Текст книги "Сарацинский клинок"

Автор книги: Фрэнк Йерби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Аль Камил улыбнулся ему. Это была задумчивая улыбка.

– Значит, – пробормотал он, – аль Муктафи является корнем этого дерева зла? Им следует заняться…

– Великий калиф Аллаха, – обратился к нему Пьетро, – во имя милостивого Бога я прошу вас проявить к нему снисхождение. Он был добр ко мне, а в заговор его втянули помимо его воли другие люди…

Глаза султана оставались задумчивыми.

– Я пощажу его жизнь, – сказал он наконец. – Но значительной части богатства я его лишу. Скажите мне, сир Пьетро, какую награду обещал вам шейх Ахмад? Я полагаю, это интересный момент…

Пьетро сдержал готовый вырваться стон. Задать такой вопрос не пришло в голову даже Фридриху. Пьетро думал, что лучше бы оставить это в тайне. Но калиф ожидал от него ответа.

– Я просил у него рабыню Зенобию, которую вы, господин, могли запомнить, ибо это ее взял в жены шейх Ахмад на ваших глазах, лишь бы не отдать ее вам, как вы хотели…

– Конечно! – рассмеялся султан. – И у тебя хватило смелости потребовать ее!

– Ахмад развелся с ней, мой господин, – сказал Пьетро, – но на самом деле я не хотел получить эту женщину. Это была уловка, чтобы развеять подозрения Ахмада…

– Уловка это была или нет, – сказал аль Камил, – но ты ее получишь! На этом условии я сохраню жизнь Ахмаду…

– Но, ваше величество… – взмолился Пьетро.

– Пьетро, замолчи! – загремел Фридрих. – Наш царственный хозяин слишком добр к тебе! – Он обернулся к султану и улыбнулся. – Мой благородный вассал застенчив, – хихикнул он, – но он принимает ваш подарок!

Пьетро глянул на Фридриха. Было ясно, что императору это представляется самой лучшей, самой изысканной шуткой. Но императору не приходилось иметь дело с Элайн, а Пьетро приходилось. И самое печальное заключалось в том, что все его объяснения не произвели бы на Фридриха ни малейшего впечатления. Для этого наполовину восточного монарха сама мысль, что в таком деле следует учитывать чувства женщины, казалась смехотворной. Его совершенно не беспокоило то, что церковь запрещает многоженство.

Всю дорогу до Иерусалима Пьетро спорил с Фридрихом. На его жалобный возглас: “Что подумает Элайн, сир?” – император отвечал только раскатистым хохотом.

– Ты так долго был мусульманином, Пьетро, – ухмыльнулся он, – и не научился обращаться с гаремом?

Пьетро в отчаянии подумал, что никогда не сумеет ему что-либо объяснить. Я должен буду избавиться от Зенобии – насколько возможно безболезненно. Но и это потребует времени – слишком много времени.

Однако и когда они прибыли в Акру и стали готовиться к отплытию, Пьетро не знал, как разрешить эту проблему, наполовину комическую, наполовину трагическую. У него оставалась одна надежда – что караван, с которым должны привезти Зенобию, задержится и прибудет после того, как они отплывут.

Каждая задержка вызывала у него раздражение. А Фридрих не торопился. Он грузил своего слона, жирафа, чистокровных кобыл и несколько жеребцов, чтобы обслуживать их, леопардов для охоты – и два десятка бесподобно красивых девушек-рабынь, подарок аль Камила.

Император вез с собой и еще один подарок – от некоей прекрасной сирийской дамы – Фридриха Антиохийского, еще одного своего сына, которому исполнилось два месяца.

Они совершили еще одну короткую поездку в Иерусалим, и Фридрих развлекался тем, что посетил все запретные для иноверца мусульманские святыни. Под куполом мечети Сакра он вслух прочел надпись: “Салахэтдин очистил этот храм от людей, верящих в многобожие”.

– А кто эти люди, верящие в многобожие? – спросил он, прекрасно зная, кого имеют в виду сарацины под этой формулой.

Кади с некоторым смущением объяснил, что имеются в виду христиане с их Богом, единым в трех лицах.

– А эта решетка зачем? – показал пальцем Фридрих.

– А это защита от воробьев, господин…

– И тем не менее, – рассмеялся Фридрих, – Аллах пустил к вам свиней!

Пьетро чуть не поперхнулся. Он-то хорошо знал, что сарацины называют всех христиан свиньями…

Не все мусульмане были высокого мнения об императоре. Один из них, глядя на его безбородое лицо и низкорослую фигуру, хмыкнул:

– Если бы он был рабом, я не дал бы за него и двух сотен драхм!

Фридрих только рассмеялся и проследовал своей дорогой.

Когда они вернулись в Акру, пришло послание от султана с вложенной в него запиской, которую он получил от Ордена Тамплиеров. “Теперь, – писали они, – у вас есть шанс захватить этого осквернителя твоих Святых Мест и наших”.

Пьетро понимал, что Фридрих никогда этого не забудет и не простит тамплиерам. Не простит он и Папе Григорию, который открыл против него военные действия дома и послал своего легата объявить отлучение самим камням Виа Долорозы и наконец даже самому храму Гроба Господня. Люди осеняли себя крестом, бледнели и шептали:

– Святая Мария! Что с нами будет? Он наложил запрет и на гробницу!

Караван из Каира прибыл в самый день их отплытия. Фридрих был уже на борту корабля со своим слоном, который очень развлекал его, и танцовщицами, оставив только Ибелина в качестве управителя этих земель, пока он не пришлет своих чиновников. Пьетро был вместе с ним, когда два евнуха доставили на борт плотно закутанную в покрывало женщину.

– Дай-ка мне посмотреть на нее! – загремел Фридрих.

Но Пьетро слышал только тихие всхлипывания под покрывалом.

– Умоляю! – шептала Зенобия. – Именем Богоматери, Пьетро, не надо! Не открывай моего лица!

Голос ее звучал странно. Он настолько изменился, что Пьетро с трудом узнал его.

Фридрих очень веселился. Пьетро увел Зенобию в свою комнату.

– Что тебя тревожит, любовь моя? – спросил он.

Она застонала. Это был стон боли, настоящей физической боли.

Он протянул руку к ее покрывалу. Она отскочила с криком:

– Пьетро, нет! Во имя моей любви, не надо!

– Почему, Зенобия? – прошептал Пьетро.

– Мое лицо! – всхлипнула она. – Мое лицо… о Святой Боже… мое лицо!

– Дай мне посмотреть, – потребовал он.

– Нет… я не могу… я не могу видеть, как ты… о, господин моей души… как ты содрогнешься от ужаса, увидев, во что я превратилась…

Пьетро протянул руку и взялся за покрывало. Его рука была нежной, но твердой.

– Не бойся, – сказал он и начал разматывать покрывало. Оно было очень длинное. Конец его оказался липким – от крови.

Кто-то плеснул ей в лицо купоросом.

Пьетро стоял, пытаясь что-то вымолвить. Но не мог. Он боялся, что его вырвет. Он не хотел обидеть ее.

Она стояла с широко раскрытыми от ужаса глазами, всматриваясь в его лицо. Она искала в нем следы отвращения.

– Это Харун? – прошептал Пьетро.

– Да.

– Пусть шайтан вечно терзает его душу, – спокойно произнес Пьетро, – в геенне огненной, пусть он вечно ест грязь, и пусть его кишки расплавятся, и пусть он будет пить кровь до тех пор, пока его язык не свернется и он не сможет даже застонать, чтобы смягчить свою боль…

Ее глаза не отрывались от его лица.

– Но ты, мой господин, – шептала она, – ты не сможешь вынести этого…

Пьетро медленно улыбнулся. Потом он поцеловал этот искаженный, изуродованный рот, прижал ее тело к себе, несмотря на дрожь, рождавшуюся в нем, и судорогу, сводившую его внутренности.

Это был самый добрый поступок, какой он когда-либо совершил. И самый отважный.

– Закрой мое лицо, мой господин, – шептала она, – тебе не придется больше видеть его. Ибо отныне и до конца твоих дней я буду служить тебе только как прислуга и буду счастлива находиться рядом с тобой… с тобой, таким удивительно добрым…

Он сидел, держа ее руку, пока она не заснула. И даже во сне она продолжала всхлипывать от боли. Он уже больше не мог слышать эти звуки.

Он вышел на палубу. Там играла музыка, слышался смех. Корабль выплывал из гавани.

Пьетро стоял, повернувшись спиной к тому месту, где Фридрих веселился и пил, окруженный сарацинскими девушками. Пьетро смотрел, как удаляется сирийский берег.

Вдруг его тело обмякло. Ему пришлось схватиться за поручни, чтобы не упасть.

О Боже, подумал он.

Потом он выпрямился и с вызовом глянул на небо.

Но до него доносились только крики белых чаек и плеск морских волн.

12

Как ни странно, но плавание от Акры до Бриндизи оказалось одним из приятнейших периодов в жизни Пьетро. Море было спокойным, ветер попутным, и ночи на борту корабля оглашались весельем.

Пьетро почти не принимал участия в выпивках, танцах и азартных играх и совсем не ухаживал за молодыми красотками. Все свое время от отдавал заботам о Зенобии. Она совершенно смирилась с утратой своей красоты. Былой огонь, который он ожидал обнаружить в ней, покинул ее. Она стала спокойной и очень нежной.

Фридрих, которому Пьетро рассказал историю Зенобии, старался сделать все, что в его императорской власти, чтобы создать для нее удобства. Он предоставил в ее распоряжение своего личного врача, мудрого сарацина, учившегося медицине в Кордове и в Александрии. Каждый день Фридрих присылал фрукты, вино и печенья в маленький, отгороженный занавеской угол в каюте Пьетро. И ежедневно требовал от Пьетро отчета о состоянии ее здоровья.

К сожалению, ее здоровье восстанавливалось очень медленно. Врач, будучи человеком честным, признался, что мало чем может помочь ей. Он накладывал смягчающие мази и менял повязки. Остальное, говорил он, в руках Аллаха.

Ее лицо, когда оно начало заживать, оказалось не в таком ужасном состоянии, как ожидал Пьетро. Но в достаточно плохом. Шрамы пересекали ее лицо, как дороги карту, а нижняя левая часть лица, на которую попала большая часть купороса, была так сильно сожжена, что первое время Зенобии трудно было закрывать рот. Она училась этому заново, но речь ее оставалась невнятной, понимать ее было трудно, как речь слабоумного ребенка…

И все-таки плавание оказалось приятным. Приятно, что рядом с тобой Зенобия. Когда она достаточно оправилась, она стала ухаживать за ним, оказывала ему всевозможные мелкие услуги, приносила фрукты, пергамент и чернила для воспоминаний о его сарацинских приключениях, которые он писал для императора, сидела у его ног и смотрела на него нежными глазами. Над чадрой, которую она не снимала, даже когда спала, ее глаза были прекрасными, особенно теперь, когда из них ушла ярость. То, что связывало их теперь, было добрым и нежным, совершенно лишенным страсти. Зенобия, знавшая страсть многих мужчин, не могла себе представить, что какой-нибудь мужчина может захотеть ее теперь, когда ее красота погибла, и она была бесконечно благодарна Пьетро за то, что он оказался так добр к ней.

Что же касается Пьетро, то, живя в непосредственной близости от Зенобии, он часто вспоминал, что красота женщины не только в прелестном лице. С лицом, укрытым вуалью, в развевающихся восточных одеяниях, Зенобия по-прежнему оставалась привлекательной. Она отличалась гибкостью и грациозностью. У нее была прекрасная фигура.

Однако он старался выкинуть эти мысли из головы. Теперь у него оказались кое-какие шансы восстановить отношения с Элайн. Раньше, если бы он вернулся к ней вместе с девушкой-рабыней, то все было бы кончено, но теперь, после трагедии, случившейся с Зенобией, ситуация изменилась. Ни одна женщина в мире – даже Элайн, – посмотрев на лицо Зенобии, не посчитала бы ее серьезной соперницей.

Он много думал об Элайн. Вспоминал все плохое, что было с ней связано. Но вспоминалось и хорошее: как она спасла ему жизнь, когда запросто могла сдать его Энцио, как она приходила к нему по ночам, охваченная страстью и нежностью, как шептала: “Не уходи, мой господин”.

В мире, подумал он, нет полного счастья. Возможно, при некотором терпении и со временем он смог бы сделать так, что их брак оказался бы приемлемой заменой, – он старался изгнать эту мысль, но она засела в его мозгу, – заменой радости, которую он мог бы испытывать с Ио.

Иоланта – единственная яркая звезда во мраке его жизни. Единственное радостное воспоминание на его скорбном жизненном пути. Иоланта, научившая меня любви, Ио, с которой я испытывал неземное счастье, Ио, которую я любил с силой, недоступной ни одному смертному. Человеческая жизнь редко складывается так, как ты предполагаешь, и никогда, как хочется, но я все это имел. Если бы я умер под пытками от рук Энцио, или был бы убит в Египте во время крестового похода, или погиб, пытаясь спасти жизнь моего господина Фридриха, все равно моя жизнь была бы завершенной, ибо я имел все это. Я имел ее любовь, подобной которой не знала земля с тех пор, как сыновья Бога спустились с небес и возлюбили дочерей человеческих. Раз я испытал ее любовь, уже ничто не сможет согнуть меня, ничто не сломает меня до конца моих дней, ибо я могу остановить время, могу отодвинуть смерть, вызвав в памяти лицо Иоланты. Такое прекрасное лицо, такое нежное, такое уверенное. Могу вспомнить, как она любила меня. Вспомнить эту страсть, в которой не было ничего поддельного, она не притворялась, ее тело жаждало меня, ибо ее сознание и ее сердце хотели меня, и я хотел ее, и ничто больше не существовало. Я живу, как возвращенный к жизни Лазарь, за которым тянутся смутные воспоминания о Рае, который жаждет туда вернуться. Но обратного пути нет.

Он уронил голову на грудь, а Зенобия подошла и стала нежно гладить его лоб своей мягкой рукой. Пьетро был рад, что она рядом. Хорошо было не чувствовать себя одиноким.

Им потребовалось более двух месяцев, чтобы доплыть от Сирии до берегов Италии. Поздно вечером 9 июня 1229 года они увидели берег и встали на якорь до утра.

Пьетро не мог заснуть в эту ночь. Его ум метался между восторгом н отчаянием. Как встретит его Элайн? Молча, с презрением? В ярости, поскольку она надеялась, что он погиб? А может, с радостью?

На это он не надеялся. А когда утром он ступил на берег, то и представления не имел, когда сможет увидеть Элайн. Ибо здесь, в материковой части Сицилийского королевства виды на будущее Фридриха были темнее бездонных глубин царства теней.

Часть местной знати оставалась верной ему – владетели Акуино, главный судья Генри Морра, регент Реджинальд Сполето, сарацины, которым Фридрих щедрой рукой подарил город Люцеру, были привязаны к нему всем сердцем.

Пьетро ненавидел сражения, ненавидел убийство. Но между ним и Хеллемарком стояли армии Папы. Между ним и Элайн.

Пьетро заметил удивление на лицах людей, столпившихся в гавани, когда развернулся императорский штандарт. Он услышал, как вокруг шептались люди:

– Это он! Это он! Они нам лгали! Он не умер. Император жив…

И вдруг толпа в едином порыве взорвалась криками:

– Да здравствует наш император! Слава Фридриху Августейшему!

Фридрих ехал среди толпы, улыбаясь, останавливаясь, чтобы погладить по голове ребенка, которого протягивали ему, благословляя мужчин и женщин, проталкивавшихся, чтобы коснуться рукой императора.

Хотя Пьетро еще не осознал этого, они уже победили. Появления Фридриха оказалось достаточно. Мужчины стекались под его знамена, и во главе все растущей армии Фридрих Второй двинулся против войск Папы и Ломбардской Лиги.

Ему нужно было только продвигаться вперед, ибо армии Святого Престола по большей части не выдерживали его натиска. Они испытывали ужас при одном имени Фридриха. Действовали и другие факторы – возмущение вероломством Наместника Бога, который распускал ложные слухи о смерти Фридриха. Пока им верили, они привели в лагерь Папы какое-то число сторонников, хотя и не слишком ярых. Оказавшись ложными, эти слухи стали обоюдоострым мечом, ранящим держащую его руку. Сказывалось и то, что папские войска возглавляли люди неопытные в военном деле. Давала себя знать и дурная пища. Денежное содержание задерживалось. Не помогло и то, что папские легаты, чтобы расплатиться с войском, забрали церковные сокровища в Монте-Кассино и Сан-Джермано. При виде сверкающих на солнце доспехов армии Фридриха папские воины разбегались, как овцы. Как крысы.

Мятежные города Ломбардии на севере сдавались сторонникам императора. За четыре дня на его сторону перешло двести городов. Последний сопротивляющийся город Сора был взят яростным штурмом, который возглавил сам Фридрих. После падения город был сожжен дотла, улицы его перекопаны и присыпаны солью, как когда-то в древности поступили с Карфагеном.

Захваченные в плен изменники, надеявшиеся возвыситься с падением Фридриха, были отправлены на самые высокие виселицы. За то, что тамплиеры предали его в Палестине, Фридрих отобрал у них все их сокровища на Сицилии. Покончив с этими делами, он начал утомительные переговоры о мире с Папой Григорием.

И Пьетро получил возможность ехать домой, не обагрив свой меч кровью.

Он двинулся на север к Хеллемарку во главе свиты из двадцати рыцарей, которых одолжил ему Фридрих. Оруженосцы вели его белоснежного арабского жеребца и трех, тоже белоснежных, кобыл, подаренных ему Фридрихом для разведения породы. Еще один оруженосец с опаской вел на длинных цепях двух гепардов, предназначенных для охоты.

Пьетро и его свита были нарядно одеты, а знамя Роглиано над его головой развевалось под теплым июльским ветерком.

Страж у ворот тут же узнал его и распахнул ворота, челюсть у него отвисла от безмолвного изумления при виде закутанной фигуры Зенобии. Во внутреннем дворе сенешал Манфред разговаривал с Уолдо и Рейнальдо, когда туда въехал Пьетро. Оба рыцаря растолстели от безделья с того времени, когда аль Камил великодушно отпустил всех пленников, захваченных в Дамиетте, – жест, который не принес Пьетро никакой пользы, поскольку шейх Ахмад успел увезти его в Каир.

При виде Пьетро все трое застыли, потом бросились к нему, упали на колени в грязь и стали плача целовать его стремена.

Пьетро спешился, поднял их на ноги и расцеловал в щеки, как равных. Он и сам едва сдерживал слезы. Любовь, которую испытывали к нему его приближенные, всегда трогала его.

– А госпожа? – прошептал он.

– Она наверху, в зале, – сказал Манфред. Он с любопытством глянул на Зенобию. – Я пойду…

– Не надо, мой добрый Манфред, – сказал Пьетро. – Я пойду к ней сам…

– Господин, – сказал Рейнальдо, и его глаза изучающе остановились на фигуре Зенобии, – сделайте мне милость, разрешите сопровождать вас. Я хочу видеть лицо госпожи, когда она увидит вас.

Что-то в его голосе заставило Пьетро взглянуть на Рейнальдо пристальнее. Нечто похожее на горечь. Смешанную с ликованием. Так может говорить человек, подумал Пьетро, который надеется стать свидетелем унижения ненавистного врага.

Но лицо Рейнальдо оставалось спокойным и невозмутимым.

– Хорошо, – сказал Пьетро и добавил по-арабски: – Пойдем, Зенобия.

Они поднялись по лестнице. Дверь была открыта, и Пьетро остановился у входа, Зенобия держалась позади него. Элайн сидела в большом кресле и вышивала. Пьетро заметил, что она постарела, но он увидел н то, что годы, унеся ее красоту, оставили на ее лице очарование.

– Ей очень не хватало вас, мой господин! – прошептал Манфред.

Но шепот старого вояки походил больше на хрип, и Элайн услышала его. Она повернула голову, рука с иглой замерла в воздухе. Лицо ее стало бледнеть, пока не утратило всякую краску. Ее синие глаза расширились, став величиной почти в пол-лица. В них было нечто, похожее на ужас. Пьетро не мог ответить на этот вопрос.

Пока он шел к ней, она медленно поднялась с кресла. Она смотрела на него, не двигаясь. Не произнося ни слова. Он заметил, что она даже не дышала.

Он протянул к ней руки.

Она не двинулась.

– Значит, – сказала она, и в голосе ее слышалось раздражение, – даже сарацины не смогли освободить меня от тебя!

– Элайн, – прошептал Пьетро.

– Я думала, что ты умер. Надеялась, что ты умер.

Пьетро обернулся к своим рыцарям.

– Оставьте нас, – сказал он.

Манфред, Уолдо и Рейнальдо ретировались.

– Элайн, – вырвалось у Пьетро, – Бога ради…

Однако она не смотрела на него, ее глаза были устремлены мимо него на Зенобию.

– Кто она? – прошептала она. – Нет, не надо ничего говорить! Вы этого хотели, мой господин? Этим увенчать гору ваших грехов? Привезти эту наложницу в мой дом! О Боже! Почему я не умерла в ту ночь?

– Она, – устало сказал Пьетро, – не моя наложница. И никогда не была ею. Иначе я не привез бы ее сюда…

– Ты лжешь! – крикнула, как выплюнула, Элайн. – Лжешь, лжешь! Но я этому рада. Потому что теперь я могу бросить тебе в лицо то, что иначе могла бы скрыть! Я изменяла тебе, мой господин! И не один раз, а много-много раз. И твое преимущество только в том, что я не привела сюда моего любовника, как ты притащил сюда свою сарацинскую шлюху!

Пьетро понимал, что она хочет уязвить его. Но он стоял в оцепенении. Он не мог думать. Даже не мог ничего чувствовать.

– Это Андреа? – прошептал он.

– Какое это имеет значение? – отрезала она. – Он, или другой, или целая толпа других мужчин? Значение имеет только одно – что мы с тобой расквитались!

Пьетро посмотрел на Зенобию. Ее глаза перебегали с него на Элайн и обратно. Она не знала ни слова по-итальянски, но чутьем понимала, что происходит.

– Мой господин, – сказала она, – покажи ей мое лицо. Я думаю, что после этого не будет причин для ссоры… из-за меня…

Голос ее звучал грустно, грустнее всего на свете. Пьетро кивнул.

– Мы не расквитались, Элайн, – спокойно сказал он. – Смотри…

Он поднял чадру.

Элайн отступила. Зрачки ее расширились, оставив только синие ободки. Ее рука непроизвольно потянулась к собственному лицу, пальцы шевелились, трогая прекрасную кожу, словно ища подтверждения чему-то.

Пьетро опустил чадру.

– О Боже, – прошептала Элайн – Пьетро, скажи мне, что случилось с ее лицом?

– Купорос, – грустно отозвался Пьетро.

– И ты привез ее с собой… в таком виде? Почему, Пьетро? Я хочу понять. Ради Святой Богородицы, объясни почему?

– Потому что с ней это сделали из-за меня. Я был пленный, потом раб на службе у великого шейха…

Он повел свой рассказ неторопливо, размеренно, наблюдая за ее лицом, видя, как отражаются на лице ее чувства, как отступает недоверие, как в глазах мелькнуло сочувствие и наконец, вопреки ее желанию, жалость.

Как и все люди, живущие под солнцем, подумал Пьетро, она подвержена эмоциям. Она способна на большое зло, но и на великое добро. Такой она была всегда – оскорбив меня, она потом спасла мне жизнь. Обзывала меня сыном навозной кучи, утверждала, что вышла за меня замуж только по приказу императора, ненавидела меня черной ненавистью и в то же время любила меня неистово, нежно…

– Я распоряжусь, чтобы служанки приготовили ей комнату, – сказала Элайн. – Она сможет жить у нас столько времени…

Внезапно она замолчала. Ее синие глаза стали еще огромнее. Он заметил в них страх.

– У нас… – повторила она с горечью. – Я сказала, у нас. Но теперь нас более не существует… так ведь, мой господин? Я дала тебе основания выгнать меня из твоего дома… даже убить меня. Сейчас уже нечего говорить об этой бедной женщине. Сейчас надо говорить о другом… что мой господин собирается сделать со мной?

Пьетро стоял и смотрел на нее. Это было характерно для Элайн – не пытаться отказываться от своих слов, не уверять, будто она солгала от ярости, чтобы уязвить его. Для этого она была слишком горда. Она и теперь гордо смотрела на него, не прося ни о чем, даже о пощаде.

Он почувствовал, как в нем поднимается тошнота. Это было плохо. Очень плохо, и все сложности их отношений с Элайн не улучшали дела. Он женился на этой женщине, потому что не мог жениться на той, которую хотел. Он женился по приказу Фридриха, потому что не смел посмеяться над дикими, детскими предрассудками, двигавшими этим великим человеком. Таковы были причины его женитьбы, и предполагалось, что он не должен испытывать ни любви к Элайн, ни боли от ее измены.

И тем не менее он испытывал. И любовь, и боль.

Он с горечью подумал, что любил эту женщину почти всю свою жизнь.

Несмотря на Ио. Конечно, я любил ее меньше, чем Ио, но все-таки я любил ее. Быть однолюбом не в натуре мужчины. Сарацины решают эту проблему лучше, с их гаремами и узаконенным многоженством. И что же теперь? Она изменила мне, с Андреа, без сомнения, возможно, и с другими. И за это я должен выгнать ее… даже убить.

Почему? Потому что она ранила мое тщеславие? Мы всегда стараемся не смотреть в лицо фактам, не видеть людей такими, какие они есть. Я отсутствовал восемь лет. Да за столь долгое время и святая легла бы в постель ради удовлетворения чисто физической потребности! Восемь лет. Я ее муж, и я должен судить ее за грех, в котором я сам виновен. Я обладал Зенобией – множество раз. Я стыдился этого. Мое тело несет отметины тех цепей, в которые я себя заковал. Но, говоря словами нашего Господа Бога, кто я такой, чтобы первым бросить камень?

– А ты, – мягко спросил он, – ты хочешь, чтобы опять были “мы”?

Она не сдвинулась с места. Не произнесла ни слова. Просто стояла, слегка покачиваясь.

– Ты… – прошептала она, – ты можешь простить меня?

– Да, – сказал Пьетро, – если ты простишь меня за то, что я оставил тебя беззащитной перед лицом опасностей и искушений… и если ты простишь мне мои грехи…

– Простить тебя? – выдавила она. – Я?

Она в диком порыве бросилась в его объятия.

Зенобия отвернулась. Она не хотела, чтобы Пьетро видел ее слезы. Ей нечего было волноваться. Пьетро забыл о ее существовании.

В последующие три года Пьетро, барон Роглиано, почти забыл о прошлых бедах. Из его глаз ушла задумчивость. Он стал часто смеяться. Получив в конце концов наследство, завещанное ему Исааком, он построил примерно в двух милях от замка на хорошо осушенной возвышенности виллу, о которой давно мечтал. Она была из серого камня, с готическими арками и высокими окнами, сквозь которые вливался свет и освещал все помещения виллы. В каждой комнате большие камины защищали их от зимних холодов, а центральный внутренний дворик был превращен в рай для цветов. У дворика была стеклянная крыша, в нем Элайн держала своих птиц.

Пьетро посылал на Сицилию и даже в Африку за новыми красивыми птицами. Они щебетали и пели, демонстрируя свое роскошное оперение.

Мебель в комнатах была гнутая, позолоченная, покрытая мягкими подушками. Пьетро завел себе диван, сделанный по образцу сарацинских. Стены были украшены гобеленами, и не только по праздникам, а постоянно.

Большую часть гобеленов вышивала Зенобия. Она в совершенстве владела мастерством вышивания. Ее присутствие на вилле вносило беспокойство в жизнь Пьетро. Надо отдать должное Элайн, она обращалась с Зенобией с несколько безразличной добротой, слуги любили ее – никогда не видя ее лица. Но жизнь Зенобии была пуста. Она отважно пыталась заполнить эту пустоту вышиванием и изучением итальянского языка, который за полтора года освоила настолько, что Пьетро приходилось очень прислушиваться, чтобы обнаружить у нее следы акцента. Некоторая неразборчивость ее речи, вызванная поражением мускулов лица, видимо, скрывала следы иностранного акцента. Во всяком случае, она говорила по-тоскански вполне хорошо.

Более всего Пьетро беспокоила ее кротость. Припоминая горячность – даже яростность, с которой она вела себя по отношению к своим истязателям на рынке, – он полагал, что она смирилась с поражением, которое нанесла ей жизнь. Он был очень добр к ней. И как бы она ни была привлекательна в своих новых европейских туалетах, с прикрытым лицом, в ней для него не было ничего соблазнительного. Для Зенобии, сидящей перед веретеном или помогающей Элайн обрезать цветы, жизнь остановилась. Это было обидно, думал Пьетро, но сделать он ничего не мог.

Он охотился со своими гепардами, вселявшими ужас в сердца крестьян, выпускал своих соколов при охоте на птиц. Он пел Элайн сочиненные им самим песни. Он был почти счастлив.

Почти. Если не считать того, что временами замечал в глазах Элайн нечто непостижимое. Иногда, когда он внезапно оборачивался, то обнаруживал, что она смотрит на него с ужасом в глазах. А может, с сомнением. С удивлением. И даже со стыдом…

Но теперь она никогда не набрасывалась на него. Любовью она занималась с ним неистово. Иногда, когда он возвращался с охоты или после путешествия, она требовала от него больше, чем способно было дать ей его усталое тело. Что-то было в этом нездоровое. Что-то непонятное для него. Но он не позволял себе слишком об этом беспокоиться. Что бы там ни было, он был совершенно уверен, что это существует только в сознании Элайн.

По вечерам знатные гости из ближних и дальних поместий собирались в Аламуте, как назвал свою виллу Пьетро в память о ложном рае Старика с гор, Аль Джебала. Приезжали и рыцари из гарнизонов Фридриха в Хеллемарке и Роккабланке, ибо Пьетро без колебаний отдал свои замки императору.

Знатные господа, прикованные к своим холодным, неуютным замкам, которые располагались в таких местах, где Фридриху не нужны были укрепления, дивились комфорту и красоте дома Пьетро. Однако, когда их жены требовали себе такой же дом, они в силу неумолимой логики консерватизма отвечали:

– Но, дорогая моя, такой дом ведь нельзя защитить. Что толку от его красоты, если любой завистливый рыцарь может сжечь его?

Их жены могли – и, вероятно, так и делали – указать им на то, что при правлении Фридриха Второго мелкие войны между баронами прекратились, что Италия наслаждается миром, какого она не знала со времен Цезарей.

– А когда он умрет? – возражали бароны.

– Бог даст, он никогда не умрет, – отвечали жены.

Пьетро склонен был присоединиться к этим молитвам. Он знал недостатки и слабости Фридриха: его сластолюбие, в результате которого появились на свет четыре незаконнорожденных сына – Энцио, Фридрих Антиохийский, Ричард и младенец, которого этой весной 1232 года родила ему прелестная и талантливая Бианка Ланчиа[45]45
  Одна из бед исторических исследований в том, что так мало известно о личной жизни великих людей. Фридрих, например, имел тринадцать детей. Мы знаем имена всех его сыновей, законных и внебрачных. Но что касается его внебрачных сыновей, то известно имя только одной из их матерей, Бианки Ланчиа, матери Манфреда. О единственной законной дочери Фридриха известно только то, что она была замужем за маркграфом Мейсенсским, имя ее до нас не дошло. Из пяти внебрачных дочерей мы знаем имя только одной – Сельваджии, выданной замуж за жестокого Эсселино да Романо. Для положения женщин в Сицилии времен Фридриха характерно, что известны имена всех совершенно незначительных мужей его дочерей.


[Закрыть]. – знал его заносчивость и гордость, его гневную нетерпеливость, улыбчатое лицемерие, позволяющее сжигать за ересь людей, гораздо меньше повинных в ереси, нежели он сам, когда этого требовали его дальние цели.[46]46
  Это и другие богохульства, приписываемые Фридриху, не доказаны. Однако все, что известно о его личности из источников, указывает на то, что он вполне был на них способен. Таким источником является английский монах Мэттью Парижский, современник Фридриха.


[Закрыть]

Но его грехи, какими бы страшными они ни казались, были всего лишь пятнами на солнце. При Фридрихе наука опередила свое время на две сотни лет. Он почти полностью ликвидировал феодализм в Италии. Он был поэтом, и под его влиянием великолепная литература, которую Иннокентий истребил в Лангедоке, вновь расцвела на Сицилии – сочинялись поэмы, пелись песни на звучных диалектах Тосканы и Сицилии. Самый последний серв оказывался под его защитой, звери в лесах, птицы в небе пользовались его покровительством. Пьетро знал, что Фридрих один из самых мудрых и великих людей в европейской истории, которому было суждено родиться раньше своего времени…

В течение 1232 и 1233 годов Пьетро часто отлучался из дома. Он посещал Фридриха в Фоджии, ездил по его поручению с дипломатической миссией к французскому двору. Там он вновь встретился с Готье, теперь бароном Монтрозом, отцом трех рослых сыновей. Они провели вместе немало счастливых часов, вспоминая былые времена, и расстались с грустью, понимая, что больше уже никогда не увидятся.