Текст книги "Моя жизнь и любовь"
Автор книги: Фрэнк Харрис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Послушайте хорошего совета:
Христос и прелюбодейная женщина.
С картины П. П. Рубенса.
Глава I. Детские годы
Память – Мать муз, прообраз Художника. Как правило, она выбирает и выделяет важное, опуская случайное или тривиальное. Однако время от времени она совершает ошибки, как и все другие художники. Тем не менее, я беру Память себе в проводники.
Я родился 14 февраля 1855 года и был назван Джеймсом Томасом в честь двух братьев моего отца: мой отец служил во флоте, лейтенантом, командовал сторожевым катером или канонеркой, и мы, дети, виделись с ним лишь изредка.
Самое раннее мое воспоминание – это качание на ноге Джеймса, брата моего отца, капитана судна Ост-Индской компании, который нанес нам визит на юге Керри[9]9
Керри – город в Южной Королине, США.
[Закрыть], когда мне было около двух лет. Я отчетливо помню, как повторял при этом наизусть какой-то стишок. Моя мать сидела по другую сторону камина и подсказывала. Тогда я заставил дядюшку качать и качать меня, а больше я ничего не хотел. Я помню, как мама сказала, что я умею читать, и дядюшка искренне удивился.
Следующее воспоминание, должно быть, было примерно в то же время: я сидел на полу и зло орал, когда вошел отец и спросил:
– Что случилось?
– Это всего лишь мастеру Джиму поорать вздумалось, – сердито ответила няня. – Он просто капризничает, сэр, смотрите, у него в глазах ни слезинки.
Год или около того спустя, должно быть, я с гордостью ходил взад и вперед по длинной комнате, в то время как моя мать положила руку мне на голову и назвала меня своей надеждой и опорой.
Еще позже я помню, как пришел ночью к ней в комнату, я что-то шептал ей, потом целовал, но щека у нее была холодная, и она не отвечала, и я разбудил весь дом своим криком: мама умерла. Я не чувствовал горя, но что-то мрачное и страшное было во внезапном прекращении обычных домашних дел.
Через пару дней я увидел, как выносят ее гроб, и когда бонна сказала нам с сестрой, что мы больше никогда не увидим нашу мать, я просто удивился – почему?
Моя мать умерла, когда мне было почти четыре года, и вскоре после этого мы переехали в Кингстаун близ Дублина. Мы с сестрой Энни, которая была старше меня на четыре года, вставали по ночам и крались на кухню за хлебом, джемом или сахаром. Однажды утром, на рассвете, я прокрался в комнату бонны и увидел рядом с ней в постели человека с рыжими усами. Я притянул к себе сестру, и она тоже увидела его. Мы на цыпочках удалились, не разбудив их. Единственным моим чувством было удивление, но на следующий день медсестра отказала мне в сахаре на хлебе с маслом, и я сказал:
– Я расскажу!
Не знаю почему так сказал. Я тогда не имел ни малейшего представления о современной журналистике.
– Что расскажешь? – спросила она.
– Прошлой ночью в твоей постели был мужчина, – ответил я.
– Тише, тише! – пробормотала она и дала мне сахар.
После этого я обнаружил, что все, что мне нужно было сделать, это произнести «Я скажу!», чтобы получить то, чего хотел. Моя сестра даже пожелала однажды узнать, что я должен сказать, но я не сказал. Я отчетливо помню свое чувство превосходства над нею, потому что у нее не хватило ума эксплуатировать сахарный Клондайк.
Когда мне было от четырех до пяти лет, меня вместе с Энни отправили в пансион для девочек в Кингстауне[10]10
Кингстаун – столица острова Сент-Винсен, колонии Великобритании до 1979 г. Славится старейшим в Западном мире ботаническим садом.
[Закрыть], который содержала миссис Фрост. Меня поместили в один класс со старшими девочками из-за моих познаний в арифметике, и я старался изо всех сил, потому что хотел быть с ними, хотя у меня не было сознательной причины отдавать им предпочтение. Я помню, как ближайшая ко мне девочка поднимала меня и сажала на высокий стул, и как я торопливо складывал, делил, вычислял дроби… Как только заканчивал считать, я ронял карандаш на пол и сползал со стула якобы для того, чтобы поднять его, а на самом деле чтобы посмотреть на ноги девочек. Почему? Тогда я и понятия не имел.
В конце учебного года я уже садился и вставал со стула самостоятельно. И меня уже интересовали не только девичьи ножки, а гораздо большее.
Однажды я заметил красивую пару ножек под столом у окна. Солнце освещало их столь восхитительно, что они наполнили меня неописуемым наслаждением. Это были не такие уж полненькие ножки, какие я всегда любил. До того момента я думал, что самые красивые девичьи ножки – толстые. И вдруг я проникся прелестью стройных ножек, с такими тонкими лодыжками и сужающимися линиями. Я был очарован и в то же время немного напуган.
Я откинулся на спинку стула с одной мыслью в своей ещё детской головке: могу ли я приблизиться к этим прелестным ножкам и, возможно, коснуться их? Я знал, что могу пульнуть своим грифельным карандашом в нужный мне конец класса. На следующий день я так и сделал и незаметно пополз под столами, пока не оказался совсем близко к ножкам, от которых мое сердце трепетало почти в самом горле. Я протянул руку, чтобы дотронуться до них, и вдруг мне пришло в голову, что девочка просто испугается моего прикосновения и отдернет ноги, а меня обнаружат и… Я испугался.
Пришлось вернуться на место и обдумать ситуацию. Решение нашлось быстро. На следующий день я снова приполз к ногам девочки, осторожно подкатил карандаш к ее стопам и просунул руку между ее ног, как будто хотел достать его. Девочка взвизгнула, крепко зажала мою руку своими ножками и закричала:
– Что ты творишь?!
– Достаю карандаш, – смиренно ответил я. – Он сюда закатился.
– Вот он. – Девочка пнула карандаш ногой.
– Спасибо, – ответил я вне себя от радости, потому что одна ее ножка все еще касалась моей руки.
– Ты забавный малыш, – сказала девочка.
Но мне было все равно; я впервые вкусил райское блаженство, потому что запретный плод дарит нам настоящий рай!
Я не помню ее лица: оно показалось мне приятным, вот и всё, что я помню. Ни одна из девочек в классе не произвела на меня тогда никакого впечатления, но я до сих пор помню трепет восхищения и удовольствие, которое доставляли мне эти стройные ножки.
Я подробно описываю этот случай, потому что он стоит особняком в моей памяти и потому что он доказывает, что сексуальное чувство может проявляться даже в раннем детстве.
Однажды, примерно в 1890 году, Мередит, Уолтер Патер и Оскар Уайльд[11]11
Джордж Мередит (1828–1909) – ведущий английский писатель викторианской эпохи; Уолтер Патер (1839–1894) – английский эссеист и искусствовед; Оскар Уайлд (1854–1900) – великий английский драматург, романист, сказочник и поэт, основоположник эстетизма и модернизма в мировом искусстве и литературе.
[Закрыть] обедали со мной на Парк-лейн[12]12
Парк-лейн – центральный проспект в лондонском районе Вестминстер.
[Закрыть] и обсуждали время пробуждения в человеке сексуальных чувств. И Патер, и Уайльд говорили об этом как о признаке половой зрелости; Патер думал, что это начинается примерно в 13 или 14 лет, а Уайльд, к моему удивлению, установил время отсчёта в 16 лет. Только Мередит склонялся к более раннему возрасту.
– Это проявляется спорадически[13]13
Спорадически – случайно, от случая к случаю.
[Закрыть], – сказал он, – иногда даже до полового созревания.
Я вспомнил, что Наполеон Бонапарт рассказывал кому-то, что ещё не достигнув пятилетнего возраста он влюбился подружку по имени Джакоминетта. Однако даже Мередит посмеялся над этими россказнями, поскольку настоящее сексуальное чувство не может проявиться так рано. Чтобы доказать это, я изложил свой опыт так, как описал его здесь, и заставил Мередита задуматься.
– Очень интересно, – наконец произнес он. – Но весьма странно…
– «В своих ненормальностях, – сказал как-то Гёте, – природа раскрывает свои тайны». Вот такая ненормальность, возможно, и достойна нашего внимания.
После того случая в течение почти шести лет ничего подобного я не испытывал. Только в одиннадцать годков половое возбуждение вернулось ко мне и с тех пор более никогда не покидало.
Через год у меня начались существенные неприятности: с директрисой миссис Фрост. Эта злюка решила, что я обязан знать грамматику так же хорошо, как знаю арифметику. Когда она обнаруживала, что я на такой подвиг не способен, дамочка драла меня за уши, причём впивалась своими длинными острыми ногтями в мое ухо до крови. Я не возражал. Напротив, я испытывал наслаждение – ее жестокость вызывала жалость ко мне старших девочек, которые тайком вытирали мои ушки своими надушенными носовыми платочками и говорили, что старуха Фрост – просто зверюга в обличье кошечки.
Однажды отец прислал за мной старшину, и мы отправились в гавань, где только-только пришвартовалось его судно. Мое правое ухо кровоточило после очередной взбучки от миссис Фрост. Как только отец увидел это, а затем разглядел старые шрамы, он в ярости ринулся в пансионат и по-морскому прямо высказал все, что думал о миссис Фрост и о ее методе воспитания детей.
Сразу же после этого, как мне кажется, меня отправили жить к моему старшему брату Вернону. Он был на десять лет старше меня, учился в колледже и жил у друзей в Голуэе[14]14
Голуэй – главный город провинции Коннахт в Ирландии.
[Закрыть].
Там я провел следующие пять лет жизни, которые прошли впустую. За эти годы я ничему не научился, кроме как спортивным играм. Я был просто здоровым, сильным, маленьким животным без следа мысли в голове.
Потом я вспоминаю интерлюдию[15]15
Интерлюдия (здесь) – короткий промежуток между двумя отрезками жизни.
[Закрыть] в Белфасте, где мы с Верноном жили у старого методиста, который заставлял меня ходить с ним в церковь и во время службы надевал ермолку[16]16
Ермолка – маленькая шапочка, которую носят под верхней шляпой верующие евреи.
[Закрыть], что наполняло меня стыдом и заставляло ненавидеть его. Есть период в жизни, когда каждая вещь, особенная или индивидуальная, возбуждает неприязнь и сама по себе является оскорблением.
В Белфасте я научился «мычать» и лгать, просто чтобы не ходить в школу, пока брат не заметил, что я «нехорошо» кашляю. Пригласили врача, и выяснилось, что у меня воспаление легких. Я целыми днями играл на улице и возвращался домой не раньше семи часов, к приходу Вернона со службы. Я рассказываю об этом потому, что в те дни временно оказался запертым один в доме. Со скуки я стал обшаривать свою «тюрьму» и обнаружил под кроватью старого методиста набор медицинских книг с цветными вклейками изображений внутренностей человека, в том числе и половых органов мужчины и женщины. В те дни я буквально пожирал крупицы знаний о членах и влагалищах, и они вошли в меня на всю жизнь. Но, как ни странно, главный школой секса стала для меня болтовня в компании сверстников.
В Белфасте я ничему не научился, кроме правил командных игр и легкой атлетики. Мой брат Вернон каждый вечер ходил в гимнастический зал, занимался гимнастикой и боксом. К моему удивлению, он не был лучшим! Пока брат упражнялся в боксе, я увлекся подтягиванием на перекладине. И однажды Вернон обнаружил, что я могу легко подтянуться тридцать раз подряд. Его похвала наполнила меня великой гордостью.
Примерно в те годы, когда мне было лет десять или немногим более того, мы все собрались в Каррикфергусе[17]17
Каррикфергус – а город одноименного района в графстве Антрим, Северная Ирландия.
[Закрыть]. Мои братья и сестры тогда впервые стали для меня не просто абстрактными именами, а живыми реальными людьми. Вернон начинал работать клерком в банке и отсутствовал весь день. Брат Вилли был на шесть лет старше меня, Энни – на четыре года старше, а Крисси – на два года младше. Все мы ходили в одну и ту же дневную школу. Впрочем, девочки занимались в отдельных девчачьих классах и у них учителями были женщины. Мы с Вилли учились в одном классе. К тому времени брат вымахал ростом выше Вернона, зато я опережал его почти по всем предметам. Лишь в одном он был лучшим в школе. Когда я впервые услышал, как он декламирует «Битву при Иври» Маколея[18]18
Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) – британский государственный деятель, историк, прозаик и поэт викторианской эпохи.
[Закрыть], я был буквально сбит с ног. Он жестикулировал и модулировал голос столь естественно и в точку, что я терялся в восхищении.
В тот вечер мы с сёстрами обсуждали талант Вилли. Старшая сестра была в восторге, и это возбудило во мне зависть. Я вскочил и, подражая Вилли, к удивлению сестер продекламировал всё это стихотворение наизусть.
– Кто тебя научил такому? – спросила Энни.
И я признался, что однажды услышал, как Вилли читает это стихотворение, и мне захотелось тоже его выучить. На следующий день Энни рассказала эту историю нашему учителю, а тот посоветовал мне продолжить совершенствоваться в искусстве декламации, поскольку я одарён исполнительским талантом не меньше Вилли. С того дня мастерство чтеца стало для меня важнейшим. Я выучил наизусть все стихотворения школьного курса и даже мог передразнивать всех своих одноклассников, изображая их манеру декламировать. Исключением был один рыжеволосого негодяй, который читал «Африканского вождя»[19]19
Стихотворение Уильяма Каллена Брайанта (1794–1878) – американского поэта, журналиста, одного из основателей республиканской партии США.
[Закрыть] лучше, чем кто-либо другой, даже лучше учителя. Это была чистая мелодрама, но Рыжий был прирожденным актером и поразил всех нас реалистичностью своего исполнения. Никогда не забуду, как мальчик произнес эти слова:
И, застонав, вождь приказал
Причёску расплести,
И за косой легла коса
На плачущей груди.
И победитель увидал,
Что в каждой, средь волос,
Кусочек золота сверкал,
И было много кос.
«Смотри, насыть свой жадный взор
Бесславием вождя,
Возьми, должно хватить его —
А мне свободу дай.
Ты слышишь: плачет много дней
Под пальмами жена?
Что на вопрос моих детей
Ответит им она?»
Я не видел и не слышал этого стихотворения уже пятьдесят с лишним лет. Теперь оно видится мне безвкусным, но в голосе мальчика звучал такой высокий трагизм, что я четко понял – мне его не спародировать. Он был неподражаем. Каждый раз он делал упор на другую строфу, изменял манеру исполнения – всегда было что-то новое в его осознании разыгрывавшейся драмы. Странно, но «Африканский вождь» был единственным стихотворением, которое хорошо читал Рыжий.
Пришло время экзаменов, и я стал первым в школе по арифметике и первым по ораторскому искусству. Вернон даже похвалил меня, а Вилли дал мне пощечину и получил пинок под зад. Вернон разнял нас и сказал Вилли, что ему должно быть стыдно за то, что он ударил брата, из-за возраста чуть ли не в два раза слабее его. Вилли тут же солгал, сказав, что я первый его ударил. Вилли мне не нравился, сам не знаю почему, если не считать того, что он был моим соперником в школе.
С тех пор Энни стала относиться ко мне по-другому, и теперь я, казалось, видел ее такой, какая она есть, и был поражен ее забавными манерами. Она хотела, чтобы и Крисси, и я называли ее «Нита». Как она утверждала, таково было ласковое сокращение имени «Анита» – французской стилизации имени Энни. Она ненавидела своё имя Энни – «банальное и вульгарное». Я никак не мог понять почему.
Однажды вечером, когда мы собрались все вместе, Энни переодела Крисси перед сном, распахнула свое платье и показала нам, как выросли ее груди. В то время как у Крисси они все еще оставались маленькими, у Ниты они уже стали большими, красивыми и круглыми, как яблоки. Нита позволила нам нежно прикоснуться к ним и явно очень ими гордилась. Она отправила Крисси спать в соседнюю комнату, а я продолжал учить рядом с нею уроки. Нита вышла из комнаты, чтобы что-то взять, и тогда меня позвала Крисси. Озадаченный, я пошел в спальню. Девочка хотела, чтобы я знал – ее грудь тоже вырастет и будет такой же красивой, как у Ниты.
– Ты мне веришь? – спросила она и, взяв мою руку, положила ее на них…
И я сказал:
– Да.
Потому что она действительно нравилась мне больше, чем Нита, которая была вся такая жеманная кривляка.
Неожиданно Нита позвала меня, и Крисси чмокнула меня в щеку, прошептав:
– Не говори ей.
И я пообещал молчать.
Мне всегда нравились Крисси и Вернон. Крисси была очень умной и хорошенькой, с темными кудрями и большими карими глазами, а Вернон был своего рода героем и всегда очень добр ко мне.
Я не испытывал никаких эротических чувств рядом с сестрами. Тогда во мне ещё не пробудился тот сексуальный трепет, не возникло ничего похожего на то, что я испытал пять лет назад у ног девочки из школы миссис Фрост. Я описываю этот случай главным образом по другой причине. Однажды, примерно в 1890 году, Обри Бердсли[20]20
Обри Винсент Бердсли (1872–1898) – знаменитый английский художник-график, иллюстратор, крупнейший мастер стиля модерн, декоратор, музыкант, поэт, «гений миниатюры». Феномен Обри Бердсли не имеет себе подобных в истории европейского изобразительного искусства.
[Закрыть] и его сестра Мейбл, очень красивая девушка, обедали со мной на Парк-лейн. Потом я проводил их до Гайд-парка. Мы беседовали на умные темы, и по той или иной причине я развил тему, что мужчины тридцати-сорока лет обычно развращают молодых девушек, а женщины тридцати-сорока лет, в свою очередь, развращают юношей.
– Я с тобою не согласен, – ответил Обри. – Обычно первые уроки секса мальчику даёт сестра. Скажем, Мейбл первая научила меня сексу.
Я была поражён его откровенностью. Мейбл покраснела, и я поспешил добавить:
– В детстве девочки гораздо более развиты, не по годам, но эти маленькие уроки обычно слишком ранние, чтобы иметь значение.
И я решительно сменил тему. Немного погодя Мейбл сказала мне, что весьма благодарна мне за то, что я увел разговор в иную сторону:
– Обри, – сказала она, – любит поболтать о всяких там сексуальных штучках и совсем не заботится о том, какую пургу при этом несёт.
Я и прежде замечал, какая хорошенькая Мейбл, но в тот день, особенно когда она грациозно склонилась в саду над цветком, я признал, что фигура ее удивительно стройна. Обри поймал мой взгляд и ехидно заметил:
– Мейбл была моей первой моделью, не так ли, Мебс? Я был влюблен в ее фигуру, – продолжил он рассуждать. – Ее грудь была такой высокой, упругой и круглой, что я принял ее за свой идеал.
Девушка засмеялась, слегка покраснев, и ответила:
– Женские фигуры твоих иллюстраций, Обри, не совсем идеальны.
Из этого небольшого разговора я поняла, что сестры большинства мужчин так же не по годам развиты, как и мои. И так же склонны выступать в роли учителей в вопросах секса.
Вернон неожиданно получил назначение в банк в Арме[21]21
Арма – столица одноименного графства в Северной Ирландии.
[Закрыть], и я переехал с ним. Хозяйка пансиона, где мы поселились, мне не нравилась. Она пыталась заставить меня соблюдать расписание и правила ее заведения, а я был дик и волен, как бездомная собака. Зато Арма оказался городом чудес.
Брат устроил меня приходящим учеником в Королевскую школу. Это была моя первая настоящая большая школа. Учиться в ней было легко, большинство мальчиков и все учителя были добры ко мне. Большой торговый центр или похожее на парк место в центре города приводили меня в восторг. Вскоре я уже побывал почти на каждом его дереве: лазание по деревьям и декламация стихов были тогда для меня двумя видами спорта, в которых я преуспевал.
Однажды, когда мы еще жили в Каррикфергусе, отец взял меня на борт своего судна. Там мы с юнгой наперегонки лазали на мачты и спускались обратно на палубу. И хотя паренёк превосходил меня в скорости подъема, я подловил его на спуске: будучи отличным гимнастом, соскользнул на палубу по канату почти со скоростью падения. Я слышал, как отец потом с удовольствием рассказывал об этом Вернону, что чрезвычайно польстило моему самолюбию.
Впрочем, тщеславие мое возросло сверх всякой меры по иному случаю. В Каррикфергусе я прочитал книгу по легкой атлетике, принадлежавшую Вернону, и оттуда узнал, что если войти в воду по шею, можно смело лечь и плыть, потому что тело человека легче воды.
Когда мы с Верноном пошли купаться, я, вместо того чтобы играть на мелководье, проводил брата до конца пирса, а когда он нырнул, спустился по ступенькам к воде. Как только он вынырнул, я крикнул:
– Я тоже умею плавать!
И смело бросился вперед. После минутного ужасного погружения и хлюпанья, я действительно поплыл. Но когда я хотел вернуться, меня охватил ужасный страх: «А смогу ли развернуться к берегу?» В следующее мгновение я довольно легко развернулся и вскоре благополучно поднялся по ступенькам на пирс.
– Когда ты научился плавать? – спросил Вернон, выходя из воды вместе со мной.
– Только что, – ответил я и усилил его удивление рассказом о прочитанном в книге. Некоторое время спустя я слышал, как он рассказывал об этом своим друзьям, и все они согласились, что я необычайно смелый малыш. И правда, я был мал ростом для своего возраста и всегда казался еще младше, чем был на самом деле.
Оглядываясь назад, я вижу, что многое подогревало во мне тщеславие, которое со временем стало чрезмерным и которому в будущем суждено было стать определяющим в моей жизни. Здесь, в Арме, все как бы сговорилось помогать моему ужасному греху.
В школе меня определили к мальчикам моего возраста, кажется, в младший четвертый класс. Классный руководитель, обнаружив, что я не знаю латыни, показал мне латинскую грамматику и сказал, что я должен выучить ее как можно скорее, потому что класс уже начал читать Цезаря. Для начала он показал мне первое склонение mensa[22]22
Mensa (лат.) – гора.
[Закрыть] и спросил, смогу ли я подготовить урок к следующему дню. Я сказал, что постараюсь. Как назло, именно в этот момент мимо проходил учитель математики. Классный руководитель сказал ему, что я отстал от программы и что меня надо бы подтянуть.
– Парень очень хорош в математике, – возразил учитель. – Он достоин быть в высшем дивизионе.
– В самом деле? – засомневался классный. – Что ж, посмотрим. Глядишь, тебе и удастся наверстать упущенное. Вот тебе Цезарь, можешь взять его с собой. Мы прошли в классе всего две-три страницы.
В тот вечер я сел за латинскую грамматику и примерно за час выучил все склонения и почти все прилагательные и местоимения. На другой день я трепетал в надежде на похвалу, и если бы классный руководитель ободрил меня или сказал хоть одно похвальное слово, я мог бы отличиться и таким образом изменить, может быть, всю свою жизнь. Но на следующий день он, очевидно, совсем забыл о моем отставании! Слушая ответы других мальчиков, я окончательно усвоил материал, вполне достаточно, чтобы не нахватать неудов. Очень скоро хорошая память вывела меня в число первых учеников, хотя я не проявлял никакого интереса к изучению латыни.
Еще один случай укрепил мое самолюбие и открыл мне мир книг. Вернон часто ходил к священнику, у которого была хорошенькая дочь, и меня тоже приглашали на их вечерние посиделки. Девушка узнала, что мне нравится демонстрировать свои ораторские способности, и вскоре вошло в обычай заставлять меня декламировать стихи везде, куда бы мы ни пошли. Вернон покупал мне стихи Маколея и Вальтера Скотта. Скоро я выучил их все наизусть и декламировал с бесконечным удовольствием. Поначалу мои жесты были подражанием жестам Вилли; но Вернон научил меня быть более естественным. Без сомнения, мой маленький рост способствовал производимому эффекту, а ирландская любовь к риторике довершила остальное. Все хвалили меня, и это сделало меня очень тщеславным. Но что важнее, изучение новых стихов привело меня к чтению романов и приключенческих книг. Я буквально утонул в этом новом чудном мире: хотя днем я и играл в школе с другими мальчиками, по вечерам никогда не открывал учебника; но с невыразимым наслаждением поглощал Ливера[23]23
Чарльз Ливер (1806–1872) – ирландский писатель, врач.
[Закрыть] и Майна Рида, Марриэта[24]24
Фредерик Марриэт (1792–1848) – английский мореплаватель, писатель-маринист.
[Закрыть] и Фенимора Купера.
В школе я раз или два дрался с мальчишками своего возраста. Я ненавидел драки, но был тщеславен, воинственен и силен, а потому дважды или трижды дрался на кулаках. Каждый раз, как только старший мальчик видел схватку, он советовал нам, посмотрев раунд или два, остановиться и подружиться. Считается, что ирландцы любят драться больше, чем есть, но мои школьные годы убеждают меня, что они далеко не так воинственны или, возможно, я бы сказал, так жестоки, как англичане.
В одном из боев мальчик Сесил Говард принял мою сторону, и мы стали друзьями. Мы часто подолгу гуляли вместе. Говард был на два года старше меня и многому научил. Однажды я хотел познакомить его со Стрэнджуэйсом, сыном викария, которому было четырнадцать лет. Но Сесил покачал головой и отказался знакомиться.
– Твой друг не захочет общаться со мной, – сказал он. – Я – римский католик.
Может ли такой хороший человек, как Говард, быть католиком? Я был поражен, поскольку до этого общался исключительно с протестантами. Однако никакая вера не заставила бы меня отказаться от дружбы с Говардом. Он научил меня уважать фениев[25]25
Фении – название обширной ирландской сепаратистской ассоциации, сформировавшейся в 1861–1862 гг. и быстро распространившейся как в Ирландии, так и в Америке.
[Закрыть], хотя я едва ли понимал, что означает это слово. Помню, однажды Сесил показал мне вывешенное на здании Суда объявление, предлагавшее 5000 фунтов стерлингов в качестве вознаграждения тому, кто сообщит о местонахождении Джеймса Стивенса[26]26
Джеймс Стивенс (1825–1901) – основатель подпольной революционной организации ирландцев, позднее получившей название Ирландское республиканское братство (IRB).
[Закрыть], руководителя фениев.
– Он странствует по всей Ирландии, – прошептал Говард. – Его все знают. – И добавил с восторгом: – Но никто не сдаст вождя грязным англичанам.
Я помню, как трепетал от таинственности и рыцарства этой истории. С этого момента Стивенс стал для меня, как и для Говарда, священным символом.
Однажды мы встретились со Стрэнджуэйсом и как-то заговорили о сексе. Говард всё об этом знал и с удовольствием просветил нас обоих. Именно Сесил Говард первым посвятил Стрэнджуэйса и меня в тонкости мазохизма. Несмотря на то, что я читал романы, мне было еще одиннадцать лет, и я был слишком мал, чтобы получать удовольствие от самоистязания. Однако я с интересом узнал, как рождаются дети и много нового о сексе. У Стрэнджуэйса были волосы на интимных местах, как, впрочем, и у Говарда, и когда он потер себя и наступил оргазм, из члена Стрэнджуэйса потекла липкая молочная жидкость, которая, как сказал нам Говард, была семенем мужчины, которое должно было попасть прямо в утробу женщины, чтобы зачать ребенка.
Неделю спустя Стрэнджуэйз удивил нас обоих рассказом, как он сговорился с нянькой своих младших сестер и забрался ночью к ней в постель. В первый раз она, похоже, не позволила ему ничего сделать, но через пару ночей парень ухитрился дотронуться до ее лона и заверил нас, что оно все покрыто шелковистыми волосками. Чуть позже Стрэнджуэйз рассказал нам, как женщина заперла свою дверь и как на следующий день он снял замок и снова лег к ней в постель. Сначала она рассердилась или сделала вид, что рассердилась, но он продолжал целовать ее и умолять, и мало-помалу она уступила, и он снова коснулся ее лона:
– Это была щель, – сказал Стрэнджуэйз.
Несколько дней спустя он сказал нам, что всадил в нее свой член и:
– О! Клянусь жвачкой, это было чудесно, чудесно!
– Но как же вы это сделали! – хотели мы знать.
И Стрэнджуэйз рассказал нам о своем первом опыте.
– Девушки любят целоваться, – сказал он. – И вот я целовал и целовал ее, и положил на нее ногу, и ее руку на мой член, и я продолжал касаться ее груди и ее влагалища (так она это называет), и наконец я забрался к ней между ног, и она направила мой член в ее влагалище (Боже, это было чудесно!). И теперь я хожу к ней каждую ночь и часто днем. Ей нравится, когда к ее влагалищу прикасаются, но очень нежно, – добавил парень. – Она показала мне, как это делается одним пальцем, вот так… – И он сопроводил слово действием.
Стрэнджуэйс в одно мгновение стал для нас не только героем, но и чудотворцем. Мы сделали вид, что не верим ему, чтобы заставить его рассказать нам больше, но в глубине души знали, что он говорит правду, и почти сходили с ума от бездыханного желания.
Я уговорил его пригласить меня в дом викария. Там я увидел няньку Мэри. Она показалась мне почти женщиной. Мэри обратилась к Стрэнджуэйзу:
– Мастер Уилл…
Но он поцеловал девицу. Она нахмурилась и сердито сказала:
– Перестань! Веди себя прилично.
Но я чувствовал, что ее гнев был наигранным.
Я сгорал от желания, и когда рассказал об этом Говарду, тот признался, что тоже сгорал от вожделения. На прогулках он снова и снова расспрашивал об увиденном в доме Стрэнджуэйза. Мы уходили на окраину города, в деревню, и под стогом сена занимались онанизмом. Я впервые получил от него удовольствие.
Все время, пока мы играли сами с собой, я думал о горячей щели Мэри, как описывал ее Стрэнджуэйз, и наконец настоящий оргазм пришел и буквально потряс меня. Воображение усилило мой восторг.
Ничто в моей жизни до этого не было сравнимо по наслаждению с той историей, которую описал и разыграл для нас Стрэнджуэйз.
