Текст книги "999. Число зверя"

Автор книги: Фрэнсис Пол Вилсон (Уилсон)

Соавторы: Майкл Маршалл,Джин Родман Вулф,Эрик ван Ластбадер,Томас Майкл Диш,Эдвард Брайант,Эл Саррантонио,Томас Френсис Монтелеоне,Эд Горман,Стивен Спрюлл (Спрулл),Эдвард Ли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Молю вас, перестаньте!

– Вы должны ответить, Вильям. В сердце своем вы знаете, что должны.

Она была права.

– Вы были красивой, раньше, – выпалил я. – Но больше нет.

Она кружила вокруг меня, как гиена, учуявшая падаль.

– Теперь я вам не интересна.

– Я этого не говорил.

Она долавливала меня, как термагант, знающий, что работа его почти уже сделана.

– Теперь вы не станете меня защищать.

– Не надо говорить от моего имени! – завопил я.

Она широко развела руки.

– Время выходить на решительную битву, Вильям.

– Как мне драться, если я даже не знаю, за что дерусь?

– О нет, знаете. – Она наклонилась ко мне и прошептала: – За душу, Вильям. За свою душу.

– Значит, я был прав. Я – мертв!

– Нет. Смерть легка. Это – нет. – Теперь она была справа от меня, и я даже не старался отвернуться. Я видел обе ее стороны – красивую и страшно изуродованную. И что-то стало складываться у меня в голове. Что-то страшно и глубоко знакомое. – Ты знаешь этого зверя, Вильям. Ты его очень, очень хорошо знаешь. И я уже сказала: здесь твой последний рубеж.

– Но ты сказала, что его нельзя победить!

– Нет. – Она посмотрела на меня пронизывающим взором. – Я сказала, что его нельзя убить.

– Постой, что ты говоришь? – И тут что-то знакомое – эмоции или, может, определенная динамика – включило воспоминание, которое я давно подавил. Я обманулся: много лет назад я сказал одному человеку о бездонной яме внутри меня, потому что тогда во мне клубилась подростковая взрывная гормональная ярость, и держать это в себе было невыносимо.

– Ты… они… – И тут я понял, понял все. Она увидела это по моему лицу и улыбнулась. Красивой улыбкой, великолепной улыбкой, улыбкой на века. – Ты, и Вав, и Гимел – это все одно, да?

Она кивнула:

– Просто разные ипостаси.

Я только стоял, таращась, не в силах двинуться.

– Тогда пойдем, – шепнула она. – Время изгонять зверя.

– Я не хочу расставаться с тобой, – сказал я.

– Если действительно не хочешь, – ответила она, – то и не расстанешься.

– Но я должен знать… ты тоже этого хочешь?

– Это то, чего я хотела всегда. – Она снова улыбнулась той же блаженной улыбкой. – Но ведь ты это уже знал, правда?

– Да. – Я едва мог говорить, так у меня перехватило горло. – Кажется, я всегда это знал. – Я протянул руку. – Пойдем. Я буду тебя защищать, и никогда тебя не оставлю. Больше никогда.

Она поглядела на меня печально, но взяла мою руку, и я крепко ее стиснул. Мы вместе вышли в гостиную. В кабинете я щелкнул выключателем, но люстра не зажглась.

– Некоторые недостатки этого дома, – сказала она. – Электричество здесь ненадежно.

Я нашел подходящий кусок жерди в куче рядом с камином, обернул его конец газетами и сунул в камин. Когда он разгорелся, мы поднялись наверх. Я держал факел впереди, освещая дорогу.

Мы прошли по коридору. Я снова открывал двери во все темные комнаты. На этот раз факел освещал темноту, и, кажется, я не был удивлен, увидев на стенах картины Вав. В конце концов я добрался до выставки живописи. И в удивлении переходил из комнаты в комнату.

Каждая картина была ясна, как лед, и они пронзали мне сердце с мучительной остротой.

– Это сцены моего детства, – сказал я, рассматривая картины. – Вот леса, где мы с папой охотились, вот поле, где мы с Германом играли в салки и догонялки; вот дорога, ведущая к нашему дому, а здесь… – Я повернулся к моей спутнице: – Здесь я тебя ударил. – Я дотронулся до ее щеки ладонью. – Лили, ты сможешь простить меня когда-нибудь?

– Я здесь, – ответила моя сестра. – Я привела сюда тебя силой своего разума. Понимаешь, другой силы у меня нет. Вся энергия, которая могла бы пойти на разговор и ходьбу, на теннис и секс и… и на все, что остальные воспринимают как должное, вся она ушла в разум. Больше ей некуда было деться.

– Но почему ты так долго ждала?

– Эта реальность, которую я построила сама, требует колоссального количества энергии – а привести сюда тебя потребовало сверхчеловеческого взрыва. Я знала, что могу сделать это только один раз, и очень ненадолго. И потому я ждала почти до конца. – Она улыбнулась и коснулась моей щеки. – Мама была права, ты это знаешь. Она видела суть. Я любила тебя больше всех других.

– Но я был так с тобой жесток!

Она показала на дальний конец последней комнаты выставки.

– Regarde ca,[1]1
  Посмотри на это (фр.).


[Закрыть] – сказала она теплым голосом Вав.

Я отошел от нее в тот конец комнаты. Там был кирпичный камин, почерневший от сажи, а над ним – резная дубовая каминная доска. На ней стояла старая потрепанная черно-белая фотография, вылинявшая от времени. Я вгляделся. Это был я в детстве. Наверное, солнце светило мне в глаза, потому что я щурился. На моем лице было выражение, которое я хорошо знал и которому не придавал значения. Вначале я подумал, что именно на это просит меня посмотреть Лили, но потом услышал какое-то движение. Посмотрел вниз, но ничего не увидел. Выставив факел дальше перед собой, я увидел темную фигуру, прижавшуюся к почерневшему кирпичу камина. «Господи Боже, – подумал я, – это же зверь!» Инстинктивно я выставил нож, но зверь больше не казался мне угрозой. Лицо, когда он его поднял, уже не было таким мерзким. На самом деле оно казалось знакомым, как тот переулок в Париже, по которому вела меня Вав, как поляна в Чарнвудском лесу, где я остановился с Гимел. Я оглянулся на старую фотографию меня самого, потом снова посмотрел на зверя. Во мне больше не было ни страха, ни отвращения. Я протянул руку, и тьма от него взбежала по моей руке, суть его превратилась в чернила, и они впитались мне в кожу. И в тот же момент он исчез с легким хлопком. Пораженный, я повернулся к Лили.

– Этот зверь – это был я? – спросил я, хотя ответ ее мне был на самом деле не нужен. – По крайней мере он – моя часть.

– Та часть, против которой ты должен был восстать, – ответила она. – Я тебе говорила, что его нельзя убить – если не убить себя. Но ты нашел способ его победить. – Она подошла ко мне. – Понимание и прощение, Билли. – Она положила руку мне на предплечье. – Если ты можешь смотреть на меня, если ты можешь теперь меня любить, то ты наверняка сможешь простить себя.

– Но ты вызывала во мне ужас.

Она прижала мне руку к губам, и я почувствовал, что дрожу.

– И все равно ты кормил меня, когда должен был, ты держал меня и укачивал, даже когда я облевывала тебя с головы до ног. Герман ко мне близко не подходил. Он брезговал мной, как и папа.

– Но в тот день – я же тебя ударил!

– Да, и я любила тебя за это еще больше.

– Как? Я не понял…

– Все просто, Билли. Я тебя расцарапала до крови.

– Но ты же не могла ничего сделать. Ты же психанула…

Жаркая волна стыда не дала мне закончить.

– Ничего, Билли. – Она погладила меня по руке. – Понимаешь, ты реагировал так, будто я нормальная. Ты бы точно так же сделал со всяким, кто на тебя напал. Даже мама, как она меня ни любила, не могла бы так сделать, потому что она меня очень жалела. Ты меня никогда не жалел, и потому поступил так от души. Я так тебе за это благодарна, Билли, что даже передать не могу.

– Ох, Лили… – Горькие слезы раскаяния и отвращения к самому себе покатились по моим щекам. – Я даже не подозревал, что под этой оболочкой кроется. Что ты… – Я обвел руками картины.

– Нет, ты знал, Билли. – Она подвела меня к картине с изображением лесной поляны, залитой солнечным светом и чем-то неуловимым, что, как только что созданная ею реальность, было чем-то гораздо большим. – Тот день, когда я пустила тебе кровь и ты ударил меня в ответ, был нашим общением, нашим объединением. До того я плавала в приступах отчаяния и суицидальных мыслях. Ты подтвердил мое право на существование, подтвердил, что я – человек. – Она улыбнулась. – Вав, Гимел, Далет – они кусочки моей личности, и все они любят тебя безоглядно.

Я преодолел стыд.

– Боже мой, я даже не представлял себе…

– А как бы ты мог? – ласково спросила она. Казалось, она теперь держала меня, как раньше держал ее я. – Все хорошо, Билли. Потому что я могла заглянуть в душу тебе. Я знала, что там.

– Но я тебя никогда не навещал!

– И все равно мы не теряли связи, правда? Потому что Донателла мне все о тебе рассказывала.

– Она говорила с тобой обо мне?

– Она только о тебе и говорила, Билли. И она так хорошо это делала, что ты будто был со мной в одной комнате. – Темные ее глаза всмотрелись в мои. – Она приходила все время, даже после развода.

– Я не знал.

– Она и сейчас здесь.

Я огляделся:

– В этом доме?

Голос ее гас, как пламя свечи.

– Нет, у моей кровати. Время наступает, Билли. Я умираю.

– Нет! – притянул я ее к себе, крепко обняв. – Я этого не допущу! Я не утрачу тебя, только найдя.

Лили покачала головой:

– У каждого из нас свое время, Билли. Мое пришло и ушло.

– Тогда мы останемся здесь, в фантастическом мире, который ты создала. Я буду тебя защищать. Никто и ничто не причинит тебе вреда.

– Ох, Билли!

Она качала головой, когда я выводил ее в коридор. Но я отпрянул, только заглянув за перила. Там ничего не было. Весь первый этаж скрылся в странном жемчужно-сером тумане.

– Какого черта…

– Этот мир уходит, Билли. Я слабею. Я уже не могу его удержать.

– Тогда научи меня, как построить его снова! Я силен. Я сделаю все, что потребуется. – Туман уже клубился вверх по лестнице, и все, чего он касался, сливалось с ним. Он дошел до второго этажа, и все правое крыло исчезло. Я схватил Лили за руку, и мы побежали по тому, что еще осталось от коридора. – Быстрее! Скажи мне, как это восстановить!

– Это не поможет, Билли. Смерть не обманешь.

– Но я не хочу, чтобы ты умерла!

За нами серый туман одну за другой поглощал дивные картины детства.

– А я не хочу покидать тебя, – сказала Лили, когда мы дошли до главной спальни. – Но я должна.

– Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать! – молил я ее.

Теперь она ввела меня в комнату.

– Закрой дверь и запри, – сказала она. Сделав это, я заметил, что она сильно побледнела. Она упала мне на руки, и я отнес ее под огромный балдахин. Когда я бережно положил ее на кровать, она подняла глаза и сказала: – Всю жизнь я хотела когда-нибудь поспать на такой кровати. – Она поглядела на балдахин; я видел, как ее глаза художницы отмечают все оттенки его цвета, формы, текстуры. – Он как небо, правда? – прошептала она.

– Да, – ответил я. – Именно такой он. Как небо. – У нее на лбу и на верхней губе выступила испарина. – Лили…

Она повернула глаза ко мне.

– Что?

– Я люблю тебя.

– Я знаю, Билли. Знаю.

Я уронил голову ей на живот, и мы долго обнимали друг друга. Потом она очень слабо позвала меня по имени. Дрожь прошла по моему телу.

– Не надо хотеть от Донателлы, чтобы она тебя любила больше, чем любит, – шепнула Лили. – Не жалей о том, что у вас с ней было.

– Но это все кончено.

– Да. – Она вздохнула. – Кончено. Но ты смотри вперед.

– Я не знаю, что ждет впереди.

– Да, – шепнула она исчезающим голосом. – Но ведь в этом-то и смысл?

И тут я заплакал, о ней и о себе – но еще и о нас, потому что то, что было у нас краткий миг, исчезло. И меня не было при ней в момент ее конца. Как я завидовал Донателле! Как я заново оценил ее за дружбу и преданность Лили!

Открыв глаза, я увидел, что стою в переулке за «Геликоном». В руке у меня был цветок лотоса чистейшей белизны. Касаясь тонких лепестков, я знал, что это Лили оставила мне доказательством, что наше время с ней не было галлюцинацией, вызванной временным помешательством или мескалем.

Вдруг я вспомнил о Майке. Дернув дверь, я влетел в бар, готовый звонить 911.

– Ну, друг, – заметил Майк со своего обычного места за стойкой, – ты отливал, как пьяный слон!

Ошеломленный, я только мигнул.

– Чего?

Где разбитые бутылки и зеркало, где дыры от пуль и кровь? Кровь Майка?

– Слушай, черт побери! Ты… ничего с тобой не случилось?

– Если не считать свалившейся горы счетов для оплаты, ничего, – ответил Майк. – А что могло?

– Но ты же погиб, вот что! – Я дико осмотрелся. – Где тот псих с пистолетом?

– Единственный псих, которого я сегодня видел, это ты. Кроме тебя, сегодня утром тут вообще никого не было. – Майк поглядел на меня с каменной мордой. – Слушай, ты ведь уже два мескаля принял. Может, сделаешь перерыв и поешь? Я тебе яичницу сделаю.

Я заглянул в свою излюбленную кабинку, высматривая оставленные мной пустые бокалы, но не увидел на столе ничего, кроме кругов от стаканов, следов былых разгулов.

– Но я же выпил три!

– Да? – Майк почерневшей лопаткой выложил на сковородку жир. Разбил туда же пару яиц, и они зашипели. – Тогда, сын мой, ты начал еще дома, потому что здесь ты выпил только два.

– Погоди минутку. – Я все вертел в руках цветок лотоса, думая о Лили и той силе, которой смог достичь ее разум. – Который час?

Майк все с тем же озадаченным лицом посмотрел на часы на стене.

– Десять двадцать восемь.

– Утро понедельника, так?

Бедный Майк посмотрел на меня так, будто не знал, то ли следить за яичницей, то ли звать ребят из дурдома.

– Да, а что?

– Не знаю, – сказал я ему. Но я, наверное, знал. Звонок от Германа был в десять тридцать. Кажется, я оказался перед тем моментом, когда это все началось. Было ли это последнее необычное действие, выполненное Лили силой ее разума, чтобы дать нам шанс оказаться вместе еще раз до ее смерти? – Но у меня есть такое забавное чувство, что сейчас зазвонит телефон.

– Ага! – огрызнулся он. – А меня зовут Рудольф В. Джулиани.[2]2
  Мэр Нью-Йорка.


[Закрыть]

Телефон зазвонил, и Майк подпрыгнул.

– Ну и ну! – произнес он, пялясь на меня.

– Наверное, мне стоит снять трубку. – Я взял трубку и услышал голос Германа. Ага, именно так Лили и сделала. Я подмигнул Майку. – Это меня.

Эдвард Ли
Реанимация

Оно за ним гналось, и было оно большое. Но что это было? Он ощущал, как настигает его огромность, преследует по неосвещенным лабиринтам, за углы задушенной плоти, по переулкам крови и сукровицы…

Матерь Божия пресвятая!

Когда Паон проснулся окончательно, казалось, у него стерли разум. Его крушила тупая боль и скованность… Или это паралич? В голове неясные образы, голоса, мазки света и цвета. Фрэнсис Паон по кличке Фрэнки вздрогнул от ужаса перед неведомым, что гналось за ним по канавам и бороздам его собственного подсознания.

Да, он уже проснулся, но погоня вела к…

Налетающим силуэтам. Встряске. Крови, брызнувшей на грязно-белые стены.

И будто медленно наводился на резкость кадр, Паон наконец понял, что за ним гналось. Не киллеры. Не копы или федералы из бюро.

Гналось за ним – воспоминание.

Но о чем?

Мысли понеслись галопом.

Где я? Какого черта со мной стряслось?

Последний вопрос по крайней мере прояснялся. Что-то ведь стряслось. Что-то катастрофическое.

Комната расплывалась. Паон прищурился, скрипя зубами: без очков он не видел дальше трех футов.

Но разглядел достаточно, чтобы понять.

Кожаные ремни с мягкой обивкой опоясывали его грудь, бедра и лодыжки, фиксируя на кровати, которая казалась тверже кафеля. Не пошевелиться. Справа стояли несколько металлических шестов, а на них – размытые пузыри. Длинная полоска спускается оттуда… к руке. Он догадался – капельницы. Полоска кончается внутри правого локтя. А вокруг запахи, которые ни с чем не спутать: антисептика, мази, изопропиловый спирт.

В больницу меня занесло, к хренам собачьим.

Кто-то, значит, его зацепил. Но… он просто не мог вспомнить. Воспоминания плясали фрагментами, преследуя его дух немилосердно. Стрельба. Кровь. Вспышки.

А близорукость оказывала еще меньше милосердия. Возле кровати он видел только расплывчатый белый периметр, тени и лишенный объема фон. Слышалось какое-то жужжание, вроде как далекий кондиционер, и медленные, раздражающие попискивания: монитор капельницы. А наверху что-то раскачивалось. Подвесной цветок в горшке? Нет, больше похоже на складные рычаги, как бывает во врачебных кабинетах, вроде рентгеновской пушки. И расплывчатый ряд силуэтов вдоль стен – только ящики это могут быть, ящики с лекарствами.

Значит, я в самом деле в больнице. В реанимации. Ничего другого не придумаешь. И его хорошо пришпилили. Не только лодыжки, но и колени, и плечи. Правая рука привязана к выносной стойке под капельницу, и в локтевом сгибе белой лентой закреплена игла.

Паон глянул на свое левое плечо, на руку… Именно рука – без кисти. А когда он поднял правую ногу…

Обрубок на несколько дюймов ниже колена.

Кошмар, захотелось ему подумать. Но преследующие воспоминания слишком реальны для сна, и боль тоже. Сильная боль. Больно дышать, глотать, даже моргать. И кишки сочились болью, как теплой кислотой.

Кто-то меня щедро уделал. Тюремная больница, сомневаться не приходится. И наверняка за дверью стоит легавый. Да, теперь он знал, где он, но страшно было другое – он не знал, что его сюда привело.

Воспоминания рвались с цепи, гнались, бросались…

Тяжелый топот. Крики Гремящий искаженный голос… как мегафон.

Господи Иисусе!

Снова попытался вспомнить – и снова не смог. Воспоминания теперь подкрадывались: пистолетные выстрелы, длинные автоматные очереди, ощущение куска собственного тела, подпрыгивающего в ладони…

– Эй! – крикнул он. – Помогите кто-нибудь! Слева отозвался щелчок открылась и закрылась дверь. Тихие шаги – и выступила яркая размытая фигура.

– Как давно вы в сознании? – спросил бесцветный женский голос.

– Пару минут, – ответил Паон. В горле пульсировала боль. – Может подойти ближе? Я вас еле вижу. Фигура повиновалась, черты ее стали резче. Совсем не легавый – это сестра. Высокая, черноволосая, с голубыми глазами и резкими выразительными чертами лица. Белая одежда сияет ярким светом. На игривых гладких ногах переливается белый нейлон.

– Не знаете, где мои очки? – спросил Паон – Я чертовски плохо без них вижу.

– Ваши очки остались на месте преступления, – ответила она без интонаций.

На месте преступления, мелькнула неуклюжая мысль.

– Мы пошлем за ними кого-нибудь, – добавила она. – Это будет не очень долго. – Безразличные глаза оценивали его. Она наклонилась, определяя его состояние. – Как вы себя чувствуете?

– Отвратительно. Кишки болят, как сволочи, а рука… – Паон скосил глаза и приподнял забинтованный обрубок. – А, блин!

Даже спрашивать не хотелось, Сестра отвернулась к монитору капельницы, а Паон продолжал борьбу с грузом навалившихся воспоминаний. Где-то в глубине сознания завертелись новые картины. Осколки дерева и потолочной плитки дождем на плечи. Бешеная какофония, которую создает только пулеметная стрельба. Разлетевшаяся брызгами голова.

Сестра с непроницаемым лицом повернулась к нему снова.

– Что вы помните, мистер Паон?

– Я…

И больше он ничего не сказал. Только поднял глаза. Паон никогда не носил на работе никаких настоящих документов, а ездил только на угнанных или с поддельными номерами. У него из горла вырвался вопрос:

– Откуда вы знаете мое имя?

– Мы все о вас знаем, – ответила она, разворачивая лист бумаги. Полиция нам показала этот телетайп из Вашингтона. Фрэнсис К. Паон по кличке «Фрэнки». Семь псевдонимов. Тридцать семь лет, холост, официальное место жительства неизвестно. В 1985 году вы были осуждены за бегство из штата с целью уклониться от обвинения, перевозку между штатами порнографических материалов с участием несовершеннолетних и многочисленные нарушения Раздела 18 Кодекса Соединенных Штатов. Два года назад вы были выпущены из федерального пенитенциария Олдертон после отбытия шестидесяти двух месяцев одновременного отбывания одиннадцати и пятилетнего срока тюремного заключения. Известны ваши связи с преступной семьей Винчетти. Вы специалист по детской порнографии, мистер Паон.

Господи, сгорел на фиг! Кто-то меня подставил.

Сейчас это уже не трудно было заключить. Он лежит в реанимации, привязанный к кровати, продырявленный, как мишень в тире, без руки, без ноги, а эта флегматичная сука зачитывает ему его собственный послужной список из факса ФБР. Уж точно его взяли не при попытке подломить мелочную лавочку.

– Вы сами не знаете, что несете, – сказал он.

Ее глаза полыхнули на него огнем, а лицо было будто вырезано из камня.

Ага. Спорить могу, что у нее есть пара ребятишек, которые сачкуют школу и посасывают травку. Спорить могу, что у нее сломалась машина и как раз кончилась страховка, а муженек каждый вечер опаздывает к ужину, потому что слишком занят на работе, отбарабанивая секретаршу и слизывая колу у нее с сисек, и тут выясняется, будто это я виноват, что мир – говенная дыра, полная извращенцев и педофилов. Это моя вина, что столько народу отдают свои праведные денежки за картинки с детками, так, лапонька? Давай, гвозди меня. А что? Да, а наркотики? А спад экономики, Ближний Восток и озоновая дыра? Это ж тоже я виноват, нет?

Когда она снова заговорила, в ее голосе будто перекатывался гравий.

– Что вы помните?

Этот вопрос и ему не давал покоя. Перед близорукими глазами по комнате проносились обрывки воспоминаний – впивающиеся в тело пули, скрежет мегафона, вылетающие в облаке дыма стреляные гильзы – и эти обрывки гнались за ним и дальше, крались беспощадно, как дикая кошка крадется за олененком, а Паон все бежал и бежал, отчаянно желая знать и все равно не смея оглянуться…

– Да ни хрена, – ответил он наконец. – Ничего не могу вспомнить какие-то кусочки.

Сестра, казалось, обращается больше к себе, чем к нему.

– Преходящий эффект глобальной амнезии, ретроградной и, как правило, не связанной с афазией. Вызывается острым травматическим шоком. Не волнуйтесь, это симптом кратковременный и бывает у всех. – Огромные голубые глаза снова впились в него бурами. – Так, я думаю, что могу освежить вашу память. Несколько часов назад вы убили двух полицейских штата и федерального агента.

У Паона отвалилась челюсть.

Погоня сразу закончилась, дикая кошка памяти вцепилась в свою добычу разум. Он вспомнил все, кусочки легли на место, как булыжники под катком.

Оригиналы. Родз. Ролики. И вся эта кровь.

* * *

Новый день – новый десяток килодолларов, подумал Паон, подымаясь на третий этаж в квартиру Родза. На нем были шерстяные перчатки – не такой же он кретин, чтобы оставлять отпечатки пальцев где-нибудь поблизости от логова Родза. Он постучал в дверь шесть раз, насвистывая «Люби меня нежно» Кинга.

– Кто там? – раздался грубый голос.

– Санта-Клаус! – ответил Паон. – Ты бы каминную трубу, что ли, завел.

Родз впустил его внутрь и быстро запер за ним дверь.

– Хвоста не привел?

– Нет, только полный автобус агентов минюста и телеоператор с репортером из «60 минут».

Родз окрысился.

Ну и хрен с тобой, если ты шуток не понимаешь, подумал Паон. Родза он недолюбливал – мразь из Ньюарка, псих ненормальный. С виду Натан Родз смахивал на исхудавшего Крошку Тима после неудачной подтяжки лица: длинные кудрявые черные волосы на голове пухленького медицинского кадавра, глубокие носогубные складки на щеках. Работу Родза на профессиональном жаргоне называли «съемщик» – так сказать, субподрядчик. Он похищал детей или получал их от работающих самостоятельно агентов и сам снимал ленты. «Круг» – так называло министерство юстиции этот бизнес: подпольную порнографию. В этой промышленности вертелись полтора миллиарда долларов в год, и тут не снимали фигню, которую можно взять напрокат в «Метро видео». Паон возил все подпольное видео: ролики с изнасилованием, гомики, кадры с животными, испражнения, мокруха, и (самое главное) «до» и «пред-подростки». Он забирал оригиналы у таких, как Родз, и перевозил их в «тиражные» лаборатории Винчетти. Сеть Винчетти контролировала почти всю подпольную порнуху Востока; Паон был посредником, членом Семьи. Все это работало через почтовые ящики и тайные пункты распространения. Винчетти платил за двадцатиминутный оригинал два куска, если разрешение было хорошее; с каждого оригинала делались сотни копий и продавались клиентам – любителям извращений. «Дубари» – парни, которые делали фактическую работу собственными штырями – нанимались со стороны, и таким образом никто не мог бы выйти на самого Винчетти. Паону самому приходилось малость хлебнуть дерьма – в его работу входила проверка каждого оригинала на качество: обдолбанные мотоциклетные девицы отсасывают у жеребцов и кобелей, психи испражняются друг на друга и часто пожирают извержения своих кишок. Дубари обрабатывают беременных девчонок, умственно отсталых, инвалидок, уродок. И мокруха. Паона это забавляло: несмотря на всю нелепость, находились люди, которые платили, чтобы это посмотреть. Они заводятся от этого. Что за блядский мир, думал он не раз, но стоп: Спрос и Предложение – разве это не есть Американский Образ Жизни? Не будет снабжать клиентов Винчетти – будет кто-то другой, пока существуют деньги…

Я просто беру свою долю, твердо решал Паон. Самые большие заказы были всегда на ДП. Согласно федеральной статистике, каждый год пропадали и больше не появлялись 10 000 детей, и большинство из них затягивал в себя Круг. Чем моложе дети, тем дороже ленты. Когда дети вырастали (до четырнадцати-пятнадцати лет), их продавали за границу или выпускали на улицу работать в сети проституции Винчетти. Одно кормит другое. Да, это блядский мир, верно, но это не проблема Паона.

Конкуренция была хилая. Только еще одна Семья на Востоке работала в подпольном порно. Семья Бонте, и у них была вражда с Винчетти, имеющая давние корни. Обе Семьи воевали за каждый кусок трудного рынка, но Семья Бонте работала лишь в узких рамках, и над причиной этого Паон просто смеялся. Дарио Бонте, дон, считал, что делать детей жертвами неэтично. Ну разве это не смешно? Этот сукин сын растягивает баб и ставит их в фильмы с дерьмом, пока они с голоду не сдохнут, но не может трогать деточек. Что за мудак! Все равно все главные деньги идут из ДП. Неудивительно, что Бонте теряет последние штаны. И время от времени какие-то иностранные банды пытаются потеснить Винчетти с помощью ДП из Европы.

Но эти банды долго не живут.

Так или этак, а работа у Паона простая: покупать оригиналы, возить их в лабораторию и держать съемщиков в руках – вот таких безмозглых и безглазых, как Родз.

– У меня для тебя пять штук, – сказал Родз. – Обычных. – Голос у него был насморочный и скрипучий – гвоздь по шиферу и то музыка по сравнению. Но я тут, знаешь, подумал.

– О, ты еще и думаешь? – спросил Паон. Никогда он не видел такой помойной квартиры. Тесная гостиная уставлена мебелью типа «сложи сам», грязные стены, вытертые ковровые плитки на полу, омерзительная кухня. Не Букингемский ни фига дворец.

– Насчет того, что два килодоллара за ролик сильно тощая сумма по нашим дням, – гнул свое Родз. – Слушай, два жалких куска за оригинал, который ребята Винчетти отдублируют сотнями? Ему от этого хорошая зелень капает. А мне? Я же каждый раз, когда делаю для него мастер-ленту, подставляю шею на целую милю.

– Это потому, что тебя родили с шеей длиной в милю, Икабод.

– Я думаю, что два с полтиной хотя бы – это справедливо. Потому что слышал, что семья Бонте платит три.

– Бонте не делают детского порно, дубина, – проинформировал Паон. – И это знают все, кто в нашем бизнесе.

– Ага, но они же делают мокруху и прочую крутизну. А это я задницей рискую, когда делаю оригиналы. Так что мне надо бы и прибавить.

Паон уставился на него тяжелым взглядом сверху вниз.

– Так вот что, Родз. Без балды. Ты делаешь ленты для Винчетти и только для Винчетти. Точка. Хочешь совет? Даже не думай насчет продать свое барахло другой семье. Последний, кто проделал такой фокус – знаешь, что с ним было? Джерсийские копы нашли его в прачечной жилого дома – он там висел вниз головой. Сожженный. И еще ему отрезали хрен и отправили по почте его бабушке в Сан-Бернардино.

У Родза дернулось лицо.

– Да нет, я же говорил, два куска за ленту – это звучит нормально.

А то, подумал Паон.

– Так где же зелень?

Паон направился в спальню, где Родз делал свою работу.

– Ты хвоста собачьего не получишь, пока я не увижу плоды твоего труда.

Он сел на кушетку, которая – можно не сомневаться – служила реквизитом в десятках роликов Родза. На треножниках стояли профессиональные камеры и юпитера – уж никак не то дерьмо, что продается на радиобарахолках. Оригиналы надо снимать на высокоскоростных лентах большого формата шириной дюйм с четвертью, чтобы на копиях сохранялась хорошая контрастность. Пять коробок с лентами лежали перед «Сони тринитрон» с диагональю тридцать пять дюймов и студийным плеером «Томпсон электроникс».

– Классные ребятки на этот раз, – похвалил сам себя Родз. – На уровне.

Иногда детеныши балдели от камеры или просто выпадали; многие страдали от внутриутробного кокаина, алкоголизма или внутриутробных повреждений. Бывало, что Паона действительно печалило положение дел в этом мире.

Теперь наступила самая неприятная часть работы. Паон должен был сидеть и осматривать каждый оригинал: освещение, разрешение и четкость. Он вставил первую кассету…

Ну и ну! – подумал он. На экране задвигались бледные фигуры. В общем, они были всегда одинаковы. Что Паона больше всего доставало – это их лица, жалкие лица детишек, их выражения, когда дубари Родза пускали в дело свои штыри. О чем они думают? Что творится у них в голове? То и дело ребенок заглядывал в камеру с выражением, не поддававшимся описанию…

– Дай мне хотя бы просветить бабки ультрафиолетом, пока ты смотришь, сказал Родз.

– А, да. На.

Паон кинул ему набитый пакет, а сам продолжал смотреть, и ему казалось, будто его лицо вылеплено из глины. Родз всегда придумывал к своим роликам забавные заглавия, вроде «Вазелиновый переулок», «Юные и безволосые», «Перфораторная». Пока что Родз натянул нейлоновые перчатки и вытащил из пакета пачку сотенных. Десять кусков сотнями – это не очень впечатляющее зрелище. Каждую бумажку он просвечивал с обеих сторон ультрафиолетовой кварцевой лампой. Техники казначейства все время работали в контакте с минюстом и Бюро. Любимый их трюк – это метить деньги невидимыми красками уранил-фосфата. Неубиенная улика для суда.

– Достаточно для тебя чисто? – спросил Паон. – Для такого чистоплюя, как ты?

– Ну, выглядят нормально. – Лицо Родза отсвечивало ультрафиолетом, пока он занимался инспекцией. – И номера не подряд. Нормально.

Паон снова повернулся к экрану и вздрогнул. На последней ленте был сам Родз с зачесанными назад волосами и фальшивой бородой. Он тоже пускал в ход свой штырь. Паон скривился.

– Здорово, да? – Родз усмехнулся своему изображению на экране. Всегда хотел сниматься в кино.

– «Оскара» тебе надо дать. За лучшее извращение.

– Кто бы говорил про извращения! Я только фильмы снимаю. Это ваши люди их продают.

Родз был по-своему прав. Все мы в одной игре. Когда платят хорошие деньги, делаешь, что приходится делать.

– Все, я пошел, – сказал Паон, когда последний оригинал щелкнул и отключился. Он собрал ленты и вышел в гостиную вслед за Родзом. – Не могу сказать, что приятно было зайти.