Текст книги "Габриель Конрой"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

– Болван! Ты должен был ухватить его за глотку, вытряхнуть из него душу, – прошипела миссис Брэкет в бессильной ярости. – В блохе и в той больше отваги. Дай мне только добраться до девчонки. Тсс! Это что?

– Он шевелится, – сказал Дамфи.

В то же мгновение оба вновь превратились в застигнутых врасплох зверей, озабоченных только тем, чтобы унести поскорее ноги. Они боялись встать с места. Старик повернулся на бок и что-то прошептал в забытьи. Потом позвал:

– Грейс!

Показавши своему спутнику знаком, чтобы он молчал, женщина склонилась к старику:

– Это я, родной.

– Скажи ему, чтобы ничего не забыл. Пусть помнит свое обещание. Пусть скажет тебе, где яма.

– Где, родной?

– Он скажет тебе. Он знает.

– Я слушаю, родной.

– При входе в Моньюмент каньон. В ста футах севернее одиноко стоящей сосны. На глубине в два фута под пирамидой из камней.

– Да.

– Волки почуют.

– Да.

– Камни – защита от хищных зверей.

– Да, конечно.

– От когтей и клыков…

– Да.

– От голодных зверей.

– Да, родной.

Блуждающий взор старика вдруг погас, как задутая свеча. Нижняя челюсть отвисла. Он умер. А над его мертвым телом сидели скорчившись мужчина и женщина, испуганные, но ликующие. На их лицах играла улыбка, первая улыбка с того рокового дня, когда они вступили в каньон.

3. ГЭБРИЕЛЬ

Наутро обнаружилось, что в лагере не стало пяти человек. Доктор Деварджес умер. Филип Эшли, Грейс Конрой, Питер Дамфи и миссис Брэкет бесследно исчезли.

Смерть старика едва ли кого взволновала или опечалила, но бегство четверых вызвало у оставшихся приступ бессильной ярости. Беглецы, как видно, разведали путь к спасению и ушли, никому ничего не сказав. Буря негодования нарастала: имущество беглецов было тотчас конфисковано, а жизнь объявлена вне закона. Были предприняты некоторые шаги – общим числом не более двадцати, – чтобы преследовать изменников.

Только один человек знал, что Грейс ушла с Филипом, – это был Гэбриель Конрой. Когда он проснулся на рассвете, то нашел клочок бумаги, пришпиленный к одеялу; на нем было написано карандашом:

«Боже, благослови дорогого брата и сестренку и сохрани им жизнь, пока мы с Филипом не придем назад».

Рядом лежало немного еды; как видно, Грейс собирала прощальный подарок, экономя его из своего скудного рациона. Гэбриель немедленно присоединил эти крохи к своему запасу.

Потом он принялся нянчить сестренку. При своей природной жизнерадостности Гэбриель был еще наделен особым умением развлекать детей, скорее даже не умением, а талантом. Этот молодой человек имел все данные, чтобы стать первоклассной нянькой или сиделкой. Физическая сила сочеталась в нем с нежностью, густой рокочущий голос рождал доверие, руки были умелыми и твердыми, к широкой груди невольно хотелось припасть. Так уж повелось с самого начала их изнурительного похода, что матери поручали его заботам своих детей, старухи умирали у него на руках, и каждый, кто в чем-либо нуждался, шел к нему за помощью. Никому не приходило в голову благодарить Гэбриеля, да и сам он не ждал ни от кого благодарности. Даже не помышляя, что творит добро, он не придавал своим поступкам ни малейшего значения. Как это и бывает в подобных случаях, остальные думали, что ему виднее, и ценили его доброту не больше, чем он сам. Мало того, принимая услуги Гэбриеля, они взирали на него при этом с некоторым снисходительным сожалением.

– Олли, – сказал он, слегка подбрасывая сестренку на руках, – что ты скажешь, если я подарю тебе хорошую куколку?

Олли широко раскрыла свои голодные глазенки и кивнула, выражая полное согласие и удовольствие.

– Красивую куколку с мамой, – продолжал Гэбриель. – Мама будет нянчить куколку, как настоящего ребеночка, а ты будешь ей помогать. Хочешь?

Предложение нянчить куколку вдвоем, видимо, заинтересовало Олли. Это была новинка.

– Тогда братец Гэйб тебе ее достанет. А Грейси куда-нибудь уйдет от нас; иначе не будет места для мамы с куколкой.

Олли сперва запротестовала, но потом, любопытная, как все женщины, даже когда они умирают с голоду, захотела поглядеть на новую куклу. Из благоразумия она все же спросила:

– А кукла не голодная?

– Эта кукла никогда не бывает голодной, – заверил ее Гэбриель.

– Вот как! – откликнулась довольная Олли.

Тотчас же наш хитрец разыскал несчастную миссис Дамфи.

– Вы совсем извелись со своей малюткой, – сказал он, погладив сверток у нее на руках и потрепав за щечку воображаемого младенца. – По-моему, детям лучше, когда они вместе. Боже мой, как похудела ваша крошка. Надо что-нибудь придумать. Пойдемте-ка с ней к Олли; девочка вам немного подсобит. Побудьте у нас до завтра.

Завтрашний день был для миссис Дамфи пределом, за который не переступало ее воображение.

Пока что вместе со своим свертком она перебралась в хижину Гэбриеля, и Олли получила требуемое развлечение. Возможно, что человек более утонченный и наделенный более ярким воображением не решился бы на столь трагическую инсценировку; Гэбриель же был доволен, что разрешил стоявшие перед ним трудности. Олли не спрашивала, куда ушла Грейс, и была вместе с миссис Дамфи занята делом. Сменяя одна другую, они нянчили свернутое одеяло. Девочка, готовя себя для Будущего, забыла о Настоящем; несчастная мать погружалась в воспоминания о Прошлом. Не думаю, чтобы кто-либо еще сумел без содрогания наблюдать, как Олли и миссис Дамфи урывали крохи от своей еды для несуществующего ребенка, но Гэбриель, как я уже сказал, был режиссером этого представления, а чтобы оценить зрелище по достоинству, нужно находиться в зрительном зале.

В полдень скончался истерический юноша, двоюродный брат Гэбриеля. Гэбриель навестил соседей, чтобы подбодрить их. Ему отчасти удалось это; во всяком случае, он вдохновил их златоуста на новые увлекательные рассказы. В четыре часа дня, когда Гэбриель отправился к себе, мертвое тело все еще оставалось непогребенным.

Темнело. Втроем они коротали время у очага, когда с миссис Дамфи вдруг что-то приключилось. Она выронила сверток, руки ее бессильно упали, взгляд остановился. Гэбриель окликнул ее, потом потряс за плечо, но женщина не слышала его призыва. Олли зарыдала.

Плач девочки пробудил миссис Дамфи. По-прежнему не двигаясь, она заговорила, но каким-то странным, не своим голосом.

– Слышите? – Гэбриель сделал знак Олли, и та замолкла. – Они едут!

– Кто? – спросил Гэбриель.

– Спасатели.

– Где же они?

– Далеко, очень далеко. Только еще выезжают. Я вижу их: двенадцать мужчин на лошадях, навьюченных припасами. Их ведет американец; остальные все иностранцы. Они едут к нам, но они еще далеко. Ох, как далеко!

Гэбриель сидел, устремив взгляд на женщину, ни словом не прерывая ее. Она замолкла; можно было подумать, что она умерла. Потом заговорила снова:

– Солнце светит, пташки поют, трава зеленеет на дороге. Но они еще далеко. Ох, как далеко!

– Знаете вы кого-нибудь из них? – спросил Гэбриель.

– Нет.

– А они знают нас?

– Нет.

– Почему же они едут сюда и откуда известно им, что мы здесь?

– Тот, кто ведет их, видел нас.

– Видел?

– Да, во сне.

Гэбриель присвистнул и поглядел на сверток с воображаемым младенцем. В речах безумной женщины могло быть нечто сверхъестественное или провидческое, – это Гэбриель допускал, но чтобы неведомый ему мужчина, не страдающий к тому же от голодного бреда, тоже оказался провидцем – это уж слишком! Все же, собрав весь свой оптимизм и природное добродушие, он спросил:

– Каким путем они поедут?

– Сперва по цветущей долине, потом берегом сияющей на солнце реки. Они перевалят через горы и вступят в другую долину, которая обрывается круто вниз к бурному потоку. Вот он рядом, бежит по камням. Взгляните на эту долину! Вон там, за снежным пиком! Вся в цветущей зелени! В каплях дождя! Ну поглядите же! Вон там!

Она указала пальцем на север, где лежали грозные снега.

– А сами вы не можете отправиться туда? – спросил практически мыслящий Гэбриель.

– Нет.

– Почему?

– Я должна обождать свою малютку. Она придет за мной сюда. Она будет искать меня.

– Когда она придет?

– Завтра.

Это столь полюбившееся ей слово она вымолвила в последний раз. Ее малютка пришла за ней вскоре после полуночи, пришла озаренная светом, которого не приметил Гэбриель. Отблеск его вспыхнул в гаснущих глазах несчастной безумной матери, когда она, привстав, простерла исхудалые руки навстречу своему дитяти – и упала мертвой.

Взяв с пола свернутое одеяло, Гэбриель положил его на грудь покойнице. Потом побежал в соседнюю хижину.

По причине, оставшейся нам неизвестной, он только лишь заглянул в хижину, а внутрь не вошел. Он никогда никому не рассказывал, что он там увидел; назад он шел шатаясь, белый как мел, с остановившимися от ужаса глазами. Одна только мысль владела им – бежать, бежать прочь от проклятого места. Он нырнул в свою хижину, схватил в охапку перепуганную, плачущую Олли и с отчаянным воплем: «Боже, спаси нас!»– пропал во тьме.

4. ПРИРОДА УКАЗЫВАЕТ ПУТЬ

К северу от каньона лежал крутой водораздел, похожий на могильник. Два путника медленно карабкались по его запавшему белому склону. К концу дня они перевалили через гребень и сделали остановку; два черных силуэта обрисовались на фоне закатного неба. То были Филип и Грейс.

Как ни была Грейс изнурена голодом и путешествием, личико ее, порозовевшее сейчас в лучах заходящего солнца, светилось прелестью. Дурно сидевшее мужское платье преобразило ее в мальчика, но не могло полностью скрыть очарование ее фигуры. Филипу отчетливо были видны длинные ресницы, осенявшие темные глаза девушки, и безукоризненный овал ее лица; он мог даже разглядеть пару-другую веснушек на ее чуть вздернутой верхней губе. Отчасти, чтобы прийти на помощь Грейс, отчасти, чтобы проявить нежность, он обнял ее за талию. Потом поцеловал ее. Возможно, что поцелуй был чисто машинальным. Тем не менее Грейс, с характерной для женской природы практичностью, немедля задала ему вопрос, который задавала уже не раз:

– Ты любишь меня, Филип?

И Филип, с готовностью, которую в этих случаях проявляют мужчины, ответил, как отвечал и ранее:

– Люблю.

Молодой человек изнемогал от голода и тревоги. Они шли уже четыре дня. На второй день путешествия они отыскали под снегом несколько сосновых шишек с нетронутыми семечками; потом ограбили дупло, где белка хранила свои запасы. На третий день Филип словил и самое хозяйку дупла; они пообедали ею. К вечеру в тот же день Филип увидел утку, летевшую вверх по ущелью. Он не сомневался, что утка держит путь к какому-нибудь горному водоему, а потому, прежде чем сбить ее, тщательно приметил направление ее полета. Они повернули, куда летела утка; а наутро съели свою путеводительницу.

Сейчас Филип снова терялся в догадках. Взобравшись с таким трудом на острый гребень водораздела, они не увидели ничего, кроме бессчетных белых валов, неумолимо простиравшихся до самого горизонта. Ничто не говорило о близости реки или озера. Откуда же взялась эта птица, куда направляла свой полет? Филип уже стал мучительно думать, не сменить ли им направление пути, когда неожиданное происшествие освободило его от необходимости самостоятельно решать этот вопрос.

Пытаясь проникнуть взором за пределы снежной равнины, Грейс подошла к самому краю утеса и вдруг почувствовала, что камень под нею колышется. Рванувшись вперед, Филип успел обнять ее за плечи: но в ту же минуту массивный карниз рухнул в пропасть; девушка повисла на руке Филипа. От сотрясения сдвинулась с места и гранитная плита, на которой стоял сам Филип. Не успел он сделать даже шага, как плита дрогнула и заскользила вниз, увлекая за собой их обоих. По счастью, эта огромная лавина из камня и льда обогнала их в падении и основательно пропахала крутой склон горы, круша торчащие утесы и оставляя после себя ровную, хоть и почти что отвесную дорогу.

Падая, Филип даже не пытался уцепиться за край рушащейся скалы; это вызвало бы камнепад, который погубил бы их наверняка. Пока он еще управлял собою, он спрятал лицо Грейс на своей груди и обнял ее что было сил; так он знал, что, даже теряя сознание, будет охранять ее в падении по проложенному лавиной пути. В полузабытьи он чувствовал, как свет в его глазах сменяется тьмой, слышал треск ломающихся сучьев, ощущал уколы хвои на руках и на лице. Потом падение словно приостановилось, мир завертелся кругом него, голова его невольно приняла участие в этом кружении, и тогда – только тогда – он вкусил полный покой забвения.

Когда Филип пришел в себя, в горле у него жгло; он задыхался. Открыв глаза, он увидел склонившуюся над ним Грейс, бледную, встревоженную; она растирала ему снегом виски и руки. По ее круглой щечке струйкой стекала кровь.

– Ты ранена, Грейс? – спросил Филип, с трудом ворочая языком.

– Нет, мой милый, храбрый Филип. Я так счастлива, что ты жив.

Сказав это, она страшно побледнела и прислонилась к дереву. Даже верхняя губка ее, обласканная лучами солнца, стала белой как мел.

Но Филип не видел ее. В изумлении он озирался по сторонам. Он лежал посреди камней и поломанных сосновых веток. Он слышал шум бегущей воды; в ста футах от него текла река. Филип взглянул вверх, откуда струился багряный свет заходящего солнца. Покалеченные сосны поддерживали на своих ветвистых лапах пробитую камнем снежную кровлю. Красные лучи играли и на поверхности потока, проникая через случайные отверстия в этом удивительном своде, закрывшем реку от солнца.

Теперь он понял, куда утка направляла свой полет! Понял, почему они с Грейс так и не увидели реку! Понял, куда подевались птицы и звери и почему снежная пустыня не сохранила их следов! Сомнения не было, они с Грейс вышли на дорогу!

С криком восторга он вскочил на ноги.

– Грейс, мы спасены.

Грейс ответила ему радостным взглядом, но радость ее относилась главным образом к тому, что он жив и здоров.

– Как ты не понимаешь, Грейс, ведь – это дорога, проложенная самой природой. Не тот путь, что мы с тобой искали, но вполне надежный путь; река приведет нас в долину.

– Да, я знаю, – сказала Грейс.

Филип удивленно поглядел на нее.

– Я видела долину сверху, когда тащила тебя прочь от камнепада. Вон с того места.

Она указала на скалу, торчащую над проломом в снежной кровле. На скале примостился свалившийся сверху огромный камень.

– Ты тащила меня, дитя?

Легкая улыбка засветилась на лице девушки.

– Ты не представляешь, какая я сильная, – сказала она и подтвердила свои слова, упав в глубокий обморок.

Филип кинулся к ней. Потом стал нащупывать на боку фляжку, которую свято хранил в течение всех своих бедствий; фляжки не было. Он огляделся; фляжка валялась на снегу, пустая.

Впервые отчаяние исторгло стон у Филипа. При звуке его голоса Грейс открыла свои кроткие глаза. Она увидела, что ее возлюбленный стоит, глядя на порожнюю фляжку, и улыбнулась.

– Я вылила все тебе в рот, милый, – сказала она. – Ты был так бледен, я боялась, что ты умираешь. Прости, милый.

– Я был оглушен – и только, но что с тобой, Грейс?

– Мне уже лучше, – ответила она и попыталась привстать, но тут же, негромко вскрикнув, снова упала на землю.

Филипа уже не было рядом с ней. Он взбирался вверх на скалу, по пути, который она ему указала. Когда он вернулся, лицо его сияло.

– Я видел долину, Грейс. До нее – две-три мили, не больше. Мы дойдем засветло и там заночуем.

– Боюсь… что мы не дойдем, – грустно сказала Грейс.

– Почему же не дойдем? – спросил нетерпеливо Филип.

– Потому что… у меня… сломана нога.

– Грейс!

Она снова лежала без чувств.

5. ИЗ ЛЕСУ – В СУМРАК

По счастью, Грейс ошибалась. У нее не была сломана нога, а всего лишь сильно растянуты связки; тем не менее от боли она не могла стоять. Филип снял с себя рубашку, порвал на бинты и, намочив их в ледяной воде, перевязал девушке распухшую щиколотку. Он подстрелил перепелку, потом еще одну утку, расчистил место для ночлега, развел костер и угостил Грейс вкусным горячим ужином. Голодная смерть больше не грозила им, опасности остались позади; самое худшее, что могло их ждать, это – несколько дней вынужденного промедления.

За последние два-три часа заметно потеплело. В полночь порыв сырого ветра зашевелил сосны у них над головой; что-то глухо застучало по снежной кровле. Шел дождь.

– »Весна отправилась в поход!»– прошептал Филип.

Но Грейс было не до стихов, даже из уст любимого человека. Она уронила голову ему на плечо и сказала:

– Ты должен идти один, милый. Оставь меня здесь.

– Грейс!

– Да, Филип. Я дождусь тебя здесь. Я ничего не боюсь. Мне здесь настолько лучше, чем… им.

Почувствовав на руке слезы, Филип поморщился Быть может, совесть у него была не совсем спокойна, быть может, он услышал укор в тоне девушки, быть может, вспомнил, что она говорит ему об этом уже не в первый раз. Молодой человек решил, что пора прибегнуть к тому оружию, которое он любил именовать «здравым смыслом». Оценивая свои душевные качества, Филип всегда считал себя пылкой, импульсивной натурой, человеком великодушным до безрассудства, которого хранит от полной гибели лишь способность к здравому суждению.

С минуту он молчал, собираясь с мыслями. Разве не верно, что, рискуя собственной жизнью, он вырвал эту девушку из объятий смерти? Разве не заботился он о ней в течение их опасного путешествия, принимая на себя все тяжести пути! А какое счастье он дал ей, полюбив ее! Разве сама она не признавалась ему в этом? Как беспомощна сейчас эта девушка, и с какой готовностью он медлит здесь ради нее. Наконец, разве не ждет ее с ним пока еще, правда, туманное, но, конечно же, блистательное будущее? А она сейчас, когда спасение уже совсем близко, хнычет о двух умирающих людях, которым все равно – разве что случится чудо! – суждено умереть раньше, чем она к ним вернется. Филип немало гордился своей способностью к самоанализу; когда он расходился с кем-нибудь во мнениях, то всегда считал долгом поставить себя на место своего противника (нечего говорить, что он оказывался в этом случае довольно сговорчивым противником!). Сейчас он ставил себя на место Грейс и ясно видел, что всякая другая ради такой любви и ради такого будущего забыла бы обо всем на свете. То, что девушка продолжает упорствовать, говорит либо о ее нравственной отсталости, либо о каких-то других природных недостатках.

Строить такого рода отвлеченные схемы очень легко, в особенности если оградить себя от всяких возражений. Подобное случается не только в горах Сьерры и не только с людьми, страдающими от физического истощения.

Помолчав, Филип сказал довольно сухо:

– Давай объяснимся, Грейс, и постараемся получше понять друг друга, прежде чем мы двинемся дальше или же повернем обратно. Минуло пять суток с тех пор, как мы покинули снеговую хижину. Если бы даже мы точно знали дорогу назад, то все равно не смогли бы попасть туда раньше, чем еще через пять суток. К тому времени там все решится. Если помощь еще не пришла, можно считать, что они погибли безвозвратно. Мои слова могут показаться тебе жестокими, Грейс, но они не более жестоки, чем сама жизнь. Если бы мы остались там, то наверняка не сумели бы ничем им помочь; разве только разделили бы их участь. Я разделил бы судьбу твоего брата; ты – твоей сестры. То, что мы остались живы, – наше счастье, никак не наша вина. Как видно, нам суждено было спастись. Все могло повернуться и по-иному; мы погибли бы в пути; их спасли бы люди, случайно пришедшие в каньон. И они тоже тогда решительно ничем не смогли бы нам помочь.

Логические выкладки Филипа не производили на Грейс никакого впечатления: бедняжка думала лишь о том, что скажи он ей это раньше, она ни за что не покинула бы своих родных. Полагаю, что читатели-мужчины легко поймут, сколь крепкой была позиция Филипа и сколь бессильна была Грейс поколебать ее.

Она испуганно глядела на своего спутника. Быть может, слезы туманили ее взор, но ей казалось, что речи Филипа отодвинули его куда-то далеко-далеко. Она почувствовала себя покинутой. Ей хотелось броситься к нему в объятия, как прежде, но ее сковывало чувство стыда, неведомое ранее.

Филип заметил ее замешательство и, как видно, почуял неладное. Он отодвинулся.

– Не будем решать, как спасти других, пока не спаслись сами, – сказал он с горечью. – Пройдет несколько дней, пока ты сможешь ходить, а ведь мы еще даже не знаем толком, где мы находимся. Сейчас тебе лучше всего уснуть, – добавил он помягче. – А утром подумаем, что делать дальше.

Грейс уснула в слезах. Ах, бедная Грейс! Не такого объяснения она ждала, когда мечтала откровенно поговорить с Филипом о себе, об их будущем. Она хотела рассказать о тайне доктора Деварджеса; поведать Филипу все, все до последнего слова, даже те сомнения, которые Деварджес высказывал на его счет. В ответ Филип поделился бы с ней своими планами. Вместе они вернулись бы в лагерь со спасательной партией. Все признали бы Филипа героем. Гэбриель с радостью отдал бы за него сестру, и все были бы так счастливы! А сейчас те, кого они покинули в лагере, наверно, умерли, проклиная ее и Филипа… А Филип?.. Он даже не поцеловал ее, не пожелал ей «доброй ночи». Вот он сидит угрюмый, прислонившись к дереву.

Мутный свинцовый рассвет с трудом пробился через снежную кровлю. Лил дождь, вода в реке поднялась и все продолжала прибывать. Мимо неслись заснеженные льдины, поломанные сучья, смытый с гор лесной мусор. Порой проплывало дерево, вырванное с корнями; длинные разветвленные корни торчали вверх, как мачты корабля. Вдруг Филип, сидевший с поникшей головой, вскочил, что-то громко крича. Грейс подняла усталый взор.

Он указывал пальцем на плывущее дерево, которое ударилось о берег и, закрутившись, стало рядом с ними, как у причала.

– Грейс! – сказал Филип, загораясь прежним энтузиазмом. – Природа снова протягивает нам руку помощи. Если мы спасемся, то только по ее милости. Сперва она привела нас к реке, теперь прислала за нами корабль. Собирайся!

Девушка не успела еще ответить, как Филип весело схватил ее в охапку, перенес на приставшее к берегу дерево и усадил между двух корневищ. Рядом он положил ружье и мешок с припасами, а потом, подобрав длинный сук, прыгнул сам на корму импровизированного корабля и оттолкнулся от берега. С минуту дерево помедлило, потом течение подхватило его, и оно устремилось вниз по реке, как живое.

Вначале, пока бурлящий поток мчался меж близко сошедшихся берегов, лишь огромным напряжением сил Филипу удавалось держать свой корабль на середине течения. Грейс сидела, затаив дыхание, и любовалась кипучей энергией своего возлюбленного. Немного погодя Филип закричал:

– Взгляни-ка на это бревно! Здесь должен быть поселок.

Рядом с ними плыло свежеотесанное сосновое бревно. Луч надежды перебил грустные мысли Грейс. Если здесь так близко живут люди, быть может, те, в лагере, уже спасены. Она не доверила своих мыслей Филипу, а он, занятый делом, больше ни разу к ней не обращался.

Девушка радостно встрепенулась, когда Филип обернулся наконец и, балансируя при помощи своего шеста, стал пробираться к ней по шаткому кораблю. Подойдя, он сел рядом и, впервые со вчерашнего вечера взявши ее руку, ласково сказал:

– Грейс, дитя мое, я должен с тобою поговорить.

Грейс возликовала; сердечко ее заколотилось; в первый момент она даже не в силах была поднять свои густые ресницы, чтобы взглянуть ему в лицо. Не замечая ее волнения, Филип продолжал:

– Пройдет еще несколько часов, и мы с тобой покинем пустыню и снова вступим в цивилизованный мир. Мы приедем в поселок, там нас встретят мужчины, быть может, и женщины. Все это будут чужие люди; не родные, которые знают тебя с детства, не друзья, с которыми ты провела долгие недели, совместно деля страдания; нет, посторонние, чужие люди.

Грейс поглядела на него, но ничего не сказала.

– Ты сама понимаешь, Грейс, что, не зная нас с тобой, они могут вообразить все, что угодно. Ты – молодая девушка, я – молодой человек; и мы – вдвоем. Твоя красота, милая Грейс, послужит поводом для ложных предположений; все их охотно примут за истину; а то, что было с нами на самом деле, сочтут неправдой. И потому нам лучше обо всем молчать. Я поеду со спасательной партией один, тебя же оставлю здесь, в надежных руках, до своего возвращения. Но ты не будешь Грейс Конрой, ты примешь мою фамилию.

Горячий румянец залил щеки Грейс: приоткрыв губы, она с замиранием сердца ждала, что он скажет дальше.

– Я выдам тебя за свою сестру. Ты будешь Грейс Эшли.

Девушка побледнела, опустила ресницы, закрыла лицо руками. Филип терпеливо ждал ответа. Когда Грейс опустила руки, лицо ее было спокойным, даже бесстрастным. Верхняя губка горделиво поднялась, на щеках снова заиграл румянец.

– Ты совершенно прав.

В ту же минуту над их головой засияло солнце, неся с собой свет и тепло. Их корабль, миновав крутую излучину, выбрался на простор, и они поплыли по широкому водному полю меж отлогих зеленых берегов, залитых полуденным солнцем. Впереди, за ивовой рощицей, меньше чем в миле от них, виднелась дощатая хижина; дымок из трубы медленно таял в недвижном воздухе.