Текст книги "Приключения Джейкоба Фейтфула"

Автор книги: Фредерик Марриет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Кто этот Том? – спросил Домине. – Родственник твой?

– Надеюсь, нет, мастер, потому что я и знакомиться-то с ним не хотел. Том из Порт-Рояля была акула, футов в двадцать длиной, которая сторожила гавань, мешала солдатам с фрегата дезертировать и получала правительственную пенсию.

– Пенсию от правительства! Нет, это уж слишком странно. Я слыхивал, что пенсии раздаются очень щедро, но не думал, что дело доходит до этого. Право, такая обязанность, вероятно, была синекурой note 24Note24
  Синекура – хорошо оплачиваемая должность, не требующая особого труда.


[Закрыть], – заметил Домине.

– Я не понимаю вашего слова, – возразил старый инвалид. – Я слыхивал, как наши боцманы на «Минерве», иногда толковавшие о политике, говаривали: «Половину пенсий получают жадные акулы»; но что касается до той акулы, о которой я говорю, она получала пенсию не деньгами, мастер; ей просто бросали куски бычачьей печени, чтобы убедить оставаться в гавани. Поверьте: никто не решался плыть на берег, когда она кружила около судов. Ну, так вот. Старого Пигтауна, его белые брюки, соломенную шляпу, красный нос и толстый живот знали все. Он замечательно хорошо помнил и прекрасно исполнял все поручения, когда ему давали деньги вперед, в противном случае всегда старался забывать о них. У старого Пигтауна был сын, темноватый, и это показывало, что кожа его матери не блестела лилейной белизной. Пигтаун-сын служил на маленьком береговом судне, которое обходит заливы, острова и перевозит сахар с плантаций купцам. В один прекрасный день сахарную лодку унесло в море, и потом никто никогда не слыхал о ней. Старый Пигтаун очень тревожился о судьбе сына и день изо дня все ждал, что он вернется; но бедный малый так и не вернулся по очень простой причине, о которой вы вскоре услышите. Все знали старого Пигтауна, он знал всех, а потому по крайней мере раз пятьдесят в день ему повторяли вопрос: «Ну, Пигтаун, слышали вы что-нибудь о вашем сыне? » И пятьдесят раз в день он отвечал: «Нет, и мой дух в тревоге». Прекрасно; прошло два-три месяца, я был вместе с ним на шхуне. Мы стояли между островами, солнце палило нам парики, и доски так накалились, что по ним нельзя было ступать босыми ногами. В тот же день мы поймали на крюк большую акулу, которая подплыла к нам, вытащили ее на палубу и разрезали. И вот, внутри нее мы увидели что-то блестящее; я вынул эту вещь и что же? Оказалось, это были серебряные часы. Я передал их старому Пигтауну. Тот внимательно посмотрел на них, поднял первую крышку, прочел имя фабриканта и снова закрыл. «Эти часы, – сказал он, – принадлежали моему сыну Джеку. Я купил их у одного малого на южном китобойном судне за три доллара; это были хорошие часы, хотя теперь они стоят. Видите ли, все ясно: береговое судно опрокинулось в порыве шквала, акула схватила моего сына Джека и переварила его тело, но не могла переварить его часов. Теперь я знаю, что с ним случилось, и потому мой дух успокоился».

– Да, – заметил старый Степлтон, – я понимаю Пигтауна, или как там его звали; для него было лучше узнать самое худшее, чем каждый день терзаться и ждать. Я считаю, что это в человеческой природе. Если у вас есть дурной зуб, его лучше вырвать сразу, чем мучиться день и ночь целый год.

– Ты говоришь разумно, друг Степлтон, и как подобает решительному человеку, – заметил Домине. – Ожидание часто, если не всегда, болезненнее действительности. Ты помнишь, Джейкоб, как часто я оставлял раздетого мальчика посреди комнаты на целый час, раньше чем дать ему розги? Из всех чувств в человеческой душе ожидание хуже…

– Хуже, чем повешение, – вмешался Том младший.

– Именно так, мальчик, (буль-буль). Хорошее сравнение, потому что в ожидании человек как бы висит в области сомнений и не может опереться даже на предположение. Мы можем даже продолжить сравнение, сказав, что мука ожидания прерывает дыхание человека на время, как затяжная петля, отнимающая возможность дышать у повешенного. (Буль-буль).

– А теперь, сказав все это, мастер, наполните-ка вашу трубку, – заметил Том старший.

– А я налью вам стакан, сэр, – прибавила Мэри. – Вы произносите такие длинные слова, что у вас, вероятно, в горле пересохло.

На этот раз Домине не противоречил и скоро облек и себя и Мэри облаком дыма, сквозь которое рдел его нос, походивший на индийский корабль в тумане Ла-Манша.

ГЛАВА XXV

Домине слишком разогревается; потому общество раскалывается, то же делается со льдом. Я гребу по течению и против течения; в обоих случаях зарабатываю деньги. Охлаждение между мной и Мэри. Любовь, учение и латинский язык – все гибнет в припадке мрачности

– Вот что я скажу, мистер Степлтон: не открыть ли нам немножко дверь, – помолчав минуты две, сказал старый Том. – Добрый джентльмен страшно дымит.

Степлтон утвердительно кивнул головой, и я открыл верхнюю часть двери.

– Дедушка, скажите, весело ли вы болтали с мисс Мэри? – продолжал Том.

– Я наслаждался беседой с нею, как Юпитер, – ответил Домине.

– Никогда не слыхал об этом господине, – отозвался «друг кормчий».

– Я так и думал, – проговорил мой наставник, – но Джейкоб может рассказать тебе его историю; ее ты найдешь в «Превращениях» Овидия.

– Никогда не слыхивал о такой стране, мастер.

– Друг кормчий, это книга, а не страна. Там ты можешь прочитать, как Юпитер в облаке впервые спустился к Семеле.

– А скажите, пожалуйста, откуда он приехал?

– С неба.

– Черт возьми! Ну, если я когда-нибудь попаду туда, я там и останусь, – сказал Том.

– Все сделала любовь, всемогущая любовь, – ответил Домине, умильно поглядывая на Мэри.

– Ничего не понимаю, – протянул старый Том.

– Человеческая природа, – пробормотал Степлтон.

– Не первое судно заблудилось в тумане, – заметил Том молодой.

– Конечно, мальчик, – сказал ему отец. – Но теперь мы можем дышать, а потому не спеть ли нам? Что спеть тебе, красавица, морскую песенку или что-нибудь веселое?

– Что-нибудь про любовь, если вам все равно, сэр, – сказала Мэри, обращаясь к Домине.

– Будет очень приятно, – ответил он. – Друг кормчий, спой что-нибудь из Анакреона.

– Это что за штука? – крикнул молодой Том, подняв глаза и вынув трубку изо рта.

– Верно, что-нибудь про вино и женщин, – сказал старик Том. – Извольте же, я спою вам хорошую, старую, вполне пристойную песню.

И он запел звучную английскую песню про грезы любви, весну и счастье.

Вино, кокетливые глазки Мэри и нежная мелодия совсем вскружили голову Домине, он поглядывал на Мэри до того сладкими глазами, что мы с младшим Томом невольно громко рассмеялись.

– Мальчики, мальчики, – сказал Домине, – вы вернули меня из мира сладких грез, которые создал музыкальный голос друга кормчего. А между тем я не вижу, чтобы в этой песне было что-нибудь смешное. Продолжай, кормчий, не обращай внимания на них; а вы помолчите.

Когда окончился второй, очень нежный куплет, Домине, сперва спокойный, опустил голову на руку и глубоко задумался. Куплет окончился стихом:

О чудный свет, ты не согреешь Печальной жизни, полной слез…

– Нет, – сказал Домине, говоря с собой, – это неправильное выражение: «печальная жизнь, полная слез… » Жизнь не печальна. Сердце бьется и замирает. Однако, неужели я, Домине Добс, забуду свои обязанности и удовольствие снова… Нет, я сейчас уйду, чтобы рано утром быть на месте и учить семьдесят мальчиков.

– Неужели вы хотите уйти от нас, сэр? – спросила Мэри, схватив Домине за руку.

– Именно, красавица, – ответил он, – надвигается поздний час, а у меня есть обязанности, – и Домине поднялся со стула.

– Обещайте опять прийти к нам.

– Может быть, приду.

– Если не придете, я не отпущу вас теперь…

– Право же…

– Обещайте, – прервала его Мэри.

– Да я…

– Обещайте! – крикнула она, удерживая Домине за руку.

– Хорошо, обещаю, раз ты этого требуешь, – ответил Домине. – А теперь покойной ночи.

И он ушел. Я был очень рад, что мой старый наставник выказал такую твердость, и решил завтра же поговорить с Мэри и попросить ее не кокетничать больше с ним и не смеяться над бедным стариком. Мэри посмотрела на меня, точно ожидая улыбки одобрения, но я презрительно отвернулся от нее. Том младший тоже сидел молча и не обращал на нее внимания, а через четверть часа предложил отцу уйти. Они ушли. «Пир» окончился. Мэри была задумчива и молчалива, старый Степлтон докуривал трубку, я взял свечу и ушел спать.

На следующий день погода изменилась, началась оттепель. Дня через три или четыре река вскрылась и настолько очистилась ото льда, что навигация могла начаться. Мы поспорили и поссорились с Мэри. Я сказал ей, что ее поведение мне не понравилось, она резко возражала мне. Уроки прекратились, и мы даже перестали разговаривать между собой. Никто из нас не делал первого шага к примирению, и ссора затягивалась. Мэри страдала больше меня, так как теперь тотчас же после завтрака я уходил и не возвращался до обеденного времени. Сначала Степлтон работал очень правильно, но недели через две он стал предоставлять мне дело, а сам уходил в трактир. Погода сделалась теплой, она так скоро изменилась, что большая часть деревьев оделась листьями, конские каштаны даже зацвели. Ялик постоянно работал, и каждый вечер я передавал старому Степлтону от четырех до шести шиллингов. Жизнь восхищала меня, и ее мне портила только ссора с Мэри. Старого Степлтона никогда не бывало по вечерам, и я томился скукой, так как не разговаривал с его дочерью. Однажды вечером, читая книгу, я решил сделать первый шаг к примирению, когда Мэри, сидевшая за иглой, спросила меня, что я читаю. Я ответил ей спокойно и серьезно.

– Джейкоб, – продолжала она. – Я нахожу, что вы поступили дурно, обижая меня. Вы должны были сделать первый шаг.

– Я нахожу, что был прав, – ответил я.

– Да я не говорю, что вы были неправы, – продолжала молодая девушка. – Ну, что в том? Вы должны были уступить женщине, потому что так делает весь мир. Разве вы не всегда уступаете женщинам? Разве это не наше право?

– Считаю, что когда женщина неправа, ей не надо уступать; во всяком случае, это зависит от того, насколько она неправа, а я нахожу, что вы показали недоброе сердце, Мэри.

– Недоброе сердце? Как так, Джейкоб?

– Вы разыграли относительно Домине комедию, забыв, что шутка для вас может для него быть смертью.

– Неужели вы хотите сказать, что он умрет от любви? – со смехом спросила Мэри.

– Надеюсь, нет, но вы сделали все, что могли, чтобы он был несчастен.

– А почему вы знаете, что старый джентльмен мне не нравится, Джейкоб? Почему бы мне не полюбить его, такого ученого? Мне говорили, что старые мужья больше гордятся своими молодыми женами, чем молодые. Почему вы думаете, что я только шутила?

– Потому что я знаю ваш характер, Мэри, и меня нельзя обмануть, – заметил я. – Если вы хотите оправдываться таким путем, нам лучше вовсе не говорить.

– Боже, какой вы свирепый! – сказала она. – Ну, предположим, я была любезна со старым джентльменом. Но разве молодые обращали на меня внимание? Разве вы или ваш друг Том говорили со мной?

– Нет, мы видели, что вы заняты, и молчали, так как оба ненавидим мешать другим.

– Ага! Прекрасно, сэр, как угодно! Когда-нибудь я отплачу вам обоим; я заставлю поболеть ваши сердечки.

– Предупрежден – вооружен, знаете поговорку, Мэри, – сказал я. – И я постараюсь предупредить также моих друзей. Вы приняли решение, и я не стану больше вмешиваться в ваши дела. Только для вас и вашего собственного счастья говорю вам: будьте осторожнее, Мэри, не то на вас обрушится несчастье.

Мэри закрыла лицо руками и заплакала. Через несколько минут она подошла ко мне и сказала:

– Вы правы, Джейкоб, я глупая и, может быть, нехорошая девушка, но простите меня; я постараюсь вести себя лучше, но, как говорит отец, это во мне человеческая природа, а с собой бороться трудно, Джейкоб.

– Обещаете ли вы мне оставить в покое Домине?

– Постараюсь, Джейкоб: может быть, я забуду это на минуту, но потом опомнюсь. Трудно быть серьезной, когда на душе весело. Подумайте, мне хочется всем нравиться, Джейкоб, и я считала большой победой вскружить голову такому старому человеку, полному латыни и учености. Но, поверьте мне, я постараюсь исправиться. Вот, Джейкоб, порукой в том моя рука.

– Да, Мэри, я верю и в доказательство жму вашу руку.

– Значит, все кончено? – сказала Мэри. – И мы снова друзья?

– Да, Мэри.

Между мной и Мэри завязался длинный, искренне-дружеский разговор, который не прерывался, пока не вернулся Степлтон.

На следующее утро старик сказал мне:

– Джейкоб, я достаточно поработал, и я так долго принадлежал к двум клубам, что буду получать от них пенсии. Поэтому, Джейкоб, я передаю тебе ялик, отдавай мне только треть заработка; все остальное оставляй себе.

Я возражал, Степлтон настаивал, и я уступил. Впоследствии выяснилось, что капитан Тернбулл дал пенсию старому Степлтону, чтобы доставить мне возможность независимо работать и начать получать деньги еще до окончания срока моего учения. На следующий день после завтрака старый Степлтон пошел со мной к реке, и мы спустили лодку, с этого дня я стал работать на себя.

ГЛАВА XXVI

Ешь пудинг, да придерживай язык. Влюбленный Домине. Я вижу, что все в мире может служить подмостками, не исключая кормовой скамейки моего ялика. Галера на Темзе

Мне почти минуло восемнадцать лет, я был силен, хорошо сложен, полон мужества и безумно счастлив своей независимостью, о которой прежде так часто вздыхал. Она радовала меня, я кипел восторгом, но не мог думать о двух конторщиках м-ра Драммонда без мстительного чувства.

– Вам лодку, сэр?

– Нет, благодарю, мальчик. Мне нужен старый Степлтон. Он здесь?

– Нет, сэр, но это его лодка.

– Гм, а он не может перевезти меня?

– Нет, сэр, но если угодно, я могу.

– Хорошо же, только поскорей.

Почтенный джентльмен, лет сорока пяти, вошел и мой ялик, и через несколько секунд мы уже пролетели под мостом.

– Что случилось со старым Степлтоном?

– Ничего, сэр; но он сильно постарел и передал мне ялик.

– Вы его сын?

– Нет, сэр, ученик.

– Гм! Жаль, что глухого больше нет.

– Если вам угодно, я могу быть таким же глухим, как он.

– Гм!

Он больше ничего не сказал, и я продолжал грести молча вниз по реке. Но вот он начал двигать руками то вверх, то вниз и шевелить губами, точно разговаривая. Мало-помалу эти движения усилились, и он стал произносить слова вслух. Наконец я услышал: «С этим убеждением, могу сказать, глубоким убеждением, мистер спикер, выражаю мои чувства в палате общин, полагая, что ни один из ее почтенных членов не произнесет решения, пока не взвесит всей важности представленных мною доводов». Тут он замолчал, точно вспомнив о моем присутствии, и посмотрел на меня. Но я был подготовлен, не улыбнулся и ничем не выразил, что обратил внимание на его слова. Я беспечно посматривал то на правый, то на левый берег реки и греб. Он снова заговорил со мной.

– Вы давно на реке?

– Родился на ней, сэр.

– Нравится ли вам ваше занятие?

– Очень, сэр. Главное: иметь постоянных клиентов.

– А как вы заполучаете их?

– Придерживая язык, слушаясь их и своего разума, сэр.

– Хороший ответ, мальчик. Люди, у которых много дела, не могут терять времени, даже на реке. Я только что готовил речь для палаты общин.

– Так я и предполагал, сэр, и мне кажется, река отличное место для этого; здесь никто не подслушает вас, кроме нанятого вами перевозчика, а его вы не должны считать за слушателя.

– Правда. Глухой Степлтон не слышал ни слова, и поэтому особенно нравился мне.

– Однако, сэр, если вы ничего не имеете против, скажу вам, что мне нравится слышать, но можете быть уверены, что я ни словом не обмолвлюсь о слышанном, если вы будете доверять мне.

– Да? Хорошо; я опять попробую мой спич. Вы будете спикером, помните. Держите язык за зубами и не прерывайте меня.

И джентльмен снова начал свою речь.

– Эй, перевозчик, вы везете этого малого в Бедлам note 25Note25
  Бедлам – название «сумасшедшего дома» в Лондоне, первоначально больницы имени Марии Вифлеемской.


[Закрыть]? – крикнул пронзительный женский голос. Оратор замолчал.

Я оглянулся: мимо нас проходил ялик с двумя женщинами. Они засмеялись. Я часто читал газеты и знал, что в парламенте, в случае перерывов, члены кричат: «К порядку, к порядку! » И я повторил эти слова. Джентльмен рассмеялся.

Я высадил его подле Вестминстерского моста и получил с него тройную плату. На прощанье он сказал мне:

– Помните, я опять найму вас; я всегда езжу по понедельникам. Как ваше имя?

– Джейкоб, сэр.

– Хорошо, до свидания.

Этот джентльмен сделался моим постоянным нанимателем, и мы много разговаривали с ним; следует добавить, что я получал от него не только много денег, но и множество полезных сведений.

Через несколько дней я, по обыкновению, был на реке, когда ко мне подошел Степлтон с трубкой в зубах и сказал:

– Джейкоб, там опять пришел этот старый джентльмен. Не хочешь ли повидаться с твоим учителем? Я возьмусь за весла. Мне это будет полезно. Приятно работать, зная, что это не твоя обязанность. Такова человеческая природа.

Я быстро пошел к дому. Проходя под открытым окном, я невольно услышал разговор, который происходил в комнате.

– Красавица, – говорил Домине, – Omnia vincit amor note 26Note26
  Omnia vincit amor – любовь побеждает все (лат.).


[Закрыть], и вот я, старый Добс, пришел к тебе, я, имеющий власть над семьюдесятью мальчиками, я, любивший только науки, я, презиравший женское очарование, пришел сюда, именно я, Домине Добс! Любовь все побеждает, и я преклоняюсь перед божком Амуром и прошу твоей руки. Напрасно я боролся с собой, напрасно старался я изгнать тебя из моего сердца. Ты повсюду сопровождала меня. Я удивил достойную миссис Бетли, назвав ее Мэри. Даже мальчики заметили мою слабость. Разве они не кричали мне во время рекреаций note 27Note27
  Рекреация – здесь: перемена в школе.


[Закрыть]: «Мэри». Ответь же, о девушка! Я высказался, выскажись и ты.

– Хорошо, сэр, – ответила Мэри. – Сэр, я считаю, что я молода и глупа, а вы человек преклонных лет и… и…

– И глупый, хотела ты сказать?

– Мне приятно, что это сказали вы, сэр; мне не хотелось бы дать такое название ученому человеку. Я считаю, сэр, что мне еще рано выходить замуж и что, может быть, вам жениться… поздно. Я считаю, сэр, что вы слишком умны, а я слишком невежественна. Может быть, вам, в вашем положении, неудобно жениться на мне, а мне выйти замуж, хотя я очень, очень благодарю вас.

– Этим ответом ты доказала, что ты мудрее меня, – произнес Домине. – Но зачем ты, девушка, зародила во мне сладкие надежды? Ты только причинила мне страдание и заставила выпить полный кубок разочарования. Почему ты выказывала ко мне внимание, не чувствуя любви?

– Но разве нельзя любить человека иначе, чем предполагаете вы? Разве я не могу любить вас за то, что вы так умны и так учены? Разве я не могу любить вас как отца?

– Правда, правда, дитя. Виной всего – мое собственное безумие, и я с печалью обращу свои стопы обратно. Я был обманут, но только собой. Я попал в яму по слепоте и должен сам извлечь себя из рва. Благословляю тебя, девушка, пусть другой будет счастливее и никогда не почувствует в себе стрел разочарования…

Я услышал, что Домине всхлипывает.

– О, сэр, не принимайте этого так, – растроганным голосом, еле сдерживая слезы, сказала Мэри. – Я тоже страдаю. Я поступила дурно, хотя вы не упрекаете меня. Я очень безумная девушка. Пожалуйста, не печальтесь, сэр. С любовью всегда плохо. Я скажу вам секрет. Я люблю Джейкоба, а он не обращает на меня внимания, поэтому видите, сэр, не одни вы несчастны. – И Мэри тоже заплакала.

– Бедняжка, – сказал Домине. – Действительно, Джейкоб достоин любви. И ты, в ранние годы жизни, узнала неразделенную любовь. Поистине, земля – долина слез. Береги свое сердечко, дитя. Джейкоб не для тебя.

– Почему, сэр? – спросила Мэри.

– Потому, дитя… Нет, я не могу сказать тебе; только не забывай моего предупреждения. Я с нежностью даю его тебе. Будь счастлива, Мэри, будь счастлива. Я больше не приду сюда.

– Сэр, простите меня. Это будет для меня уроком.

– Да, девушка, это будет предупреждением для нас обоих. Благослови тебя Бог.

Я услышал, что Мэри поцеловала его, и вскоре шаги Домине застучали по лестнице. Не желая встречаться с ним, я завернул за угол и прошел к реке, обдумывая то, что случилось.

Весна быстро наступала; стояла восхитительная погода. То и дело показывались целые флотилии прогулочных лодок. Члены клубов и другие любители в своих прихотливых костюмах оживляли картину, а гонки на призы превращали реку в площадь, полную движения. Я страстно желал, чтобы время моего учения окончилось и мне можно было принять участие в гонках.

Одним из моих лучших нанимателей был молодой человек, актер, который, как и член парламента, повторял свои «роли» в лодке. Это был живой, шумный малый, полный юмора, совершенно не заботившийся о том, что подумают посторонние. Для всех пассажиров других лодок у него находились шутка или смешное словцо, и он поднимался и кричал, за это его часто считали сумасшедшим. Мы были с ним в очень хороших отношениях, и я больше всего любил, когда он нанимал меня: это служило началом веселья. При первой встрече с ним я счел его безумцем, потому что театральная фразеология была совершенно неизвестна мне.

– Лодку, сэр? – спросил я, когда он подошел к плоту.

– «Мои дела влекут меня домой! Иди, я за тобой! » – крикнул он, прыгая в ялик.

Я отчалил.

– Вниз, сэр?

– Вниз, – ответил он, указывая пальцем по направлению течения, и, точно толкая во что-то, прибавил:

Вниз, вниз, и в самый ад. О, я пошлю тебя туда…

– Благодарю вас, сэр, но я лучше хотел бы остаться на земле.

Мы прошли под мостом и теперь быстро неслись по реке. Актер снова начал декламировать, но вдруг остановился, заметив баржу угольщика; на ней гребли два гребца, черные, как трубочисты, а на корме виднелись три женщины. Баржа скоро поравнялась с нашим яликом.

– Вот настоящий денди, – сказала одна из женщин в старой соломенной шляпе с очень грязными лентами, и она со смехом указала на актера.

– Вы обо мне, красавица? Я вас не знаю. «В Эффесе пробыл я лишь два часа», – произнес актер.

– Да это сумасшедший, – сказала ее подруга. – Закройте глотку, – прибавила она сердито.

И фрейлины твои подобны все наядам. Морские девушки они, – декламировал артист, размахивая рукой.

– Да я разобью ему голову веслом, если он не перестанет, – сказал один из гребцов.

С галеры несся тонкий аромат, И видел я чудесную красотку, что повстречалась мне на улице тогда… – продолжал мой спутник.

– Лжешь ты, желтолицый. Никогда я не шатаюсь по улицам без дела! – закричала женщина в шляпке. – Я замужняя. Джек, неужели ты не заставишь его замолчать?

– Полно, Сэл, он славный молодой человек, – заметила ее подруга.

– Ну, помолчите, сердечный, – прервал дальнейшую декламацию угольщик, – не то ваш язык не доведет вас до добра. Поверни-ка к ялику, Билл, и окунем его.

– Друг мой, – сказал актер, обращаясь ко мне:

Не дай сему нечистому творенью стать между мной И благородством духа.

Хотя я не понял его слов, но отлично угадал, чего он хочет. Я приналег на весла, отвел ялик к берегу и опередил баржу. Увидев это, угольщики по совету женщин, которые стояли, размахивая шляпами, пустились за нами в погоню; мой спутник, по-видимому, струсил. Однако благодаря моим усилиям мы очень ушли вперед, и барка наконец перестала преследовать нас.

– Клянусь двуликим Янусом note 28Note28
  Янус – в древнеримской мифологии божество времени, всякого начала и конца, входов и выходов. Изображался с двумя лицами, обращенными в разные стороны.


[Закрыть], – сказал актер, оборачиваясь, – странные бывают люди. А теперь, – прибавил он, обращаясь ко мне, – скажите, как ваше имя, сэр? Какое положение занимаете вы в обществе и откуда вы?

Все, что произошло, показалось мне забавным, и я ответил:

– Мое имя Джейкоб, я перевозчик и родился на реке.

– Я вижу, что ты способный малый, но скажи мне, «понимаешь ли ты, что твой корабль несет уроженца пустынь Богемии?»

– Вы высадитесь подле Вестминстера, сэр?

– «Нет, я стремлюсь к приюту черных братьев. О, низок злата раб»… Однако, скажите, сколько вам надо заплатить? Довольно этого?

– Да, сэр, благодарю.

Ялик остановился подле пристани.

– До свидания, Джейкоб, мы опять увидимся, – сказал актер и побежал по лестнице, шагая через три ступени.

Впоследствии я узнал, что его фамилия была Тинфойл, что он был второстепенный актер и большею частью играл в театре Сенного Рынка. Когда мы познакомились с ним больше, он стал давать мне даровые билеты на спектакли.