Текст книги "Габриель Конрой"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

2. ТОЛПА СВИДЕТЕЛЕЙ

Улочка, в которую свернул Рамирес, на первый взгляд казалась решительно ни на что не похожей; о ней можно было лишь сказать, что причудливые, неправильной формы дома стояли по обе ее стороны; других отличительных признаков улицы она не имела. Она была дурно освещена, грязна, вся в лужах; наполовину в камнях и ухабах, наполовину в завалах песка; два или три раза она – самым прискорбным образом для пешехода – резко меняла уклон. Как видно, того, кто прокладывал улицу, нисколько не заботила судьба ее обитателей; он рассматривал дома как досадные помехи и, не задумываясь, жертвовал ими в угоду своему замыслу. Некоторые дома он наглухо закрыл от внешнего мира, к другим открыл доступ лишь по лестницам, в целом же добился впечатления, что все они были начаты постройкой с крыши и лишь потом, постепенно, доведены до фундамента. Таков был ближайший эффект его действий. Последующие результаты не заставили себя ждать. Улица практически перестала существовать для граждан Сан-Франциско, а обитатели ее стали считать себя как бы живущими вне человеческого закона. Некоторые из домов с самого начала были заселены коренными калифорнийцами испанского происхождения; верные консервативной традиции своей расы, они продолжали льнуть к своим casa77
  дом, жилище (исп.)


[Закрыть], даже когда американцы удалились в новые, не столь гористые и более удобные для обитания части города. Следуя социальному закону, обрекающему политически бесправное и униженное меньшинство на изолированное существование, на место американцев прибыли другие – коренные калифорнийцы, и улица вскоре получила известность под именем Испанского квартала. Вдумчивого наблюдателя, склонного отмечать явления странные и достойные сожаления, должно было поразить, что все эти люди обитали в домах, нисколько не отвечавших их вкусам и навыкам, и вели жизнь, чуждую их природным склонностям и обычаям.

Возле одного из описанных строений, а если быть более точным, то прямо под ним, мистер Рамирес замедлил шаг и начал подъем по длинной деревянной лестнице, которая привела его в конце концов к основанию дома. Преодолев вторую, столь же протяженную лестницу, он добрался до веранды, или галереи, второго этажа (дело в том, что первый этаж дома был почти полностью скрыт насыпью). Рамирес разыскал третью лестницу, ведшую на сей раз вниз. Спустившись, он оказался на открытой площадке перед распахнутой настежь входной дверью. В холле несколько темнолицых людей без сюртуков, без воротничков и без галстуков сидели, развалясь, и покуривали сигаритос, как видно, не страшась ни холода, ни тумана. У раскрытых окон сидели две или три женщины. На них были ослепительно белые юбки из тончайшего муслина, все в оборках, плечи же и головы у них были укутаны в теплые шали, словно их талия, как линия экватора, разделяла лето и зиму.

Внутри дом был почти не освещен; желтовато-коричневые стены и темная мебель, с которой табачный дым постепенно снял лакировку, усугубляли общий сумрак. Желтый дым клубился, заполняя веранды и комнаты. Сорочки мужчин были испещрены коричневыми подтеками; желтоватые пятна виднелись и на ослепительно белых юбках дам. Верхний сустав большого и указательного пальца у всех присутствующих был ярчайше желтым. Дом насквозь пропах жженой бумагой и табаком. Изредка на фоне этого ритуального аромата пробивались запахи красного перца и чеснока.

Двое-трое из куривших в холле мужчин степенно приветствовали Рамиреса, как старого знакомого. Одна из женщин – самая полная из всех – появилась в дверях гостиной. Придерживая шаль на плечах с такой старательностью, словно она опасалась невзначай остаться нагой до пояса, женщина кокетливо помахала молодому человеку черным веером и приветствовала его с большой живостью, обозвав «неблагодарной тварью», «изменником»и «иудой». Когда Рамирес подошел поближе, женщина игриво спросила:

– Почему ты пропадал так долго и откуда ты явился, негодник?

– Неотложные дела, любовь моя, – ответил Рамирес с небрежной галантностью. – Кто там наверху?

– Свидетели.

– А дон Педро?

– Тоже там. И сеньор Перкинс.

– Отлично. Я загляну немного погодя.

Простившись кивком, Рамирес быстро взбежал по лестнице. На первой площадке он остановился и неуверенно постучался в ближайшую дверь. Никто не ответил Он постучал громче и решительнее, ключ с лязгом повернулся в замке, дверь распахнулась, появился человек в ветхом сюртуке и обтрепанных брюках. Он яростно уставился на Рамиреса, сказал по-английски: «Какого еще дьявола? Стучитесь рядом!»– и хлопнул дверью перед самым носом Рамиреса. Рамирес тут же направился к двери, указанной свирепым незнакомцем, и был встречен густыми клубами дыма и приветственными возгласами.

За круглым столом, на котором были разбросаны загадочного вида документы, пергаментные свитки в географические карты, сидели шестеро. Почти все они были пожилые люди, темнолицые и седовласые, а один, сморщенное лицо которого цветом и фактурой походило на кору красного дерева, был совсем дряхлый старик.

– Третьего дня ему исполнилось сто два года. Он главный свидетель по делу Кастро. Удостоверяет подпись руки Микельторрены, – пояснил дон Педро Рамиресу.

– А помнит ли он вообще что-нибудь? – усомнился Рамирес.

– Кто знает? – пожал плечами дон Педро. – Он даст показание под присягой; больше ведь ничего не требуется.

– Что за зверь живет у вас в соседней комнате? – спросил Рамирес. – Волк или медведь?

– Это сеньор Перкинс, – ответил дон Педро.

– А что он там делает?

– Переводит.

С некоторым раздражением Рамирес поведал, как он попал не в ту дверь и сколь неприветливым оказался незнакомец. Присутствующие выслушали его молча, со вниманием. Будь на их месте американцы, Рамиреса, конечно, подняли бы на смех. Но тут никто не улыбнулся; всякое нарушение учтивости даже для этих людей, нравственность которых стояла под вопросом, было нешуточным делом. Дон Педро попытался разъяснить происшедшее:

– Видишь ли, у него здесь не все в порядке, – он постучал пальцем по лбу. – Но он совсем не похож на других американцев. Точен, молчалив, строгих правил. Часы пробьют три – он здесь; часы пробьют девять – уходит. Битых шесть часов трудится в своей комнатушке. А сколько успевает сделать, боже милосердный! Ты просто не поверишь. Целые тома! Фолианты! В девять вечера раскрывает конверт, который кладет ему на конторку его padrone88
  патрон, наниматель (исп.)


[Закрыть], вынимает из конверта десять долларов – золотую монету – и уходит. Говорят, что половину он оставляет в игорном доме, ровно пять долларов – ни цента более. Другие пять долларов – на расходы. И так всегда. Каждый божий день. Человек глубочайших знаний, ученый человек, изумительный человек! Испанский знает в совершенстве; французский тоже. Какое неоценимое сокровище для адвокатов, чистое золото, ты сам понимаешь. Но он не желает с ними иметь никакого дела. Он отвечает им: «Я перевожу. Что я перевожу, ложь или правду, мне наплевать. Я перевожу – и только. Ничего более». Изумительный человек.

Упоминание об игорном доме как бы оживило память Рамиреса; он вспомнил о цели своего визита.

– Ты как-то говорил мне, дон Педро, – сказал он доверительно, понижая голос, – что сейчас разрешено подтверждать свидетельскими показаниями старые дарственные на землю, выданные прежними губернаторами и алькальдами. Верно это?

Дон Педро огляделся.

– Из тех, кто сейчас сидит в этой комнате, пятеро покажут в суде все, что я им поручу, – ты меня понимаешь?! – а кроме того, у нас в запасе имеются бывший губернатор, бывший алькальд, воинский секретарь, команданте и даже – смилуйтесь над нами святые угодники! – один архиепископ! Благороднейшие caballeros!99
  здесь: господа (исп.)


[Закрыть] Ты ведь знаешь, американцы ограбили их. Что же им делать? Урок пошел на пользу. Теперь они торгуют своей памятью. Да, Виктор, они продают свою память тому, кто больше заплатит. Поверь мне, это так.

– Вот и отлично, – сказал Виктор. – Теперь послушай. Представь себе, что некий человек – разбойник, негодяй, американец – заставил губернатора Пико выдать ему дарственную на землю, настоящую дарственную, ты понимаешь меня, заверенную, подписанную, зарегистрированную в земельной управе. А другой человек – допустим, я – заявляет тебе, что этот документ поддельный. Что ты ответишь, друг и брат мой?

– Дарственная от Пико? – спросил дон Педро.

– От Пико, – ответил Виктор. – Выдана в сорок седьмом году.

Дон Педро поднялся, подошел к стоявшему в углу бюро, выдвинул ящик и достал несколько пожелтевших бланков с бледно отпечатанным заголовком и с печатью в правом нижнем углу.

– Бланки Монтерейской управы, – пояснил дон Педро, – с грифом и подписью губернатора Пико. Ясно тебе, Виктор, друг мой? Ты можешь получить вторую дарственную.

У Виктора заблестели глаза.

– Но ведь это будет дарственная на ту же землю, брат мой.

Дон Педро пожал плечами и скрутил себе новую сигарито.

– Меньше двух дарственных на одну и ту же землю покойный губернатор обычно не давал. Я ни капли не удивлюсь, мой храбрый друг, если окажется, что на твою землю уже выдано три дарственных. Ты говоришь одна, – о, пресвятая матерь божия! – тогда это самый что ни на есть простой случай! Да и кому надобна эта земля? Где находится твое скромное имение? Сколько квадратных лиг? Пойдем, запремся в той комнатке и поговорим по душам. Кстати, дорогой Виктор, у меня есть отличная агуардьенте!1010
  водка (исп.)


[Закрыть] Пойдем!

Дон Педро встал, провел Виктора в соседнюю комнатку и запер дверь.

Прошло около часа. Голос Виктора, подымавшийся порою до крика, не раз доносился до тех, что сидели в большой комнате; однако они были полностью погружены в насыщенную табачным дымом атмосферу, а также достаточно воспитанны, чтобы не мешаться в чужое дело. Они беседовали между собой, сверяли записи и изучали лежавшие на столе документы с любопытством и нескрываемым удовольствием людей, впервые соприкоснувшихся с важным государственным делом. Было уже около девяти часов, когда дон Педро и Виктор закончили свое совещание. С сожалением должен сообщить, что то ли от предшествовавших беседе чрезмерных волнений, то ли от сочувственных речей приятеля и утешительного воздействия агуардьенте, но Рамирес сделался непомерно речист, громогласен и бестолков. Напившись допьяна, впечатлительные натуры вроде Рамиреса либо лезут обниматься, либо впадают в безутешную грусть. Рамирес сделался любвеобильным и грустным одновременно. Со слезами на глазах он требовал, чтобы его отвели к дамам. Он должен излить свою печаль Мануэле (полной девице, уже известной читателю); она утешит его, доверчивого, обманутого, незаслуженно обиженного человека.

На лестнице они повстречали незнакомца, корректно одетого, чопорного, с замкнутым выражением лица. Это был сеньор Перкинс, покончивший на сегодня со своей каторгой; ничуть не походивший на ту подозрительную личность, с которой случайно столкнулся Рамирес час назад; поспешавший, как видно, к игорному столу и прочим вечерним развлечениям. В своем нынешнем плаксивом настроении Виктор охотно поделился бы с ним некоторыми мыслями о коварстве женского пола и о жалкой доле обманутых любовников, но дон Педро постарался поскорее увести его в гостиную, подальше от холодных презрительных глаз сеньора Перкинса.

В гостиной, предоставленный заботам кокетливой Мануэлы, по-прежнему кутавшейся в шаль и по-прежнему неуверенной, что эта часть туалета достаточно прочно держится на ее плечах, Виктор заявил с загадочным видом, что ни одной женщине не понять его сложную и страстную натуру, после чего повалился в глубокое черное кресло, обитое волосяной тканью, и впал в коматозное состояние.

– Придется где-нибудь устроить его на сегодняшнюю ночь, – сочувственно сказала практическая Мануэля, – несчастный не доберется до отеля. Матерь божия, это еще что?

Когда они попытались вдвоем поднять Рамиреса – опустившись в кресло, он стал стремительно скользить на пол, так что его приходилось все время придерживать с двух сторон, – что-то выпало у него из внутреннего кармана сюртука. Это был охотничий нож, который он купил утром.

– Ах, – сказала Мануэла, – бандит несчастный! Он водит компанию с американос! Взгляни-ка, дядюшка!

Дон Педро взял нож из коричневых рук Мануэлы и хладнокровно обследовал его.

– Нож совсем новый, племянница, – возразил он, слегка пожав плечами. – С лезвия еще не сошел блеск. Давай отведем Виктора в постель.

3. ПРЕЛЕСТНАЯ МИССИС СЕПУЛЬВИДА

Если существует хоть одно-единственное место, где нестерпимое однообразие калифорнийского климата кажется уместным и естественным, то, уж наверное, это древний почтенный пуэбло и миссия1111
  миссии в испанской Калифорнии первоначально – опорные пункты католической церкви, насильственно обращавшей в христианство индейские племена; вокруг храмов или монастырских построек зачастую вырастал городок – пуэбло


[Закрыть], носящие имя святого Антония. Безоблачное, всегда неизменное, невозмутимое летнее небо кажется здесь отличительным признаков и символом того аристократического консерватизма, который раз навсегда отвергает все и всяческие новшества Путешественник, въезжающий в пуэбло на собственном коне, – традиции Сан-Антонио не допускают появления почтовой кареты или дилижанса, с которыми в городок могут прибыть люди случайные и сомнительные, – читает в лицах глазеющих пеонов, что крупные ранчерос1212
  землевладельцы (исп.)


[Закрыть] все еще владеют окрестными землями и отказываются их продавать. Проехав короткую, окаймленную с двух сторон стенами, улицу и выбравшись на пласа1313
  площадь (исп.)


[Закрыть], путешественник убеждается, что в городке нет ни гостиницы, ни таверны и что, если кто-нибудь из местных жителей не окажет ему гостеприимства, он останется и без еды и без ночлега. Ведя коня в поводу, он входит во двор ближайшего из внушительных особняков, выстроенных из сырцового кирпича, и незнакомые люди приветствуют его важно и гостеприимно. Оглядевшись, он видит, что попал в царство прошлого. Солнце жжет на низких крышах продолговатую красную черепицу, напоминающую кору коричного дерева, так же, как жгло ее уже сто лет, а костлявые, похожие на волков псы облаивают его в точности так, как отцы и матери облаивали предыдущего незнакомца, забредшего во двор добрых двадцать лет тому назад. Несколько полуобъезженных мустангов, связанных крепкими реатами1414
  веревка, лассо (исп.)


[Закрыть], стоят возле длинной, низкой веранды; солнце играет на серебряных бляхах, украшающих конскую сбрую; кругом, куда ни глянь, глухие глинобитные стены; ровная белизна их столь же невыразительна, как и монотонно текущие здешние дни, как невозмутимые, бесчувственные небеса; над зеленью оливковых деревьев и груш, кривых, дуплистых, шишковатых, словно скрюченных старческим ревматизмом, поднимаются белые куполообразные башни миссии; за миссией – узкая, белая прибрежная полоса, а дальше океан, безмерный, сверкающий, извечный. Пароходы, медленно ползущие вдоль темной береговой линии, кажутся отсюда существами далекими, нереальными, принадлежащими к миру Фантазии. С той поры – это случилось в 1640 году, – когда буря выбросила на прибрежный песок выбеленные морем останки испанского галеона, ни один корабль еще не бросил якорь на открытом рейде, пониже изогнутого Соснового мыса, откуда вопросительно и безнадежно глядятся в океан белые стены пресидио и снятая с лафета бронзовая пушка.

При всем том пуэбло Сан-Антонио неудержимо влечет к себе алчные взоры и вожделения американцев. Обширные плодородные земли, неисчислимые стада, роскошная субтропическая растительность, необыкновенно здоровый климат и, наконец, чудодейственные минеральные источники Сан-Антонио волнуют неугомонных сан-францисских дельцов, лишают их покоя и сна. По счастью для судеб Сан-Антонио, земли вокруг находятся во владении нескольких богатейших местных семейств. Все они входят в состав трех поместий – «Медведя», «Преблаженного Рыбаря»и «Святой Троицы». Хозяева земель успели подтвердить законным порядком свои владельческие права в первые же месяцы американского вторжения, а сравнительная отдаленность земель от городских центров охраняет их пока что от происков ненасытных иноземцев. Правда, среди счастливых владельцев этой калифорнийской Аркадии имеется и одна американка – вдова дона Сепульвида. Полтора года тому назад достойный Сепульвида скончался в возрасте восьмидесяти четырех лет и оставил все свое огромное имение очаровательной молодой жене-американке. Теперь казалось более чем вероятным, что прелестная, неотразимая, живая и общительная донна Мария Сепульвида вдруг возьмет да и подарит свою руку, а с нею и имение какому-нибудь проходимцу – американо, который под пошлым предлогом «усовершенствования» загубит старосветский устоявшийся порядок жизни Сан-Антонио. Угроза была нешуточной, отнестись к ней следовало вполне серьезно, а если сие возможно, то и отвратить молитвами и постом.

Утверждают, что когда донна Мария, через год после смерти мужа, уехала на месяц в Сан-Франциско и вернулась оттуда по-прежнему в одиночестве и, по всем данным, ни с кем не помолвленная, в церкви при миссии была прочитана по этому поводу благодарственная молитва. Дальнейшие намерения вдовы были тем более существенны для Сан-Антонио, что самое крупное из названных трех поместий, Ранчо Святой Троицы, принадлежало тоже представительнице легкомысленного пола, наследнице покойного губернатора (как считалось, его незаконной дочери от индианки). По счастью, опасность вдовства ей не грозила, ибо преданность религии и затворническая жизнь уберегли ее от вступления в брак. Нетрудно было усмотреть какую-то странную прихоть провидения в том, что будущность и судьба Сан-Антонио в такой мере зависели от мимолетного каприза женщины; об этом не раз судили да рядили в маленьком пуэбло, если только позволительно называть пересудами степенную беседу сеньоров и сеньор. Более набожные люди не сомневались, однако, что провидение охраняет Сан-Антонио от американос и конечной гибели; некоторые даже утверждали, что святой покровитель городка, славный своим искусством противостоять искушению, не остановится перед тем, чтобы личным вмешательством оградить беззащитную вдову от плотских и духовных соблазнов. Но и самые набожные и крепкие верой, когда они тихонько приоткрывали свою вуаль или манта1515
  шаль, покрывало (исп.)


[Закрыть], чтобы неприметно взглянуть на входящую в храм донну Марию, разряженную в языческое платье и шляпку, изготовленные в Париже, розовеющую от невинного смущения и торжества, даже они с замиранием сердца и с немой мольбой вздымали взоры к исхудалому и сумрачному покровителю городка, который со стены над алтарем взирал на прелестную незнакомку, обуреваемый, как видно, страхом и сомнением, удастся ли ему самому устоять перед этим новым испытанием.

В той мере, в какой это дозволяла испанская учтивость, за донной Марией было установлено в городке некоторое негласное наблюдение. Люди, настроенные более консервативно, намекали, что даме, занимающей столь видное положение в обществе, вдове дона Сепульвида, надлежит иметь при себе дуэнью, хотя многие мужья, ссылаясь на собственный грустный опыт, свидетельствовали о несовершенстве этой меры защиты. Сама же прелестная вдова, когда ее духовник вполне серьезно затронул этот вопрос в беседе с нею, покачала головой и рассмеялась. «Муж в доме – вот самая верная дуэнья», – лукаво возразила она, на чем разговор и кончился.

Пожалуй, оно и к лучшему, что сплетники в Сан-Антонио ничего не знали о том, как близко надвинулась страшившая их гроза и под каким ударом находились интересы городка в день 3 июня 1854 года.

Утро выдалось ослепительно ясное, такое ясное, что казалось, будто острые вершины хребта Сан-Бруно за ночь перекочевали в долину Сан-Антонио, столь ясное, что можно было подумать, будто линия горизонта, ограничивающая океанский простор, отодвинулась вдаль и обнимает теперь не менее половины земного шара. Утро выдалось прохладное, крепкое, как гранит, и сверкающее, как слюда на солнце; оно дышало животной силой и настоятельно требовало от каждого физической активности Не находясь в движении, нельзя было ни ощутить его прелести, ни восхититься ею. Что ж удивительного в том, что донна Мария Сепульвида, возвращавшаяся в сопровождении вакеро после поездки к своему дворецкому и мажордому, вдруг бросила повод на шею гнедой кобылке Тите и помчалась неистовым галопом вниз по склону, прямо к белой прибрежной полосе, которая, изгибаясь, тянулась на целую лигу от самой стены, ограждавшей сад миссии, и вплоть до Соснового мыса. Кончо, престарелый вакеро, после тщетной попытки поспеть за огневой лошадкой и не менее огневой фантазией хозяйки, пожал плечами, перешел снова на рысь и вскоре затерялся между песчаными дюнами. Опьяненная скачкой и животворным воздухом, с выбившимися из-под бархатной шапочки каштановыми кудрями, выставляя всему миру напоказ хорошенькую ножку (а порою, смею утверждать, и стройную щиколотку) из-под развевающейся серой амазонки, обрызганной здесь и там хлопьями лошадиной пены, донна Мария достигла наконец Соснового мыса, крайней оконечности уходящего в море полуострова.

Но когда очаровательной миссис Сепульвида оставалось уже не более ста футов до мыса, который она намеревалась обогнуть, она увидела, к немалой своей досаде, что начался прилив и что с каждой новой волной сверкающая водная пелена вползает все выше к подножию сосен. Она была раздосадована еще более, когда увидела, что с другой стороны мыса, натянув, как и она, поводья своей лошади, за ней наблюдает щегольски одетый всадник, наблюдает с явным любопытством и, как ей показалось, не без некоторого лукавства. Повернуть назад, но незнакомец поскачет вслед, и тогда ей не миновать скептического, хоть и почтительного взгляда Кончо. Лучше ехать вперед, вода не глубока, она пустит Титу легким галопом и быстро минует незнакомца, который, конечно, не посмеет повернуть коня, чтобы следовать за пей. Все это донна Мария решила по-женски стремительно и, сохраняя спокойствие как внешнее, так и внутреннее, ринулась в волны прибоя.

О, силлогизм, построенный женщиной! О, безукоризненные выводы из нервных посылок! Первый бросок Титы был великолепен, она проскакала добрую половину пути крутом мыса. После второго броска лошадь отчаянно забарахталась в воде, ушла в песок по колени, потом по брюхо. Под нею был зыбучий песок!

– Опустите поводья! Не пытайтесь поднять лошадь! Схватитесь за концы реаты! Бросайтесь навстречу волне, пусть она отнесет вас в море!

Машинально подчиняясь, донна Мария распустила волосяную веревку, привязанную к луке седла. Потом взглянула туда, откуда доносился голос, но увидела только лошадь без всадника, медленно бредущую вдоль мыса.

– Ну! Смелее!

Голос теперь шел с моря; испуганной донне Марии почудилось, что кто-то плывет ей навстречу. Более не колеблясь, она кинулась навстречу набежавшей волне, проплыла несколько ярдов, потом снова очутилась на неверном песке.

– Не двигайтесь, держитесь крепче за реату!

Новая волна понесла было ее снова к берегу, но она уже знала, как действовать; цепляясь за уходивший из-под рук песок, она держалась, затаив дыхание, пока вернувшаяся волна не отбросила ее еще на несколько ярдов в море. Теперь, когда песок стал тверже, она смело пустилась вплавь; потом кто-то ухватил ее за руку, помог добраться до линии прибоя, помог выйти на берег; чувствуя себя как во сне, она успела заметить, что волосы ее рассыпались по плечам, что ее сапоги для верховой езды остались в зыбучем песке, что ее спасителем был совсем незнакомый ей молодой человек – потом она потеряла сознание. Когда донна Мария открыла свои карие глаза, она лежала на прибрежном склоне, на сухом песке, а молодой человек стоял внизу на отмели, держа в поводу обеих лошадей, свою и Титу.

– По счастью, ваша лошадь цела и невредима. Без вас и с помощью прилива она высвободила ноги, а потом запуталась в реате: тут-то мы с Чарли и выволокли ее на берег. Если не ошибаюсь, я имею честь беседовать с миссис Сепульвида?

Удивленная донна Мария кивнула утвердительно.

– А это, как я понимаю, ваш слуга; он ищет вас, – продолжал незнакомец, указывая на Кончо, который не спеша трусил среди дюн, направляясь к мысу. – Позвольте, я помогу вам сесть в седло. Вашему слуге, да и всем прочим, ни к чему знать, что вы попали в такую опасную переделку.

Все еще растерянная, донна Мария позволила незнакомцу усадить себя в седло, хоть ножки ее и были самым скандальным образом необуты. Потом она вспомнила, что не поблагодарила своего спасителя, и приступила к делу в таком замешательстве, что прервавший ее смех незнакомца был поистине облегчением.

– Вы отблагодарите меня всего лучше, если пуститесь сейчас вскачь по этим пропеченным солнцем горячим дюнам и тем спасетесь от простуды. А меня зовут Пуанзет; я был связан по юридическим делам с вашим покойным мужем и сейчас прибыл тоже по делу, по которому мне придется встретиться с вами. Хочу надеяться, что новая встреча окажется для вас менее неприятной, нежели сегодняшняя. Имею честь кланяться!

Он вскочил в седло и приподнял шляпу. Донна Мария не отличалась глубоким знанием света, но чутье подсказало ей, что эта нарочито небрежная манера себя вести изобличает в незнакомце либо человека, чуждающегося женщин, либо чрезмерно избалованного ими. Так или иначе, его следовало поставить на место.

Как ей поступить? Увы, она приняла наилегчайшее решение. Она сделала обиженную гримаску, потом сказала:

– Во всем виноваты вы!

– Почему?

– Если бы вы не стояли вон там и не глядели на меня так критически, я не стала бы объезжать мыс.

Выпустив эту парфянскую стрелу, она поскакала прочь, оставив своего спасителя в нерешимости, что должно ему делать, смеяться или просить прощения.