Текст книги "Великое восстановление наук, Разделение наук"

Автор книги: Фрэнсис Бэкон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

И отклонилась с пути, и нагнулась за золотом жарким[66].

Я также не собираюсь делать то, что, как говорят, сделал Сократ: "Отозвать философию с неба, дабы обратилась она на земное"[67], т. е. оставить в стороне физику во имя торжества моральной философии и политики; ведь подобно тому как небо и земля объединяются вместе для того, чтобы охранять жизнь человека и помогать ему, такова же должна быть и цель обеих философий, которые должны, отбросив пустые спекуляции и все бессодержательное и бесплодное, сохранить лишь то, что прочно и плодотворно, чтобы тем самым наука была не гетерой, служащей для наслаждения, и не служанкой корысти, но супругой для рождения потомства, для радости и нравственного утешения.

Я, кажется, уже вскрыл и как бы рассек ударом скальпеля все те вредные нарывы (или по крайней мере главнейшие из них), которые не только препятствуют развитию наук, но и дают повод для их обвинения. Если, впрочем, я сделал это слишком болезненно, то следует помнить пословицу: "Честны раны, нанесенные любящим, коварны поцелуи недоброжелателя"[68]. Как бы там ни было, мне кажется, что я по крайней мере заслужил доверие в том, что я скажу сейчас в защиту науки, если непосредственно перед этим я так откровенно критиковал ее. Однако я не собираюсь писать панегирик наукам или петь гимн Музам, хотя, быть может, уже давно их святыни не прославлялись должным образом. Моя цель заключается в том, чтобы без прикрас и преувеличений показать истинный вес науки среди других вещей и, опираясь на свидетельства божественные и человеческие, выяснить ее подлинное значение и ценность.

Таким образом, прежде всего значение науки мы будем искать в архетипе или образце, т. е. в атрибутах и деяниях Бога, насколько, разумеется, они раскрываются человеку и могут быть предметом трезвого исследования, Однако здесь название науки оказывается неподходящим, ибо всякая наука есть приобретенное знание, но в Боге никакое познание не является приобретенным, а изначально присуще ему. Поэтому следует найти другое название, а именно мудрость, как и указывает Священное писание.

Дело обстоит так: мы обнаруживаем в деяниях творения двойную эманацию божественной силы, из которых одна является выражением могущества, другая -мудрости. Первая проявляется в создании всей громады материи, вторая – в красоте приданной ей формы. Установив это, следует отметить, что ничто в истории создания не мешает верить тому, что эта нерасчлененная масса неба и земли, материя, была создана в один миг; на устройство же ее и распределение по формам пошло шесть дней: столь отчетливо Бог выказал различие в проявлении могущества и мудрости. Кроме того, относительно создания материи не сообщается, что Бог при этом сказал: "Да будет небо и земля", подобно тому как это сказано о следующих его деяниях, но просто называется действие: "Бог создал небо и землю"[69]. Так что материя представляется как бы созданной руками, введение же формы требует использования закона и декрета.

Перейдем от Бога к ангелам, природа которых ближе всего природе Бога. Мы видим, что среди ангелов (если, конечно, доверять знаменитой "Небесной иерархии", которая приписывается Дионисию Ареопагиту) первое место занимают серафимы, т. е. ангелы любви, второе место – херувимы, ангелы света, третье же и последующие места предоставляются ангелам престола, правления и прочим ангелам могущества и власти, так что из самого этого порядка и распределения совершенно ясно, что ангелы знания и просвещения стоят выше ангелов власти и могущества[70].

Переходя от духовного и интеллигибельного к формам чувственным и материальным, мы читаем, что первой из созданных форм был свет, принадлежащий к естественным и телесным субстанциям, которому соответствует среди духовных и нетелесных субстанций мудрость.

Так, в распределении дней мы видим, что день, в который Бог отдыхал и созерцал свои творения, был более благословенным, чем дни, в которые он создал и благоустроил все здание Вселенной.

Мы читаем, что по завершении творения человек был помещен и раю, чтобы он там созидал, но у него не могло быть иного дела, кроме того, которое сводится к созерцанию, т. е. цель которого может быть определена не какой-нибудь необходимостью, но лишь наслаждением и деятельностью, не приносящей страдания. А так как в то время не могло быть никакого противоборства природы, никакой работы в поте лица, то неизбежно следует, что человеческая деятельность была связана с наслаждением и размышлением, а не с физическим трудом и практическими действиями. Кроме того, первые действия человека, которые он осуществил в раю, охватывали две важнейшие части знания: это было созерцание творений Бога и наименование их. Ведь то знание, которое привело к падению (о чем мы говорили и раньше), не было естественным знанием, касающимся творений Бога, но моральным знанием добра и зла, строящимся на том предположении, что разрешение или запрещение Бога не суть основы добра и зла и что происхождение их иное. И человек стал стремиться к познанию добра и зла, чтобы тем самым совершенно отпасть от Бога и полагаться только на самого себя и свое собственное суждение.

Перейдем теперь к тому, что случилось сразу же после падения. Мы видим (ибо бесчисленны таинства Священного писания, всегда исторически истинные и точные) два типа жизни, созерцательный и деятельный, изображенные в фигурах Авеля и Каина, в их занятиях и образе жизни; один из них – пастух, который, обладая досугом и спокойно и свободно созерцая небесный свод, представляет собой тип созерцательной, теоретической жизни, второй же – земледелец, т. е. человек, изнуренный трудами и постоянно видящий перед собой лишь землю. При этом ясно видно, что благосклонность и избрание божье на стороне пастуха, а не земледельца.

Так, в эпоху, предшествовавшую потопу, священная летопись среди очень немногого, что сообщается об этом времени, удостоила упоминания изобретателей музыки и производства металлов. После же потопа самым тяжелым наказанием, которое Бог послал на людей за их гордость, было смешение языков, резко ограничившее свободное общение в науке и взаимный обмен знаниями среди ученых,

Перейдем теперь к законодателю Моисею, который первым записал слова Бога и которого Писание восхваляет, называя осведомленным и опытным во всей науке египтян. А ведь этот народ считается одним из древнейших образованных народов мира. Так, Платон вводит египетского жреца, который говорит Солону: "Вы, греки, всегда остаетесь детьми, не обладая никаким знанием древности и никакой древностью знания"[71]. Перелистаем законы Моисея об обрядах, и мы найдем кроме предсказаний о Христе установление различия между избранным (божьим) народом и остальными племенами, упражнения в повиновении и другие священные предписания этого же закона; некоторые из самых ученых раввинов предприняли отнюдь не бесполезную работу над этим законом, стремясь тщательно раскрыть как естественный, так и моральный смысл обычаев и обрядов. Например, о проказе говорится: "Если всего человека покроет проказа, человек будет чист и ему не откажут в доступе к людям, если же у него останется нетронутая плоть, он будет осужден за нечистоту и но решению жреца отлучен от людей"[72]. Из этого закона один из раввинов выводит естественную аксиому: "Язва опаснее, когда она еще не назрела, чем тогда, когда она созрела". Другой же выводит моральное положение: "Люди, покрывшие себя страшным позором и преступлениями, приносят меньше вреда общественным нравам, чем люди, только частично и незначительно испорченные"; так что из этого места и подобных ему мест, как мне кажется, можно извлечь помимо теологического смысла немало относящегося непосредственно к философии.

Если кто-нибудь тщательно просмотрит также и замечательную книгу Иова, он найдет, что она полна и, так сказать, чревата откровениями, относящимися к естественной философии. Например, к космографии относится следующее место, говорящее о шарообразности земли: "Кто гонит северный ветер над пустотой и помещает землю над бездной", где весьма ясно имеется в виду, что земля висит в пустоте, а северный ее полюс и небесный свод поднимаются над горизонтом. Далее, об астрономии и звездных телах говорится в следующих словах: "Дух его украсил небеса, и его рукой выведен был извивающийся уж" – и в другом месте: "Неужели ты сможешь соединить сверкающие звезды Плеяды или рассеять круг Арктура?", где изящнейшим образом описывается неподвижное расположение закрепленных звезд, находящихся всегда на одних и тех же расстояниях друг от друга. То же самое в другом месте: "Кто создает Арктура, и Ориона, и Гиады, и тайники Австра", где вновь намекается на то, что южный полюс расположен внизу и называется содержимым Австра, так как южные звезды в нашем полушарии никогда не видны. О рождении животных: "Разве ты не выдоил меня, как молоко, и не сгустил меня, как сыр?" и т. д. О металлургии: "Серебро добывается из залежей, и для золота есть место, где оно плавится, железо извлекается из земли, и камень, расплавленный жаром, превращается в медь" и так далее в той же главе[73].

Равным образом и на примере личности царя Соломона мы видим, что дар мудрости, о котором он сам просил и который даровал ему Бог, выше всех земных и преходящих благ. Вооруженный этим божественным даром мудрости, Соломон не только написал свои знаменитые параболы или афоризмы о божественной и моральной философии, но и создал естественную историю всех растений, "от кедра в горах до мха на стене"[74] (который есть не что иное, как рудиментарная форма растений, занимающая среднее место между плесенью и травой), и историю всех существ, которые дышат и передвигаются. Более того, тот же самый царь Соломон хотя и обладал богатством, великолепными дворцами, флотом, множеством слуг, знаменитым именем и всем остальным, что составляет славу человека, однако же ничего с этой нивы славы не скосил и не взял себе, кроме чести искать и находить истину. И он красноречиво говорит: "Божья слава – скрывать слово, слава царя -раскрывать слово"[75], давая понять, что если Бог в своем величии развлекается этой безобидной и добродушной игрой детей, которые для того и прячутся, чтобы их нашли, то и для царей нет ничего почетнее, чем быть участниками этой игры вместе с Богом, тем более что они повелевают столькими талантами, обладают такими значительными средствами, с помощью которых можно довести до конца исследование всех тайн.

Бог не отступил от своего замысла и после того, как явился в мир наш Спаситель. Ведь он сначала проявил свое могущество, обратив в бегство невежество, когда спорил в храме с книжниками и священниками, а уже затем покорил силы природы, совершив множество замечательных чудес. Пришествие святого духа главным образом символизировалось и выразилось в подобии и самом даре языков, которые являются не чем иным, как двигателями знания.

Так же и при выборе средств, которые Бог решил использовать для распространения веры, он сначала призвал людей совершенно неученых и необразованных, лишь вдохновленных святым духом, чтобы яснее проявить свою непосредственную силу и унизить всю человеческую мудрость. Но как только этот его замысел осуществился, он сразу же вслед за этим направил в мир свою божественную истину, дав ей в сопровождающие другие науки. Поэтому Бог при создании Нового завета прежде всего использовал перо апостола Павла, который был единственным образованным человеком среди апостолов. Мы знаем также, что очень многие из древних епископов и отцов церкви отличались прекрасным знанием языческой образованности.

Так что "Эдикт" Юлиана[76], запретивший христианам посещение школ и гимнасиев, был более опасным орудием в борьбе с христианской верой, чем кровавые преследования предшествующих императоров. Нетерпимость же римского епископа Григория Первого[77] (в других отношениях выдающегося мужа), ревностно стремившегося уничтожить даже память о языческих авторах и о древностях, не встречала одобрения даже со стороны набожных мужей. Наоборот, только христианская церковь во время нашествия скифских полчищ из северных земель и сарацин – из восточных спасла на своей груди драгоценные реликвии языческой цивилизации, которым грозило полное уничтожение. Да и теперь можно видеть, какую помощь и поддержку в восстановлении и укреплении римского престола оказали ему иезуиты, которые отчасти по собственной инициативе, отчасти же из-за соперничества со своими противниками стали уделять очень большое внимание образованию.

Таким образом, подводя итог этой части нашего рассуждения, мы укажем на две важнейшие услуги, которые гуманистические науки оказывают вере и религии помимо того, что они способствуют их украшению и разъяснению. Прежде всего, науки еще сильнее и эффективнее побуждают нас превозносить и прославлять божественное величие. Ведь псалмы и все остальное Священное писание неизменно призывают нас к созерцанию и прославлению великолепных и удивительных творений божьих, но, если мы сосредоточимся только на их внешнем облике, каким он является нашим чувствам, мы совершим такую же несправедливость по отношению к божественному величию, как если бы мы стали судить о богатстве знаменитого ювелира по тому, что выставлено на показ у входа. С другой стороны, философия дает замечательное лекарство и противоядие против неверия и заблуждения. Ведь Спаситель наш говорит: "Вы заблуждаетесь, не зная Писания и могущества Бога"[78]. И для того чтобы мы не впали в заблуждение, он дал нам две книги: книгу Писания, в которой раскрывается воля божья, а затем – книгу природы, раскрывающую его могущество. Из этих двух книг вторая является как бы ключом к первой, не только подготавливая наш разум к восприятию на основе общих законов мышления и речи истинного смысла Писания, но и главным образом развивая дальше нашу веру, заставляя нас обратиться к серьезному размышлению о божественном всемогуществе, знаки которого четко запечатлены на камне его творений. О божественных свидетельствах и суждениях относительно истинного значения и ценности науки сказано достаточно.

Что же касается свидетельств и доказательств гражданской истории, то здесь открывается столь обширное поле, что в этом кратком и сжатом трактате лучше отобрать несколько наиболее характерных примеров, чем поражать их обилием. Итак, прежде всего у язычников самой высшей честью считалось удостоиться божеских почестей (что, впрочем, для христиан является запретным плодом); здесь же мы говорим специально о мнениях людей. Итак, как мы начали говорить, у язычников то, что греки называли "апофеоз", а римляне "причисление к богам", было самой высокой почестью, которая только может быть оказана человеку человеком, тем более если оно не предписывалось каким-либо декретом или эдиктом власти (как для цезарей у римлян), а вытекало из внутреннего убеждения людей, свободно выражавших свое мнение. Впрочем, этой столь высокой почести предшествовала некая промежуточная ступень. Ведь выше человеческих почестей считались почести героические и божеские, в распределении которых древние придерживались следующего порядка: основатели государств, законодатели, тираноубийцы, отцы отечества и те, кто особенно отличился в государственных делах, удостаивались только титула героев и полубогов. Таковы Тесей, Минос, Ромул и прочие. С другой стороны, изобретатели и создатели новых искусств, те, кто своими открытиями сделал человеческую жизнь лучше и богаче, всегда причислялись к высшим божествам, как это произошло с Церерой, Вакхом, Меркурием, Аполлоном и др. И это, конечно, было вполне справедливо и разумно. Ибо заслуги первых ограничиваются едва ли не пределами одной эпохи и одного народа, и их можно сравнить с короткими и благодатными дождями, которые хотя и приносят урожай и потому желанны, однако полезны только в то время, когда выпадают, и только для той земли, которую они орошают; благодеяния же вторых, подобно дарам самого солнца и небес, вечны во времени и бесконечны в пространстве. Кроме того, первые по большей части сопряжены с борьбой и волнениями, вторые же выражают истинный характер присутствия божества и приходят как нежное дуновение, не вызывая ни шума, ни смятения.

Конечно, роль науки в гражданских делах, в устранении неприятностей, которые человек приносит человеку, не во многом уступает другим ее заслугам в борьбе с теми трудностями человеческой жизни, которые создаются самой природой. Эти заслуги великолепно изображены в мифологическом сказании об Орфее, повествующем о том, как различные животные и птицы собрались вместе и, забыв о своих врожденных инстинктах, стремлении к добыче, борьбе и драках, дружески и мирно стояли рядом, потрясенные гармонией и сладкозвучием кифары; когда же звуки ее прекращались или когда их заглушал какой-то другой, более громкий звук, то сразу же все эти животные вновь обретали свой природный характер. В этом мифе тонко изображаются нравы и характеры людей, волнуемых множеством необоримых страстей – наживы, сладострастия, мести; но до тех пор, пока они прислушиваются к наставлениям и увещеваниям религии, законов, учителей, прекрасно и красноречиво изложенным в книгах, проповедях и речах, до тех пор они уважают и сохраняют мир и союз; когда же все это молчит или грохочут смуты и возмущения, все разваливается и впадает в анархию и смятение.

Но это становится еще более очевидным, когда сами цари, владыки или магнаты оказываются людьми образованными. Ведь хотя, может быть, и кажется слишком пристрастным тот, кто сказал: "Только тогда государства будут благоденствовать, когда или философы станут царствовать, или цари станут философами"[79], однако по опыту известно, что под властью образованных правителей государства переживали самые счастливые периоды своей истории. И хотя сами цари могут заблуждаться, иметь свои недостатки и быть подверженными разным аффектам и дурным привычкам, как и все остальные люди, однако если загорится светоч учения, то воспринятые ранее понятия религии, благоразумия, честности удержат их и предохранят от всяких гибельных поступков и непоправимых эксцессов и ошибок и заставят постоянно слушать себя, даже и тогда, когда молчат их советники и приближенные. Да и сами сенаторы и советники, если они образованны, опираются на более прочные принципы, чем те, кто руководствуется только практическим опытом. Ведь образованные люди заранее видят опасности и вовремя их предупреждают, тогда как необразованные видят их, только вплотную столкнувшись с ними, замечают только то, что им непосредственно угрожает, пребывая в уверенности, что, если будет нужно, они сумеют благодаря своей смекалке выбраться из самой гущи опасностей.

Насколько счастливыми были времена, когда власть принадлежала образованным правителям (постоянно стремясь к краткости изложения, я привожу только самые выразительные и тщательно отобранные примеры), особенно ярко видно на примере периода от смерти императора Домициана до правления Коммода. В эту эпоху один за другим следуют шесть образованных, или по крайней мере щедро покровительствовавших образованию, правителей, и это время (если иметь в виду только преходящие блага) было самым цветущим во всей истории Рима, воплощавшего собой тогда весь мир. Именно это было предсказано во сне Домициану: накануне того дня, когда он был убит, ему приснилось, что на его шее выросла золотая голова: это пророчество исполнилось в последовавшую за его кончиной золотую эпоху[80]. О каждом из этих императоров я скажу отдельно, хотя и очень кратко.

Нерва был человеком ученым, другом и чуть ли не учеником знаменитого Аполлония Пифагорейца; уже умирая, он произнес следующий стих Гомера:

Слезы мои отомсти аргивянам стрелами твоими![81].

Траян, хотя сам и не был ученым, почитал науку, был щедрым покровителем образованных людей, создавал библиотеки; в его дворце, как известно, всегда находились ученые наставники, пользовавшиеся большим его расположением, хотя сам он и был весьма воинственным императором. Адриан – любознательнейший из смертных, неутомимый исследователь всевозможных тайн природы. Антонин -утонченный мыслитель (напоминающий схоластиков), получивший за это прозвище kyminopristes (разрезающий тминное зерно). Один из божественных братьев, Луций Коммод, хорошо знал искусство и литературу. Марк, как показывает само его прозвище, был философом. Эти владыки, будучи самыми образованными, в то же время были и самыми лучшими правителями. Нерва был самым мягким императором, давшим миру Траяна; уже одного этого достаточно, если бы даже он не сделал ничего другого. Траян больше всех других правителей прославил себя в военных и мирных искусствах. Он намного расширил границы империи, проявлял сдержанность и не так жестоко угнетал покоренные народы, строил колоссальные сооружения, что дало Константину повод для злословия – он назвал его стенницей[82] из-за того, что его имя было вырезано на великом множестве стен. Адриан вступил в борьбу с самим временем, ибо заботливо и щедро восстанавливал разрушения и устранял несправедливости, чинимые временем в разных областях жизни. Антонин (назовем и его) был человеком в высшей степени благочестивым, любимым всеми сословиями за какую-то врожденную доброту, в его царствование, кстати не такое уж краткое, не произошло никаких несчастий. Луций Коммод, хотя и уступал брату в доброте, превосходил в этом отношении множество других императоров. Марк представлял собой образец доблести, и знакомый нам щеголь в "Пире богов"[83] ни в чем не смог упрекнуть его, кроме того, что он терпеливо относился к поведению своей жены. Таким образом, в этом непрерывном ряду шести правителей каждый может увидеть счастливейшие плоды, которые наука принесла власти, изображенные на самой великой картине мира[84].

Но наука оказывает влияние не только на гражданские дела и мирные искусства; она и в военном деле проявляет свою силу и могущество, как это можно ясно видеть на примерах Александра Великого и диктатора Цезаря, деяния которых мы раньше лишь бегло упомянули, а теперь рассмотрим подробнее. Нет никакой необходимости упоминать и пересказывать воинские доблести этих мужей и подвиги, совершенные ими на войне, так как в этом отношении они являются предметом восхищения во всем мире, но совсем не лишним будет хотя бы коротко сказать об их любви и стремлении к наукам, равно как и о их совершенстве в них. Александр был воспитанником и учеником Аристотеля, действительно великого философа, посвятившего ему некоторые из своих философских сочинений. Его никогда не покидал Каллисфен и другие высокообразованные мужи, которые находились в его войске и были постоянными его спутниками во всех походах и экспедициях. Как высоко он ценил образование, ясно показывает множество примеров: например, зависть к судьбе Ахилла за то, что он нашел глашатая своих подвигов и славы в Гомере, слова, сказанные о драгоценной шкатулке Дария, найденной среди других трофеев – когда стали думать о том, чему более всего достойно храниться в ней, и высказывались различные предложения, Александр сказал: "Творениям Гомера"[85]. Можно назвать еще письмо к Аристотелю, написанное после того, как тот издал свою "Физику", в котором Александр упрекает его и требует, чтобы тот раскрыл тайны философии, и здесь же пишет, что он предпочитает превосходить всех ученостью и познанием, а не могуществом и властью. Есть и другие примеры, свидетельствующие о том же. Во всех его высказываниях и ответах, полных мудрости и учености, ясно видно, более того, бросается в глаза, сколь замечательно он был образован, и хотя то, что сохранилось до нашего времени, численно невелико, однако и здесь можно найти глубокий отпечаток его замечательных знаний.

Из его высказываний на темы морали рассмотрим прежде всего апофтегмы[8][6] о Диогене. Следует заметить, что они, может быть, затрагивают немало самых серьезных вопросов моральной философии. "Кто счастливее – тот, кто наслаждается материальными благами, или тот, кто их презирает?" При виде Диогена, который довольствовался столь малым, Александр, обратившись к окружающим, насмехавшимся над его образом жизни, сказал: "Если бы я не был Александром, я предпочел бы быть Диогеном". Сенека же в этом сопоставлении ставит выше Диогена, говоря: "Важнее то, что Диоген не захотел принять, чем то, что Александр мог дать"[8][7].

В области естественных наук следует обратить внимание на высказывание, которое он часто повторял: "Что моя природа смертна, я замечаю особенно в двух вещах – во сне и в сладострастии"[8][8]. Эти слова, бесспорно, извлечены из глубин естественной философии, изобличая не столько Александра, сколько Аристотеля или Демокрита, ибо как недостаток, так и изобилие природы, обозначенные этими двумя понятиями, служат как бы залогом смерти.

Говоря о поэзии, обратим внимание на слова, произнесенные им при виде текущей из его раны крови, когда он позвал одного из льстецов, который всегда называл его божественным, и сказал: "Смотри, это кровь человека, не такая жидкость, которая, по словам Гомера, текла из руки Венеры, раненной Диомедом"[8][9], тем самым насмехаясь над поэтами, над своими льстецами и над самим собой.

В области диалектики обратите внимание на то, как порицал он диалектические ухищрения в опровержении доводов противника, осудив Кассандра, не поверившего доносу на своего отца Антипатра. Ведь когда Александр сказал: "Неужели ты считаешь, что люди пустятся в столь долгий путь, если у них не будет серьезной причины для обиды?", Кассандр ответил: "Именно это и дает им силу – надежда, что продолжительность их пути пометает обнаружить клевету". "Вот они, – воскликнул царь, -аристотелевские уловки, помогающие повернуть дело и "за", и "против""[90]. Но когда требовало дело, он прекрасно умел использовать в своих интересах это искусство, которое он порицал у другого. Так, однажды Каллисфена (которого он тайно ненавидел за то, что тот противился его новому обожествлению) на каком-то пиру одна из присутствующих попросила выбрать по своему усмотрению какую-нибудь тему и произнести на нес экспромтом речь для развлечения присутствовавших (ибо он был весьма красноречивым человеком). Тот согласился и, взяв в качестве темы прославление македонского народа, произнес речь к величайшему удовольствию всех пирующих. Но Александру это совсем не понравилось, и он заметил: "В хорошем деле любому легко быть красноречивым; ну что же, оберни стиль и послушаем, что ты можешь сказать против нас". Каллисфен принял предложение царя и так резко и язвительно сделал это, что Александр, прерывая его, сказал: "И злой ум, подобно доброму делу, тоже рождает красноречие"[91].

В риторике, которая рассматривает тропы и украшения речи, я укажу на изящнейшее употребление метафоры, с помощью которой он выразил порицание Антипатру, правителю властному и тираническому. Однажды какой-то приятель Антипатра стал хвалить его в присутствии Александра за то, что он очень скромен, что он не впал (подобно другим начальникам) в персидскую роскошь и не носит взамен старого македонского плаща пурпурных одежд. "Зато, – сказал Александр, – он в глубине души весь пурпурный"[92]. Знаменита и другая его метафора. Когда Парменион подошел к нему на Арбельском поле и, указывая на огромное вражеское войско, которое из-за бесконечного числа огней представлялось взгляду в темноте подобным небу, покрытому звездами, стал советовать ему напасть на врагов ночью, Александр сказал: "Я не хочу воровать победу"[93].

Из его политических высказываний нужно обратить внимание на очень важное и мудрое различение (впоследствии использованное всеми последующими эпохами) между своими ближайшими друзьями, Гефестионом и Кратером: по его словам, один любит Александра, а другой – царя. Тем самым он указал очень глубокое различие, которое существует даже среди самых верных слуг царей и состоит в том, что одни искренне преданы личности своих государей, другие же в первую очередь движимы чувством долга по отношению к своему правителю"[94]. Посмотрим также и на то, как великолепно изобличает он заблуждение, особенно свойственное советникам правителей, которые обыкновенно дают советы, руководствуясь меркой собственного ума и своих возможностей, а не возможностей своих государей. Так, когда Дарий предлагал Александру выгодные условия мира, Парменион сказал: "Если бы я был Александром, я бы принял их". На что Александр заметил: "И я бы тоже принял, если бы был Парменионом"[95]. Наконец, вспомним об остром и метком ответе его друзьям, спросившим его, что же он оставляет себе, если дарит так много столь щедрых подарков. "Надежду", – сказал он[96], так как прекрасно знал, что при здравом расчете надежда является истинным достоянием и как бы наследством тех, кто стремится к великому. Она была богатством Юлия Цезаря, когда он, отправляясь в Галлию, истратил все свои средства на щедрые раздачи. Она была также богатством Генриха, герцога Гиза[97], знатнейшего вельможи, хотя и слишком честолюбивого. Широкую известность получили сказанные о нем слова: "Он был самым большим ростовщиком среди французов, потому что все его богатства были отданы в долг, а все свое наследство он обратил в долговые обязательства". Впрочем, восхищение перед этим правителем – тем более что я представляю его себе не как Александра Великого, а как ученика Аристотеля – увлекло меня, может быть, слишком далеко в сторону от нашей темы.

Что же касается Цезаря, то для того, чтобы сделать вывод о выдающейся его образованности, нет необходимости ссылаться на его воспитание, или говорить о его друзьях и близких, или приводить его афоризмы, ибо она видна в его сочинениях и книгах, часть которых сохранилась, а часть, к сожалению, погибла. Прежде всего, в настоящее время у нас в руках имеется знаменитая история его войн, которую он назвал всего лишь "Комментариями". В этом сочинении все последующие поколения восхищаются глубиной содержания и живым изображением событий и лиц, соединенными с прозрачной чистотой речи и исключительной ясностью повествования. Однако о том, что эти достоинства явились не даром природы, но были приобретены в результате обучения науке красноречия, свидетельствует его книга "Об аналогии", которая представляла собой не что иное, как своеобразную философию грамматики. В этой книге он настойчиво стремился к тому, чтобы слово, произвольно созданное (vox ad Placitum), стало словом, подчиняющимся нормам языка (vox ad Licitum), и речь, не знающая никаких правил, превратилась в речь, грамматически и стилистически правильную, слова же, которые суть образы вещей, отражали правильно эти вещи, а не подчинялись только произволу толпы.