпу на голову:

– Почему же вы сразу мне об этом не сказали?

– Потому что должны были связаться с нашим… с нашим клиентом. Прошу вас, не уходите! Уже – ах да, уже слишком поздно.

Вэл обернулся. В дверном проеме, на фоне солнечного сияния, возникла какая-то стройная женщина: ее темные испуганные глаза сияли.

– Как…

Вэл раскрыл рот, но продолжить фразу не смог. Женщина шагнула к нему:

– Я… – Она беспомощно смотрела на него, и глаза у нее наполнились слезами. – Я только хотела с вами поздороваться, – пробормотала она. – Я три года приезжала сюда, потому что хотела с вами поздороваться.

Вэл по-прежнему не мог сказать ни слова.

– Могли бы и ответить, – нетерпеливо бросила женщина. – Могли бы и ответить, а то я уже начала думать, что вас убили на войне. – Она обратилась к служащему: – Представьте же нас друг другу скорее! Неужели не видите, что я не могу поздороваться с человеком, раз мы оба не знаем, как нас зовут?

Разумеется, есть все основания с недоверием относиться к международным бракам. Согласно американской традиции, все они кончаются одинаково плохо, и мы приучены читать заголовки вроде следующих: «Предлагаю Корону в Обмен на Настоящую Американскую Любовь, Заявляет Герцогиня» или «Нищему Графу Предъявлено Обвинение в Истязании Супруги Родом из Толидо». Заголовки иного рода никогда не публикуются – кому захотелось бы прочесть следующее: «Замок – Это Любовное Гнездышко, Утверждает Бывшая Первая Красавица Джорджии» или «Герцог и Дочь Мясного Магната празднуют Золотую Свадьбу»?

До сих пор в главных новостях о молодой семье Ростовых не появилось ни слова. Князь Вэл слишком занят: он держит парк таксомоторов серебристо-лунного цвета, пользующихся большим успехом благодаря его недюжинным способностям, и для интервьюеров у него просто не находится времени. Он и его супруга покидают Нью-Йорк только раз в год, но когда яхта «Капер» ночью в середине апреля прибывает в каннскую гавань, один из лодочников по-прежнему радостно ее приветствует.

1925

Форс Мартин-Джонс и пр-нц Уэ-ский

I

Однажды апрельским утром в нью-йоркскую гавань плавно проскользнул корабль «Маджестик». Он обнюхался по дороге с местными буксирами и поспешавшими черепашьим шагом паромами, подмигнул какой-то молодой, кричаще разукрашенной яхте и недовольным свистком велел убраться с пути судну, перевозившему скот. Потом суетливо, как устраивается на стуле дородная дама, пристал к собственному причалу и самодовольно объявил, что прибыл сию минуту из Шербура и Саутгемптона, неся на борту самую лучшую в мире публику.

Самая лучшая в мире публика стояла на палубе и по-идиотски махала своим бедным родственникам, которые стояли на пристани в ожидании перчаток из Парижа. Вскоре «Маджестик» при помощи большого тобоггана соединили с Североамериканским континентом, и корабль принялся извергать из себя лучшую в мире публику, каковую, как оказалось, составляли Глория Свенсон [5]5
  Глория Свенсон(1899–1983) – американская актриса, одна из самых ярких звезд эпохи немого кино.


[Закрыть], два закупщика от «Лорд энд Тейлор», министр финансов из Граустарка с предложением консолидации долга и африканский царек, который всю зиму спал и видел где-нибудь высадиться и ужасно страдал от морской болезни.

Когда на пристань хлынул поток пассажиров, фотографы увлеченно защелкали затворами. Радостными кликами была встречена пара носилок с двумя обитателями Среднего Запада, которые прошедшей ночью упились до белой горячки.

Палуба постепенно опустела, но, когда весь, до последней бутылки, бенедиктин достиг берега, фотографы еще оставались на своем посту. Помощник капитана, надзиравший за высадкой, тоже задержался у сходней, переводя взгляд то на часы, то на палубу, словно немаловажная часть груза заставляла себя ждать. Наконец наблюдатели на пирсе выдохнули протяжное «Аххх!»: с главной палубы двинулась заключительная процессия.

Первыми следовали две горничные-француженки, несшие маленьких царственных собачонок, за ними пробиралась вслепую группа носильщиков, с головой скрытых своей поклажей: пучками и букетами свежих цветов. Далее еще одна горничная вела ребенка-сироту с печальными глазами, явственно французского происхождения, им же дышал в спину второй помощник капитана, волочивший за собой, к своему и их неудовольствию, трех неврастеничных волкодавов.

Пауза. Затем к поручням вышел капитан, сэр Говард Джордж Уитчкрафт, сопровождаемый пышной кипой мехов – серебристых лис.

Форс Мартин-Джонс, проведя пять лет в европейских столицах, возвратилась в родные края!

Форс Мартин-Джонс не была собакой. Она была наполовину девушкой, наполовину цветком, и, обмениваясь рукопожатием с капитаном, сэром Говардом Джорджем Уитчкрафтом, она улыбалась так широко, будто услышала самую неизбитую, самую свежую в мире шутку. Все те, кто не успел еще покинуть пирс, ощутили в апрельском воздухе трепет этой улыбки и обернулись поглядеть.

Форс Мартин-Джонс медленно прошла по сходням. Дорогущая шляпа непостижимого экспериментального фасона была плотно прижата рукой, так что куцые волосы – прическа мальчика или каторжанина – безуспешно старались хотя бы чуточку потрепетать на ветру. Лицо навевало мысли о раннем утре перед венчанием, пока она легким движением не вставила нелепый монокль в сияющий детской голубизной глаз. На каждом третьем-четвертом шаге монокль поддавался напору длинных ресниц, и Форс со счастливым усталым смешком перемещала этот символ высокомерия в другой глаз.

Бум! Причал принял ее сто пять фунтов веса и словно бы дрогнул под гнетом ее красоты. У двоих-троих носильщиков закружилась голова. Большая сентиментальная акула, следовавшая за кораблем, отчаянно выпрыгнула из воды, чтобы проводить ее последним взглядом, и с разбитым сердцем вновь погрузилась в глубину. Форс Мартин-Джонс вернулась домой.

На берегу ее не встречали родные, по той простой причине, что из всей ее семьи никого, кроме нее, в живых не осталось. В 1912 году ее родители вместе утонули на «Титанике», дабы никогда в этом мире не расставаться, и вот все Мартин-Джонсово состояние в семьдесят пять миллионов досталось в наследство крохе, которой не исполнилось еще и десяти. Такие ситуации обыватель обычно характеризует словом «позорище».

Форс Мартин-Джонс (ее настоящее имя было всеми давно и прочно забыто) принялись со всех сторон фотографировать. Монокль упорно выпадал, она непрестанно улыбалась, зевала и возвращала его на место, и потому ни одного изображения не получилось, если не считать снятого на кинокамеру. Всюду, однако, был различим красивый взволнованный юноша, встречавший ее на причале, – в его глазах горел почти что свирепый огонь любви. Звали его Джон М. Чеснат, он уже написал для «Америкен мэгэзин» историю своего успеха; его безнадежная любовь к Форс началась с той еще поры, когда она, подобно приливам, подпала под влияние летней луны.

Только когда они уже удалялись от пристани, Форс наконец обратила на него внимание, причем глядела она безучастно, словно видела его впервые.

– Форс, – начал он, – Форс…

– Джон М. Чеснат? – осведомилась она, изучая его взглядом.

– А кто же еще! – со злостью воскликнул он. – Хочешь сделать вид, будто мы не знакомы? Будто ты не просила в письме, чтобы я тебя встретил?

Форс рассмеялась.

Рядом возник шофер, она вывернулась из пальто, под которым оказалось платье в крупную рваную клетку, серую и голубую. Отряхнулась, как мокрая птица.

– Мне еще нужно объясниться с таможней, – заметила она с отсутствующим видом.

– Я тоже должен объясниться, – взволнованно подхватил Чеснат, – а первым делом скажу, что за все время твоего отсутствия я ни на минуту не переставал тебя любить.

Форс, простонав, его остановила:

– Пожалуйста! На борту было несколько молодых американцев. Тема смертельно мне наскучила.

– Господи! – вскричал Чеснат. – Ты что же, будешь равнять моюлюбовь с тем, что тебе напели на борту?

Он повысил голос, прохожие, шедшие рядом, стали прислушиваться.

– Ш-ш! – предостерегла его Форс. – Не надо цирковых представлений. Если ты хочешь хоть изредка со мной видеться, пока я здесь, умерь пыл.

Но Джон М. Чеснат, судя по всему, не владел своим голосом.

– Ты что же… – Он едва не сорвался на визг. – Ты что же, забыла, что сказала мне в четверг пять лет назад на этом самом пирсе?

Половина пассажиров корабля следили за этой сценой с причала, группка остальных подтягивалась от таможни, чтобы тоже поглядеть.

– Джон. – Она начинала злиться. – Если ты еще раз повысишь голос, у тебя будет не одна возможность остыть – я уж об этом позабочусь. Я в «Риц». Повидаемся сегодня вечером, приходи.

– Но, Форс, – хриплым голосом запротестовал Джон. – Послушай. Пять лет назад…

Далее наблюдателям на причале довелось насладиться зрелищем поистине редкостным. Красивая дама в клетчатом, сером с голубым, платье стремительно шагнула вперед и уперлась руками в молодого человека, со взволнованным видом стоявшего рядом. Молодой человек инстинктивно отпрянул, но нога его не нашла опоры, он мягко соскользнул с тридцатифутовой высоты причала и, совершив не лишенный грации поворот, шлепнулся в реку Гудзон.

Раздались крики тревоги, все кинулись к краю причала, и тут голова молодого человека показалась над водой. Он легко передвигался вплавь, и, убедившись в этом, молодая леди – бывшая, очевидно, виновницей происшедшего – склонилась над краем пирса и сложила ладони рупором.

– Я буду в полпятого! – выкрикнула она.

Она весело махнула рукой (джентльмен, погруженный в пучину, не мог ответить), поправила свой монокль, бросила высокомерный взгляд на собравшуюся толпу и неспешно удалилась.

II

Пять собак, три горничные и французский сирота расположились в самых просторных апартаментах «Рица». Форс лениво погрузилась в исходящую паром, благоухающую травами ванну и продремала там почти час. По истечении этого времени она приняла пришедших по делу массажистку, маникюршу и, наконец, парикмахера-француза, который восстановил ее отросшую прическу каторжанина. Прибывший в четыре Джон М. Чеснат застал в холле полдюжины юристов и банкиров – распорядителей доверительного фонда «Мартин-Джонс». Они ожидали приема с половины второго и были уже порядком взвинчены.

Одна из горничных подвергла Джона пристальному осмотру (вероятно, чтобы выяснить, полностью ли он просох), и потом его препроводили пред очи мамзель. Мамзель находилась в ванной и возлежала на шезлонге среди двух дюжин шелковых подушек, сопровождавших ее в пути через Атлантику. Джон вошел несколько скованно и отвесил чопорный поклон.

– Ты стал лучше выглядеть. – Форс приподнялась и окинула его одобрительным взглядом. – Краска в лице появилась.

Джон холодно поблагодарил за комплимент.

– Тебе бы следовало это повторять каждое утро. – Без всякой связи с предыдущим она добавила: – А я завтра возвращаюсь в Париж.

Джон Чеснат удивленно открыл рот.

– Я писала тебе, что, так или иначе, больше недели в Нью-Йорке не пробуду.

– Но, Форс…

– Чего ради? На весь Нью-Йорк ни одного занимательного мужчины.

– Но послушай, Форс, может, дашь мне проявить себя? Останься, скажем, дней на десять, узнаешь меня получше.

– Тебя? – Судя по тону Форс, личность Джона Чесната уже не таила в себе для нее никаких загадок. – Мне нужен человек, способный на галантный поступок.

– Ты хочешь сказать, мне следует выражать свои чувства исключительно пантомимой?

Форс раздраженно фыркнула.

– Я хочу сказать, что у тебя нет воображения, – терпеливо объяснила она. – У американцев вообще отсутствует воображение. Единственный большой город, где культурная женщина может дышать, это Париж.

– Значит, я тебе теперь совсем безразличен?

– Если б так, я бы не стала пересекать Атлантику, чтобы с тобой повидаться. Но стоило мне увидеть на борту американцев, и я поняла, что не выйду замуж ни за одного из них. Я бы тебя ненавидела, Джон, и со скуки не нашла бы ничего лучшего, как разбить тебе сердце.

Форс завертелась и начала зарываться в подушки; вскоре она скрылась там чуть ли не целиком.

– Монокль потерялся, – объяснила она.

После безуспешных поисков в шелковых глубинах она вынырнула и обнаружила монокль: беглое стекло висело у нее на шее, но не спереди, а сзади.

– Мне до чертиков хочется влюбиться, – продолжала Форс, вставляя монокль в свой детский глаз. – Прошлой весной в Сорренто я едва не сбежала с индийским раджой, но ему бы кожу хоть на полтона посветлее, а кроме того, уж очень мне не полюбилась одна из его других жен.

– Что за вздор ты несешь! – Джон спрятал лицо в ладонях.

– Ну, я все же за него не вышла. Между тем ему было что предложить. Как-никак у него третье по размеру состояние в Британской империи. Речь еще и об этом – ты богат?

– Не так, как ты.

– Ну вот. Что же ты можешь мне предложить?

– Любовь.

– Любовь! – Форс снова исчезла в подушках. – Послушай, Джон. По мне, жизнь – это ряд сверкающих огнями магазинов, перед каждым стоит торговец, потирает себе руки и говорит: «Будьте у меня постоянным клиентом. Мой универмаг – лучший в мире». Я вхожу, при мне кошелек, набитый красотой, деньгами и молодостью, все мне по карману. «Чем вы торгуете?» – спрашиваю я, а он, потирая руки, отвечает: «Сегодня, мадемуазель, у нас имеется запас первосо-о-ортнейшей любви». Иной раз у него даже нет любви в ассортименте, но, услышав, сколько у меня денег на покупки, он за нею посылает. Что-что, а любовь всегда к моим услугам, причем бесплатно. В этом мой единственный выигрыш.

Джон Чеснат в отчаянии встал и сделал шаг к окну.

– Только не вздумай бросаться вниз! – поспешно воскликнула Форс.

– Ладно. – Он стряхнул сигарету на Мэдисон-авеню.

– Речь не о тебе, – произнесла она уже мягче. – Пусть ты зануда из зануд, но я привязана к тебе сильнее, чем могу выразить. Но здешняя жизнь – она тянется и тянется. И никогда ничего не происходит.

– Да здесь чего только не происходит, – заспорил он. – Сегодня вот – изощренное убийство в Хобокене и самоубийство по доверенности в Мэне. В конгресс внесен законопроект о стерилизации агностиков…

– Юмор меня не трогает, во мне живет одна совсем не модная нынче тяга – к романтике. Не далее как в этом месяце я сидела за обеденным столом с двумя мужчинами, которые разыгрывали в орлянку королевство Шварцберг-Райнмюнстер. В Париже один мой знакомец по имени Блатчдак как-то затеял настоящую войну, а затем в течение года планировал другую.

– Ну тогда хотя бы ради разнообразия не сходить ли тебе сегодня вечером куда-нибудь со мной? – упорствовал Джон.

– Куда? – презрительно спросила Форс. – Думаешь, я по-прежнему захожусь от ночного клуба и бутылки сладкого игристого? Мне больше по вкусу собственные безвкусные фантазии.

– Я тебя поведу в одно из самых крутых мест города.

– И что будет? Что там такого будет – вот что ты мне скажи.

Джон Чеснат вдруг сделал глубокий вдох и огляделся, словно опасался чужих ушей.

– Ну, сказать по правде, – проговорил он тревожно, приглушенным голосом, – если это выплывет наружу, то мне, скорее всего, очень даже не поздоровится.

Форс выпрямилась, подушки вокруг нее опали, как листья.

– Ты намекаешь, будто связан с какими-то сомнительными делишками? – воскликнула она со смехом. – Рассчитываешь, я этому поверю? Нет, Джон, твой удел – это катиться по накатанным колеям и ничего больше.

Ее губы, сложенные в маленькую кичливую розу, роняли эти слова, как шипы. Джон подобрал с кресла свои шляпу и пальто, взял трость.

– В последний раз: пойдешь со мной сегодня посмотреть то, что я покажу?

– Что посмотреть? И кого? Есть ли в этой стране хоть что-нибудь, что стоит посмотреть?

– Во-первых, – самым обыденным тоном заявил Джон, – ты посмотришь на принца Уэльского.

– Что? – Форс одним движением вскочила с шезлонга. – Он вернулся в Нью-Йорк?

– Возвращается сегодня вечером. Хочешь на него посмотреть?

– Хочу ли? Да я никогда еще его не видела. Всюду упускаю. За час, проведенный вблизи него, я бы отдала год жизни. – Голос Форс дрожал от волнения.

– Он был в Канаде. Сегодня состоится важный боксерский поединок – принц приезжает инкогнито, чтобы его посмотреть. А до меня дошел слух, где он собирается провести вечер.

Форс восторженно взвизгнула.

– Доминик! Луиза! Жермен!

Все три горничные примчались на зов. Комната внезапно наполнилась вибрациями суматошного света.

– Доминик, машину! – кричала Форс по-французски. – Сан-Рафаэль, мое золотое платье и бальные туфли с каблуками из настоящего золота! И крупный жемчуг – все, что есть, и бриллиант, который с яйцо, и чулки с темно-синими стрелками. Доминик, пошли живо в косметический кабинет. И еще одну ванну – холодную, с миндальным кремом. Доминик – к Тиффани, одна нога тут, другая там, пока они не закрылись! Найди мне брошь, кулон, диадему, неважно что, лишь бы с гербом дома Виндзоров.

Она теребила пуговицы своего платья, и стоило Джону поспешно отвернуться, чтобы уйти, оно тут же соскользнуло с ее плеч.

– Орхидеи, – крикнула она ему в спину, – бога ради, орхидеи! Четыре дюжины, чтобы можно было выбрать четыре штуки.

Горничные заметались по комнате, как испуганные птицы.

– Духи, Сан-Рафаэль, открой чемодан с духами; достаньте розовых соболей, подвязки с бриллиантами, прованское масло для рук! Это тоже возьмите! – И это… и это… ой!.. и это!

Проявив приличествующую случаю скромность, Джон закрыл за собой дверь апартаментов. Шестеро доверительных управляющих, в позах, выражавших усталость, скуку, отчаяние, все еще толпились в наружном холле.

– Джентльмены, – объявил Джон Чеснат, – боюсь, мисс Мартин-Джонс устала с дороги и не сможет сегодня с вами говорить.