Текст книги "Моя жизнь и любовь"
Автор книги: Фрэнк Харрис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Одно было совершенно ясно: мое положение в школе коренным образом изменилось: Стэкпол поговорил с директором, и я получил особое место в его классе – отныне он занимался со мной индивидуально. Стэкпол стал для меня больше, чем учитель и друг.
Когда Джонс впервые появился в школе, мы встретились в приемной директора. Я разговаривал с Гербертом. Вошел Джонс и кивнул мне. Я подошел и протянул руку. Он молча пожал ее. Кивок и улыбка Герберта показали мне, что я поступил правильно.
– Прошлое должно остаться в прошлом, – сказал Герберт на английский манер.
В тот же вечер я написал обо всем Вернону и поблагодарил его и Рейли за обучение и моральную накачку.
Весь мой взгляд на жизнь безвозвратно изменился. Я был в полном восторге и счастлив. Однажды ночью я подумал об Э… и впервые за несколько месяцев занялся онанизмом. Но на следующий день почувствовал, как отяжелел, и решил, что удовольствие удовольствием, но самоограничение полезно для здоровья.
Все последующие рождественские каникулы, проведенные в Риле, я пытался сблизиться с какой-нибудь девушкой, но безуспешно. Как только я пытался дотронуться хотя бы до их грудей, они отскакивали, как сумасшедшие. Мне нравились девушки вполне сформировавшиеся, и все они, наверное, думали, что я слишком молод и слишком щуплый. Если бы они только знали!
Еще один случай произошел со мной на тринадцатом году жизни. Он, конечно же, заслуживает упоминания. Избавившись от издевательств старших, которые по большей части остались на стороне Джонса, я оказался в полном одиночестве. Ограничения школьной жизни начали меня раздражать.
«Если бы я был свободен, – сказал я себе, – то пошел бы к Э… или к какой-нибудь другой девушке и отлично провел бы время. А так мне рассчитывать не на что».
Жизнь показалась мне блеклой и нудной. К тому же я уже прочел почти все книги, которые, по моему мнению, стоило прочесть в школьной библиотеке, и затосковал по свободе, как птица в клетке.
Где выход? Я знал, что отец, будучи капитаном флота, легко мог добиться для меня места курсанта. Конечно, мне предстояло пройти проверку еще до того, как стукнет четырнадцать лет. Но я знал и то, что легко пройду любое испытание.
Летние каникулы я провел дома, в Ирландии, где то и дело просил отца, чтобы он устроил меня курсантом. Отец обещал, и я поверил ему. Всю осень я старательно изучал предметы, которые мне предстояло сдавать, и время от времени писал отцу, напоминая ему об обещании. Но он, казалось, не желал касаться этого вопроса в своих письмах. Его послания были по большей части наполнены библейскими наставлениями, вызывавшими у меня отвращение к его безмозглому легковерию. Мое неверие заставляло меня чувствовать себя неизмеримо выше его.
Наступило Рождество, и я написал отцу очередное письмо с настоятельной просьбой, чтобы он сдержал свое обещание. Впервые в жизни я польстил ему, солгав будто верую в святость его слова. Однако я находился на грани возрастного предела и сильно нервничал из опасения, что какая-нибудь официальная задержка сделает меня переростком. Отец молчал. Я написал Вернону, и тот обещал похлопотать у губернатора. Шли дни, настало и ушло 14 февраля – мне исполнилось четырнадцать лет, и я стал переростком. Этот путь бегства в широкий мир оказался для меня закрытым моим собственным отцом. Во мне бушевала ненависть к нему.
Как освободиться? Куда идти? Что же делать? Однажды я прочитал в иллюстрированной газете 1868-го года об обнаружении алмазов близ Кейптауна, а затем об открытии в Южной Африке алмазных копий. Соблазн отправиться туда был велик. Я прочитал всё, что мог, о Южной Африке, но однажды выяснил, что самый дешевый проезд до Кейптауна стоит пятнадцать фунтов, и пришел в отчаяние. Вскоре после этого я прочел, что билет в Нью-Йорк на верхнюю открытую палубу парохода можно купить за пять фунтов. Эта сумма показалась мне более реальной; поскольку за успешную сдачу второго экзамена по математике, который должен был состояться летом, у нас полагалась премия в десять фунтов – на покупку книг. Я не сомневался, что смогу стать лучшим, и усердно налёг на сей предмет.
Результат был. Но я расскажу о нем в надлежащем месте. Тем временем я начал читать об Америке и вскоре узнал о буйволах и индейцах на Великих равнинах. Мириады очаровательных романтических картин открылись моему мальчишескому воображению. Мне хотелось повидать мир, и я невзлюбил Англию. Ее снобизм (хотя я и заразился этой болезнью) был отвратителен, а еще хуже был ее дух низменного эгоизма. К богатым мальчикам благоволили все учителя, даже Стэкпол. Я к таковым не относился, почему испытывал отвращение к английской жизни, ибо видел ее со стороны черного входа.
В середине этого зимнего семестра было объявлено, что летом школьники поставят сценку из пьесы Плавта на латыни, а также сыграют небольшую сценку из шекспировского «Венецианского купца». К спектаклю привлекались учащиеся пятого и шестого классов. Репетиции начались немедленно. Естественно, я взял в школьной библиотеке «Венецианского купца» и за один день выучил всю пьесу наизусть. Я мог запомнить хорошую поэзию с одного прочтения. Заучить плохую поэзию или прозу было гораздо труднее.
Ни один образ в пьесе не привлек меня, за исключением Шейлока. Когда я впервые услышал, как Фосетт из шестого репетирует эту роль, я не мог не усмехнуться: он повторял самые страстные речи, как зазубренный урок, монотонным-монотонным голосом. Целыми днями я разглагольствовал о непокорности Шейлока, и однажды, как назло, Стэкпол услышал мои рассуждения. Мы уже стали большими друзьями. Я прошел под его руководством алгебру и теперь пожирал тригонометрию, решив потом заняться коническими сечениями, а потом исчислением. Теперь надо мной стоял лишь один старший – капитан шестого Гордон, здоровенный парень старше семнадцати лет. Он готовился к поступлению в Кембридж.
Стэкпол сказал директору, что я стану отличным Шейлоком. Фосетт, к моему изумлению, отказался исполнять роль еврея – ему было трудно даже выучить ее. В конце концов, роль досталась мне. Я был в восторге и намеревался создать настоящий хит.
Долговязый слабак Эдвардс, сын викария, был милым четырнадцатилетним мальчиком. Шестнадцатилетний переросток из пятой группы издевался над ним и поколачивал, а Эдвардс изо всех сил старался не плакать.
– Оставь его в покое, Джонсон, – сказал я, – зачем ты задираешься?
– Попробуй сам! – воскликнул он, отпуская Эдвардса.
– А если ты окажешься на его месте? – возразил я.
– Он сам подставляется, – усмехнулся тот и отошел.
Я пожал плечами.
Эдвардс горячо поблагодарил меня за спасение, и я предложил ему прогуляться. Он согласился. Так началась наша дружба.
Дом викария был большой, с просторным приусадебным участком. У Эдвардса было несколько сестер, но все еще маленькие. Зато у них была молоденькая хорошенькая гувернантка, француженка мадемуазель Бэрри, Люсиль Бэрри. Особенно она привлекала меня своими черными глазами, волосами и быстрыми, живыми манерами. Девушка была среднего роста и не старше восемнадцати. Я сразу же сошелся с ней и с самого начала попытался заговорить разговаривать по-французски. Короче, мы быстро поладили. Видимо, ей было здесь одиноко. Я начал общение с того, что назвал она самой привлекательной девушкой в доме викария. Насколько я помню, она перевела «самая привлекательная» как «la plus chic»[49]49
Шикарная (фр.)
[Закрыть].
В следующий наш приход Эдвардс зачем-то зашел в дом. Тогда я шепнул Люсиль, что хочу поцеловать.
– Ты всего лишь мальчик, mais gentil[50]50
Но добрый (фр.)
[Закрыть].
И она… сама поцеловала меня! Когда же мои губы коснулись ее губ, девица оттолкнула меня обеими руками и удивленно посмотрела.
– Ты – странный мальчик, – задумчиво произнесла она.
Следующие выходные я провел в доме викария. Первым делом я незаметно сунул Люсиль в руку маленькое любовное письмо на французском – переписал его из книжки в школьной библиотеке, и был в восторге, когда она прочитала его, кивнула мне с улыбкой и спрятала письмецо за корсаж. Я был в восторге – «рядом с ее сердцем»! Однако у меня не было ни малейшего шанса даже на поцелуй, потому что Эдвардс всегда болтался рядом. Только ближе к вечеру мать зачем-то позвала его, и мне представилась возможность пообщаться с Люсиль наедине.
Обычно мы располагались в саду, в какой-то деревенской беседке. В тот раз Люсиль, откинувшись на спинку стула, сидела прямо напротив двери, потому что день был душный, ни малейшего ветерка. Когда Эдвардс убежал, я бросился к ее ногам. Платье изящно облегало девичью фигурку, соблазнительно открывая очертания бедер и груди. Я был вне себя от возбуждения и внезапно заметил, что ноги ее раздвинуты. Я мог видеть ее тонкие лодыжки… Я умолял о поцелуе, встал на колени, готовый взять его. Она позволила мне коснуться ее губ один раз. Когда я попытался настаивать, она оттолкнула меня и зашептала:
– Non, non! sois sage![51]51
Нет, нет! Будь умницей! (фр.)
[Закрыть]
Я неохотно отошел… И тут мне в голову пришла дикая мысль: «Сунь руку под ее юбку!» Я не сомневался, что смогу дотянуться до ее «кисоньки». Люсиль сидела на краешке стула. Одна мысль об этом потрясла и испугала меня. «Но что она сделает в ответ? – подумал я. – Она может рассердиться». И я стал обдумывать возможные последствия. Вспомнил выходку Э… Я вновь встал перед нею на колени и стал умолять, чтобы разрешила поцеловать ее. Девушка она улыбнулась, и тогда я просунул руку под ее одежду. Едва сдерживая экстазе, я ощупывал мягкие волоски и форму в «кисоньки». Вдруг Люсиль вскочила и завопила:
– Как ты смеешь?!
Но я уже был в невменяемом состоянии, чтобы что-то соображать и реагировать должным образом: я молча вцепился в ее влагалище. Мгновение спустя я попытался просунуть в него палец, как когда-то сделал с Э… И в этом была моя ошибка. Люсиль вырвалась.
– Ах, как мне хочется врезать по твоей роже, – воскликнула она. – Я все расскажу миссис Эдвардс! Ты – скверный, скверный мальчишка. А я думала, что ты хороший, воспитанный паренек. Ненавижу тебя!
И она яростно топнула ногой.
Все мое существо было одной молитвой к жестокой Люсиль.
– Пожалуйста, – умолял я, – пожалуйста! Не поступай так! Ты отвратительна, когда сердишься. Дорогая…
– Я возмущена, – задыхаясь, проговорила она. – Ты – отвратительный грубиян. Ты мне противен.
И снова отвернувшись, она стала судорожно отряхивать платье.
– Что мне сделать, чтобы вернуть твое расположение? Ты такая хорошенькая. О, ты чудесная, Люсиль!
– Вот и замечательно, – фыркнула она в ответ, но было заметно, что девица успокоилась.
– Поцелуй меня, – нагло взмолилась я, – и не сердись больше.
– Больше никогда тебя не поцелую, – быстро ответила она. – Будь в этом уверена.
Я продолжил умолять и хвалить, умолять так долго, что наконец она сказала:
– Если ты пообещаешь никогда больше так не делать, никогда, я поцелую тебя и постараюсь простить.
– Не могу обещать, – ответил я, – это было слишком вкусно. Ну поцелуй же меня, а я тогда постараюсь быть хорошим.
Она быстро поцеловала меня и тут же оттолкнула.
– Тебе не понравилось?
– Ужасно, – прошептал я. Не могу передать, как я был взволнован. – О, спасибо, Люсиль, спасибо, ты самая милая девушка на свете. И я всегда буду благодарен тебе, дорогая!
Она посмотрела на меня задумчиво. Я чувствовал, что завоевываю ее.
– Ты ТАМ прелестна! – отважился прошептать я. – Пожалуйста, дорогая, как вы это называете? Я как-то читал, что вроде бы «киска»?
– Замолчи! – нетерпеливо воскликнула она. – Мне неприятно думать об этом.
– Пожалуйста, Люсиль, – взмолилась я, – ты больше никогда не станешь для меня прежней. Раньше ты была хорошенькой, вызывающей и соблазняющей, а теперь ты священна. Я не люблю тебя, я обожаю тебя, почитаю тебя, дорогая! Могу я сказать «киска»?
– Ты странный мальчик, – ответила она, – но никогда больше так не делай. Это противно! И мне это не нравится.
– Не говори так! – забормотал я, притворяясь смущенным. – Ты даже не понимаешь, что говоришь гадость! Смотри, я целую пальцы, которые коснулись твоей киски!
И я действительно поцеловал свою руку.
– Прекрати! – возмутилась Люсиль. Она схватила меня за руку. – Не надо!
Н при этом девушка прижалась ко мне всем телом и поцеловала. Мало-помалу моя правая рука снова пробралась к ее лону, на этот раз снаружи, но Люсиль не позволила мне пойти дальше. Безумное желание снова заставило меня сделать ошибку! И все же девица наполовину уступила. Я это понимал и осознание случившегося вызвало во мне трепет триумфатора. Но, увы! В этот момент пришел Эдвардс.
Эта встреча имела два немедленных и неожиданных последствия. Прежде всего, я не мог спать в ту ночь из-за мыслей о сексе с Люсиль – её «киска» была похожа на большую фигу, расколотую посередине и вставленную в сетку мягких волос. Я все еще чувствовал пальцами ее лоно, и возбужденный член мой стоял торчком и пульсировал от желания. Когда я засыпал, мне снилась Люсиль. Снилось, что она уступила мне, и я толкаю свой член внутрь неё. Однако неожиданно появлялось некое препятствие. Я толкал, толкал свой член, он в оргазме наслаждения извергал семя… И тут я проснулся и, опустив руку книзу, обнаружил, что все еще кончаю: липкая, горячая, молочная сперма была на волосах и в промежности.
Я встал, умылся и вернулся в постель. Холодная вода вроде бы успокоила меня. Но вскоре, думая о Люсиль и ее мягкой, горячей, волосатой киске, я снова стал возбудился и в этом состоянии заснул. Мне снилась Люсиль. И снова я тщетно пытался проникнуть в нее. И снова меня охватила судорога наслаждения. Я почувствовал, как семя горячо закипает во мне и… проснулся.
Когда я ощупал себе пах, там не было семени, только немного влаги в головке моего члена – ничего больше. Значит ли это, что я могу дать семя только один раз? Я сразу же проверил себя: представляя себе Люсиль, ее мягкие горячие округлости и волоски, я ласкал свое лоно, двигая рукой все быстрее, пока не довел себя до оргазма и отчетливо не ощутил жарких толчков, как будто мое семя бурлило, но ничего не вышло, даже влаги.
На следующее утро я проверил себя в прыжках в высоту и обнаружил, что не могу преодолеть планку даже на дюйм ниже, чем обычно. Я не знал, что делать. Зачем я так глупо потакал своим желаниям?
Но на следующую ночь сон о Люсиль вернулся, и я снова проснулся после острого спазма наслаждения, весь мокрый от собственного семени. Что же делать? Я встал, подмылся, обмыл холодной водой яички и член и, весь продрогший, забрался обратно в постель. Но воображение властвовало надо мной. Снова и снова сон приходил и будил меня. Утром я чувствовал себя измученным, разбитым, подавленным.
В тот же день я случайно подобрал маленький кусочек веревки, и мне сразу пришло в голову, что если я обвяжу этот твердый шнур вокруг своего члена, то, как только он начнет набухать и напрягаться от возбуждения, шнур натянется и разбудит меня болью.
В ту ночь я связал своего «Томми», как называю свой член, и предался мыслям об интимных частях тела Люсиль. Когда Томми напрягся и обратился в стальной кол, боль была уже невыносимой. Я поспешил снять путы и успокоить себя холодной водой, чтобы член обмяк. Вернувшись в постель, я заснул. Мне приснился короткий сладкий сон о красавице Люсиль. И я проснулся в диком возбуждении, встал и уселся на холодную мраморную плиту умывальника. Это подействовало быстрее, чем даже холодная вода. Почему? Я много лет не понимал причины.
Шнур оказался эффективным средством. С той ночи я использовал его регулярно, и в течение недели с успехом прыгал через планку и подтягивался на одной руке. Я победил искушение и снова стал хозяином собственного тела.
Прямым результатом моей страсти к Люсиль и сильного сексуального возбуждения стало эстетическое восприятие окружающего мира.
Я никогда еще не замечал красоты природы. Всякий раз, когда я встречал в книге описание пейзажа, старался пропускать столь утомительное чтение. Теперь же вдруг, в одно мгновение, мои глаза открылись красоте. Я помню свое восторженное удивление, как будто это было вчера. Это был залитый ярким солнцем мост через речку Ди близ Овертона[52]52
Овертон-на-Ди – большая дервня в Уэлльсе, графство Рексхэм.
[Закрыть]. Справа от меня река делала длинный изгиб, уходя глубоко под лесистую возвышенность. В этом месте оставалась маленькая рыжеватая песчаная отмель. Слева оба берега, густо поросшие лесом, сходились и исчезали из виду. Я был зачарован и безмолвен – зачарован яркими красками пейзажа – искрящаяся под солнцем вода с одной стороны и вода затененная – с другой стороны, она отражала великолепное одеяние лесистой возвышенности. И когда я сошел с моста, посмотрел на соседние кукурузные поля, золотистые на фоне зелени живых изгородей и разбросанных тут и там деревьев, краски приобрели необыкновенное очарование.
Думаю, именно пробуждение сексуальной чувствительности впервые открыло мне красоту живой природы.
Ночь или две спустя меня восхитила почти полная луна, которая залила наше игровое поле сиянием цвета слоновой кости, превратив стог сена в отдалении в предмет божественной красоты.
Почему я никогда раньше не видел этого чуда? Абсолютную красоту природы вокруг меня? С этого времени я начал получать удовольствие от описания пейзажей в книгах и стал любоваться пейзажи в живописи.
Слава Богу! Чудо наконец свершилось, и жизнь моя обогатилась, облагородилась, преобразилась! С этого дня я начал жить зачарованной жизнью, ибо сразу же попытался увидеть красоту везде и в любое время дня и ночи. Я уловил проблески, которые восхитили меня и превратили мое существо в гимн и хвалу радости.
Вера покинула меня, а вместе с верой ушла и надежда на Небеса, и вообще на какое-либо будущее существование. Опечаленный и испуганный, я был как в тюрьме с неопределенным приговором. Однако теперь тюрьма в одно мгновение превратилась в рай, стены реального мира рухнули в чарующую картину фантазии. Я смутно сознавал, что если эта жизнь была грязной и подлой, мелкой и неприятной, то вина была только во мне и в моей слепоте. Тогда я впервые начал понимать, что я сам волшебник и могу создать свою собственную волшебную страну, да и свой собственный рай, превратив этот мир в тронный зал Бога!
Эту радость и эту веру я хочу передать другим, причем больше, чем что-либо иное. Ибо это понимание стало для меня новым Евангелием мужества, решимости и определенной наградой. Человек должен знать, что по мере того, как он становится мудрее, мужественнее и добрее, к нему само по себе приходит все хорошее.
Я опережаю рассказ о своей жизни и высказываю мысли и веру, которые стали моими много лет позже. Но началом моей личной духовной жизни стала страсть к Люсиль. До неё я был слеп к красоте природы, и вдруг увидел – таким стал зародыш моей дальнейшей веры, которая руководила всей моей зрелой жизнью, наполняла меня мужеством и оказалась полна невыразимой надеждой и радостью.
Вскоре моим девизом стали слова: «Во всём вини свою слепоту! Всегда во всём прежде всего вини себя!
Глава IV. Из школы в Америку
В начале января состоялась генеральная репетиция сцены суда из «Венецианского купца». Зрителями были приглашены владелец соседнего со школой парка сэр W.W.W., несколько членов парламента (особенно мистер Уолей, у которого была хорошенькая дочка и который жил неподалеку), викарий с семьей и другие, кого я не знал. С семьей викария приехала и Люсиль.
Большую классную комнату обустроили как театр. Возвышение в дальнем конце залы, где обычно восседал в дни торжеств директор, было превращено в импровизированную сцену и закрыто большим раздвигавшимся занавесом.
Богатую наследницу Порцию играл очень хорошенький шестнадцатилетний паренек по имени Герберт, нежный и добрый, но при этом самый быстрый спринтер в школе – сто ярдов он пробегал за одиннадцать с половиной секунд.
Дожем был, конечно, Джонс, а купцом Антонио – здоровяк по имени Вернон. Эдвардс заменил меня в роли Бассанио – друга Антонио, а хорошенького мальчика из четвертых взяли на роль Нериссы – служанки Порции.
Мне очень подходила роль Шейлока. Теперь, пред глазами Э… и Люсиль, я был настроен играть даже лучше, чем мог. Когда пришла моя очередь выйти на сцену, я низко поклонился дожу, затем молча церемонно поклонился налево и направо, будто изгнанный еврей отдавал честь всему двору. Затем медленно, ясно и точно начал знаменитый монолог:
Вы не поверите, но, тем не менее, я говорю чистую правду: в созданном мною образе Шейлока я был близок к тому шедевру, что через пятнадцать лет сотворит Генри Ирвинг[54]54
Генри Ирвинг (1838–1905) – выдающийся английский театральный актёр и режиссер, создатель классических образов в шекспировских пьесах.
[Закрыть].
Когда в конце концов, сбитый с толку и избитый Шейлок сдается:
Прошу вас, разрешите мне уйти;
Мне худо. Документ ко мне пришлите, —
Я подпишу.
Дож отвечает:
– Ступай, но всё исполни.
И Грациано оскорбляет еврея – единственный случай, думаю, когда Шекспир позволил избитому быть оскорбленным джентльменом.
На выходе я-Шейлок склонился в низком поклоне перед дожем, но, услышав оскорбление Грациано, медленно обернулся, выпрямившись во весь рост, и оглядел его с головы до ног.
Ирвинг возвращался через всю сцену и, сложив руки на груди, смотрел на обидчика сверху вниз с безмерным презрением. Когда пятнадцать лет спустя он однажды вечером после ужина в клубе «Гаррик»[55]55
Один из старейших в мире джентльменских клубов, знаменитых как рассадники самых омерзительных пороков. Тем не менее членами «Гаррика», основанного в 1831 г., были писатели Ч. Диккенс, Г. Уэллс, Дж. М. Барри, А.А. Милн и К. Эмис; художники Дж. Эверетт Милле, лорд Лейтон и Д.Г. Россетти. Клуб «Гаррик» выступил одним из двух учредителей благотворительного Фонда Винни Пуха.
[Закрыть] спросил меня, что я думаю о его решении образа Шейлока. Я ответил, что если бы Шейлок и в самом деле так поступил, Грациано, вероятно, плюнул бы ему в рожу и вышвырнул прочь. Ведь Шейлок и в самом деле жалуется, что христиане плюнули на его дорогие одежды.
Мое мальчишеское, романтическое прочтение этой роли, однако, было по существу таким же, как у Ирвинга. Образ, созданный Ирвингом, приветствовал весь Лондон, потому что он фактически восхвалял евреев, а евреи сегодня правят всей Европой.
С первых же минут моего выхода на сцену я стал замечать, что молодежь оглядывается на стариков, словно проверяет, верно ли и дозволено ли такое прочтение моей роли. Но вскоре все поддались потоку выданных мною страстей. Когда я покинул сцену, зрители зааплодировали, и, к моей радости, Люсиль тоже.
После репетиции все столпились вокруг меня:
– Где ты этому научился? Кто тебя научил?
Наконец подошла Люсиль.
– Я знала, что ты необыкновенный человек, – сказала она в своей милой манере, – но это было невероятно! Ты станешь великим актером, не сомневаюсь.
– И все же ты отказываешь мне в поцелуе, – прошептал я, постаравшись сделать это незаметно.
– Я ни в чем тебе не отказываю, – ответила она, отворачиваясь.
Я замер в надежде и восторге.
«Ни в чем, – сказал я себе, – значит, разрешаю все!»
Тысячу раз я повторял это себе в экстазе.
Мистер Уолей поздравил меня и представил своей дочери, которая искренне похвалила меня. Но лучше всех сказал директор:
– Мы назначаем тебя режиссером, Харрис. И я надеюсь, что ты вложишь часть своего огня в других актеров.
К моему удивлению, этот триумф рассорил меня с мальчиками. Некоторые усмехались, но большинство решили, что я выпендрился, чтобы покрасоваться. Джонс и шестые возобновили бойкот. Я не обижался, потому что, с одной стороны, был разочарован, а с другой, стал питать определённые надежды.
Хуже всего было то, что в начавшуюся непогоду я не мог часто видеться с Люсиль. Всю зиму я почти не бывал у викария. Эдвардс часто приглашала меня в гости. Люсиль сама могла устроить с полдюжины встреч, но не сделала этого. И у меня болело сердце от разочарования и сожаления о несбывшемся желании.
В марте или апреле я посетил Эдвардсов. Мы с Люсиль случайно оказались наедине в классной комнате. Я был слишком зол на нее, чтобы оставаться вежливым. Вдруг она сказала:
– Vous me boudez[56]56
Вы меня пугаете (фр.).
[Закрыть].
Я пожал плечами.
– Я тебе не нравлюсь, – начал я, – так что толку от моей вежливости.
– Ты мне очень нравишься, – прервала она, – но…
– Нет, нет, – покачал я головой, – если бы я тебе нравился, ты бы не избегала меня и не кокетничала бы так.
– Неправда. Я так поступаю именно потому, что ты мне слишком нравишься.
– Тогда сделай меня счастливым! – воскликнул я.
– Счастливым… – повторила она. – Но как?
– Позволь мне поцеловать тебя и…
– Да и… – многозначительно повторила она.
– Какой тебе от этого вред? – возмутился я.
– Какой вред? Разве ты не знаешь, что это неправильно? Это следует делать только с мужем!
– Я ничего такого не знаю, – воскликнул я. – Это все глупости. Современные люди смотрят на такие вещи иначе.
– А я – именно так, – строго сказала она.
– Но если бы вы позволили мне, – воскликнул я, – Люсиль, вы доказали бы, что я вам хотя бы немного нравлюсь.
– Ты же знаешь, что очень мне нравишься, – ответила она.
– Тогда поцелуй меня. В этом нет ничего дурного.
И когда она поцеловала меня, я положил руку на ее груди. Они взволновали меня, они были такими упругими и твердыми. Через мгновение моя рука скользнула вниз по ее телу, но она тотчас же тихо, но решительно отстранилась.
– Нет, нет, – прошептала девушка, слегка улыбаясь.
– Пожалуйста! – взмолился я.
– Я не могу, – сказала она. – Я не должна. Давайте поговорим о другом… Как продвигается постановка?
Но я не мог говорить о пьесе, когда передо мной стояла Люсиль. Впервые я угадал через одежду почти всю красоту ее фигуры. Смелые изгибы бедер и груди дразнили меня, а лицо Люсиль было выразительным и вызывающим.
Как это я раньше не замечал таких деталей? Неужели я ослеп? Или Люсиль специально оделась так, чтобы продемонстрировать свою фигуру? Конечно, у француженок в отличие от англичанок платья более откровенные и скроены так, что ярче выделяют формы тела. Но ведь и я тоже стал более любопытным, более наблюдательным. Будет ли жизнь и дальше показывать мне новые красоты, о которых я даже не подозревал?
Мой опыт общения с Э… и Люсиль сделал рутину школьной жизни почти невыносимой. Я силой заставлял себя учиться, то и дело напоминая себе, что необходимо получить математическую стипендию. Она даст мне десять фунтов, которые позволят мне сбежать в Америку.
Вскоре после рождественских каникул я сделал решительный шаг. Экзамен зимой был не так важен, как тот, что заканчивал летний семестр, но для меня он стал эпохальным. Я выучил наизусть две-три книги Вергилия и целые главы Цезаря и Ливия. Таким путем я приобрел кое-какие познания в латыни. На экзамене я стал лучшим в тригонометрии, латыни и истории. Меня перевели в пятую старшую, где все мальчики были на два-три года старше меня. И все они предпочитали не общаться со мною.
Между тем я работал так, как никогда ранее. Зубрил латынь и греческий, решал математические задачи. Но основное время забирал все же греческий язык. Я в нем здорово отставал. К Пасхе я овладел грамматикой – неправильными глаголами и всем прочим – и был почти первым в классе. Благодаря религиозным метаниям и чтению книг мыслителей далекого прошлого мой ум поразительно окреп. Однажды утром я истолковал фрагмент латинского текста так, что даже директор одобрительно кивнул мне. Затем с моей стороны последовал решительный шаг.
Едва закончилась утренняя молитва, как директор объявил условия экзамена, итогом которого становилась стипендия. Победитель должен был получать по восемьдесят фунтов в год в течение трех лет обучения в Кембридже. Занявший второе место – разово десять фунтов и еще целевые деньги на покупку книг.
– Все мальчики, – добавил директор, – желающие претендовать на награду, должны сейчас встать и назвать свои имена.
Я думал, что встанет только Гордон, но когда увидел, что встают Джонсон, Фосетт и еще двое или трое, я тоже встал… По залу пронеслось какое-то насмешливое рычание. Но Стэкпол улыбнулся мне и кивнул головой, как бы говоря: «Они еще увидят». И я набрался храбрости и отчетливо произнес свое имя. Теперь я знал, что обратного пути нет.
Мне нравился Стэкпол, и в этом семестре он пригласил меня бывать у него в любое время. А я решил воспользоваться его добротой, чтобы хорошенько подготовиться к экзамену. Надо сказать, что помощь Стэкпола оказалась неоценимой.
Однажды, едва он появился в комнате, я задал ему вопрос, а он подошел и, отвечая, положил руку мне на плечо. Не знаю, что за чутье сработало во мне, но каким-то врождённым инстинктом я почувствовал сексуальную ласку в этом, казалось бы, невинном движении. Мне не хотелось отстраняться или показывать ему, что мне это претит, но я спешно погрузился в тригонометрическую задачку, и он поспешил отойти.
Когда я обдумывал это, то вспомнил, что его заметная симпатия ко мне началась после моего боя с Джонсом. Я часто собирался признаться ему в своих любовных похождениях, но теперь был рад, что старательно сдерживал свои откровения. День ото дня я замечал, как его симпатия ко мне росла, или, вернее, его комплименты и лесть становились чрезмерными. Я не знал, что делать. Заниматься с ним как с репетитором, да еще в отдельной комнате, было чрезвычайно удобно. Но в то же время его настойчивые ухаживания не вызывали во мне особого восторга.
В чем-то Стэкпол был удивительно туп. Он говорил о школьной жизни, как о самой счастливой и здоровой. Моральный образ жизни, говорил он, никакой лжи, обмана или скандалов – всё это гораздо лучше, чем жизнь за стенами школы. Раньше мне было трудно не рассмеяться ему в лицо. В самом деле, высокоморальная жизнь! Самым моральным у нас считался директор – он был женат и каждую ночь спал в кровати с собственной женой.
Хотя Стэкпол был действительно хорошим математиком и первоклассным учителем, терпеливым и кропотливым, обладавшим даром ясного изложения, он казался мне глупым и замкнутым. К счастью, вскоре я обнаружил, что, если смеяться над его комплиментами, можно пресекать его непрошеные ласки.
Один раз он поцеловал меня, но моя веселая улыбка заставила его покраснеть. Тогда Стэкпол смущенно пробормотал:
– Странный ты парень!
В то же время я прекрасно понимал, что, если стану поощрять его, он позволит себе еще больше вольностей.
Однажды Стэкпол заговорил о Джонсе и Генри Х… Он, очевидно, слышал о произошедшем в нашей спальне. Я притворился, что не понял его намека, и когда он спросил меня, не помирился ли со мной кто-нибудь из старших, я не стал распространяться о непристойных выходках большого Фосетта и коротко ответил:
– Нет…
И добавил, что меня интересуют девочки, а не грязные мальчики. По какой-то причине Стэкпол показался мне тогда моложе, чем был на самом деле. Я не чувствовал разницу в возрасте на целых двенадцать лет, а потому без особого труда удержал учителя в рамках приличия вплоть до экзамена по математике.
Однажды меня спросили, слышал ли я когда-нибудь, что у классного воспитателя Шэдди была женщина. Мысль о том, что Шэдди – девственник, вызывала взрывы смеха. Но когда кто-то начинал рассуждать о нем как о любовнике, хохот становился умопомрачительным. Шэдди был человеком лет сорока, высоким и довольно крепким. Он окончил какой-то колледж в Манчестере, но для нас, маленьких снобов, он был недоделанным, потому что не учился ни в Оксфорде, ни в Кембридже. Однако отказать ему в определенных способностях было невозможно.
