Текст книги "Мозговик. Жилец (Романы ужасов)"

Автор книги: Фредерик Браун

Соавторы: Роланд Топор
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

На следующее утро он обнаружил в почтовом ящике повестку, приглашавшую его явиться в местное отделение полиции. Он полагал, что вызов имеет какое-то отношение к краже в его квартире, однако старший инспектор сразу же развеял его сомнения.

– На вас поступило несколько жалоб, – гаркнул он с ходу, не утруждая себя какими-либо преамбулами или приветствиями.

– Жалоб? – Это было нечто, к чему Трелковский оказался явно не готов.

– Да, и не надо так изумленно смотреть на меня. Мне, месье Трелковский, порядочно рассказали про ваше поведение. Даже больше, чем следовало бы. Похоже на то, что вы совершенно не даете людям возможности отдохнуть, причем делаете это чуть ли не каждую ночь.

– Бог мой, – промямлил Трелковский. – Извините, господин старший инспектор, но вы меня действительно удивили. Мне лично никто не сказал по этому поводу ни слова, а кроме того, у меня никогда не было привычки шуметь по ночам. Я каждый день хожу на работу, а утром мне приходится рано вставать. Друзей у меня совсем мало, да и дома я не устраиваю никаких вечеринок. Так что вы и вправду немало удивили меня. Более того, я просто поражен.

– Возможно, – старший инспектор пожал плечами, – однако это меня не интересует. Мне известно лишь то, что на вас поступили жалобы за шум, который вы подняли сегодня ночью в вашей квартире. Я поставлен законом следить за порядком во вверенном мне районе, а потому скажу вам – раз и навсегда: чем бы вы там ни занимались по ночам, месье Трелковский, прекратите это, причем немедленно. Кстати, Трелковский – это что, русская фамилия?

– Да, наверное, пожалуй… – пробормотал Трелковский.

– Так вы что, русский? Вы натурализовавшийся гражданин?

– Нет, я родился во Франции.

– И в армии служили?

– Меня демобилизовали из-за несчастного случая.

– Можно взглянуть на ваши документы?

Трелковский извлек из бумажника карточку, и старший инспектор принялся внимательно ее разглядывать. Когда он возвращал ее назад, по его лицу можно было догадаться, что он рассчитывал обнаружить в ней нечто явно подозрительное.

– Небрежно вы как-то с личными документами обращаетесь, – буркнул он. – Вон, даже уголок надорван.

Трелковский скорбно улыбнулся, полагая, что это будет воспринято как разновидность извинения.

– Ну, что ж, – проговорил старший инспектор, – на сей раз я отпускаю вас, ограничившись всего лишь предупреждением. Но чтобы я больше не слышал ни о каких жалобах на вас. Я не могу позволить, чтобы люди, которые думают только о себе, нарушали покой остальных.

Взмахом руки старший инспектор дал понять, что разговор окончен – он и так, дескать, потратил на него слишком много времени.

По пути к себе в квартиру Трелковский остановился у консьержки – та через окно наблюдала за приближением жильца, как обычно, ни малейшим движением не подавая признаков того, что узнает его.

– Мне бы хотелось знать, кто именно подал на меня жалобу, – сказал он. – Вы не знаете, кто это сделал?

Ее губы сжались в тонкую линию.

– Если вы не мешаете другим людям, на вас никто не станет жаловаться, – процедила женщина. – Так что вам некого винить, кроме как самого себя. Что же до меня, то мне об этом ничего не известно.

– Но это хотя бы была официальная жалоба? – не унимался Трелковский. – Что-то вроде того, с чем ко мне приходила тогда та старуха? Вы сами подписывали эту бумагу?

Консьержка подчеркнуто пренебрежительно отвернулась от него, как если бы не могла больше выносить его присутствия.

– Я уже сказала вам, что ничего не знаю обо всем этом. И прекратите приставать ко мне со своими вопросами; мне больше нечего вам сказать.

Да, чтобы избежать преследования соседей, ему придется действовать быстро и решительно, поскольку сеть все больше затягивалась. Но это было непросто. Он пытался вести себя нормально, как раньше, но постоянно ловил себя на мысли, что делает нечто такое, чего никогда бы не совершил прежде, или думает о чем-то, совершенно чуждом ему. Получалось, что он уже перестал быть прежним Трелковским. А что такое – Трелковский? Как ему получить ответ на этот вопрос? Ему следовало обнаружить, найти самого себя, чтобы иметь перед собой надежный ориентир и в следующий раз не сбиться с верного курса. Но как это сделать?

Он совершенно перестал видеться со своими старыми друзьями и не посещал те места, в которых бывал раньше. Он вообще постепенно становился расплывчатой тенью человека, вычеркнутого из жизни своими же соседями. Зато на месте его настоящей, подлинной личности они планомерно создавали зловещий силуэт Симоны Шуле.

«Я должен снова найти себя самого!» – неустанно повторял он себе.

А в самом деле, существовало ли в реальности нечто такое, что могло принадлежать исключительно ему одному, что делало его вполне конкретной личностью, индивидуальностью? Что вообще отличало его от всех остальных людей? Что было его этикеткой, наклейкой, на которую можно было бы при случае сослаться? Что позволяло ему думать и считать: это – я, а это – не я.

Тщетно Трелковский бился над этой загадкой и потому в конце концов был вынужден признать, что не знает ответа ни на один из этих вопросов. Потом он попытался припомнить свое детство; наказания, которым подвергался когда-то; мысли, которые приходили ему в голову, однако во всем этом не было ничего оригинального, чего-то исключительного, по-настоящему уникального. С другой стороны, то, что казалось ему сейчас самым важным, – поскольку воспоминания об этом отчетливо сохранились в его сознании, – было связано с одним инцидентом, однако едва ли это можно было назвать тем самым путеводным маяком, который способен осветить путь к его индивидуальности.

Однажды, еще в школе, Трелковский попросился выйти в туалет, а поскольку потом довольно долго не возвращался, учитель послал маленькую девочку посмотреть, что с ним случилось. Когда же он наконец вернулся в класс, учитель посмотрел на него и сказал – громко так, чтобы всем было слышно:

– А мы было подумали, Трелковский, что ты в унитаз провалился!

Весь класс тогда взорвался от хохота, а сам он покраснел от смущения и стыда.

Было ли этого, или чего-то вроде этого, достаточно, чтобы идентифицировать его как вполне конкретную личность? Трелковский очень хорошо сохранил в памяти пережитый им тогда стыд, однако сейчас уже не был уверен в том, что отчетливо понимает причины этого чувства.

13. Старый Трелковский

Скоуп и Саймон уже сидели в ресторане на своих обычных местах – рядом с батареей отопления. Увидев Трелковского, они принялись шумно, через весь зал, приветствовать его.

– Посмотри-ка, кто к нам пришел! Неужели ты решил наконец-то уделить хоть немного внимания собственным друзьям? Где, черт бы тебя побрал, ты пропадал все это время?

Трелковский почувствовал раздражение и все же с на-стороженной застенчивостью подошел к их столику. Приятели как раз приступили к своим закускам.

– Ну, ты как, вырвался наконец из цепких лап своих соседей? – спросили они чуть ли не в один голос.

Что-то пробормотав относительно причин своего долгого отсутствия, он присел у дальнего края стола.

– Чего это ты там уселся? – спросил Скоуп. – Или твое традиционное место тебе уже не по нраву?

Он всегда садился на банкетку спиной к стене.

– О, – пролепетал Трелковский, – ну да, конечно.

Он встал, отодвинул стул и немного приблизился к ним. А ведь и правда, он совершенно забыл про эту маленькую деталь.

– Я слышал, ты расхворался, – произнес Скоуп. – Столкнулся как-то с Хорном, он мне и сказал, что тебя целую неделю на работе не было.

Трелковский разглядывал меню, а потому лишь машинально кивнул и сказал, что так оно и было. Меню было написано фиолетовыми чернилами и изобиловало грамматическими ошибками в названиях практически всех представленных блюд, что всегда служило готовой темой для бесчисленных застольных бесед. Ассортимент закусок не изменился с того самого времени, когда он в последний раз бывал здесь. Традиционный салат из овощей и картошки, домашний паштет, чесночные сосиски и сырые овощи – редиска, морковь и тому подобное.

Внезапно он почувствовал глубочайшее отвращение ко всему этому. Тот, старый Трелковский, обязательно заказал бы себе филе сельди с картофельным салатом, однако он знал, что сейчас не только не сможет съесть такое количество еды, но и вообще едва ли прикоснется к пище. Впрочем один раз можно пойти на хитрость – чтобы они ни о чем не догадались, он позволит себе немного отойти от намеченного плана.

Между тем Скоуп и Саймон исподтишка наблюдали за ним; казалось, им было чертовски интересно узнать, что именно он закажет. К их столику подошла официантка – рослая, розовощекая девушка-бретонка.

– Как же нам вас не хватало, месье Трелковский, – шутливо проговорила она. – Вам что, разонравилась наша еда?

Он заставил себя улыбнуться и вежливо проговорил:

– Да вот, хотел некоторое время вообще прожить без пищи, но в конце концов отказался от этой затеи. Как-то не получается.

Она привычно рассмеялась, после чего сразу же напустила на себя профессиональный вид.

– Итак, месье Трелковский, что бы вы хотели заказать?

Скоуп и Саймон буквально упивались звуками его голоса. Он судорожно сглотнул и быстро, без паузы, проговорил:

– Овощное ассорти, стэйк с вареной картошкой и йогурт.

Он не решался поднять на них взгляд, хотя чувствовал, что оба заулыбались.

– Стэйк, как всегда, с кровью? – спросила девушка.

– Да…

Вообще-то ему хотелось бы поподжаристей, но он почему-то не решился сказать об этом.

Первым молчание нарушил Скоуп.

– Так что с тобой все же приключилось? – требовательным голосом спросил он. – Ты какой-то не такой.

Саймон прыснул со смеху – он всегда смеялся, когда собирался отпустить какую-нибудь шутку. Они со Скоупом только что обсуждали проблему обмена валюты, и вот сейчас его приятель заговорил о том, что в Трелковском произошла какая-то перемена. Ему пришлось несколько раз, чтобы они поняли, повторить возникший в мозгу каламбур: обмен валюты – подмена Трелковского…

Трелковский сделал над собой усилие, чтобы рассмеяться. Не получилось. Казалось, все его внимание было сосредоточено на кусочке пробки или еще чего-то, что упало ему в стакан. Он закурил и заранее задуманным жестом сделал так, что пепел чуть задел край стекла – официантка принесла ему новый стакан.

За едой он силился отыскать какую-нибудь фразу, с которой можно было бы обратиться к приятелям. Что-нибудь приятное, на основании чего они поняли бы, что он по-прежнему считает их своими друзьями. Но в голову как назло ничего не приходило. Молчание становилось невыносимым. Надо было что-то сделать, чтобы нарушить его.

– Наверное, здесь в мое отсутствие бывали хорошенькие женщины? – неожиданно пришло ему на ум.

Скоуп подмигнул ему.

– Есть одна штучка, и в самом деле очень даже ничего. Как говорится, не от мира сего. Ушла незадолго до твоего прихода.

Он повернулся к Саймону.

– А кстати, как там дела у Джорджа?

– С ним все в порядке, выкарабкается, – ответил Саймон, – хотя работать ему, конечно, придется уже немного по-другому. Ты же знаешь…

После этого и вплоть до самого окончания обеда Скоуп с Саймоном обсуждали дела этого самого Джорджа и его совершенно недоступные для разумения действия. Оба подолгу смеялись, а время от времени переходили чуть ли не на шепот, словно не желая, чтобы Трелковский услышал, о чем они говорят. Если бы не это проявление открытого недоверия к нему, Трелковский мог бы подумать, что они совершенно забыли про него.

Из ресторана он уходил с чувством глубокого облегчения. Перед тем как расстаться, приятели спросили, не собирается ли он заглянуть сюда и на следующий день. Очевидная неловкость обоих вызвала у него чувство жалости к ним.

– Не думаю, – ответил Трелковский. – В последнее время у меня так много дел.

Они довольно умело изобразили на своих лицах разочарование, однако стоило им отойти на несколько метров, как Трелковский снова услышал их возбужденный разговор и радостный смех. Он постоял, глядя им вслед, пока они не скрылись за углом.

Он медленно побрел мимо расположившихся по берегам Сены причалов. Именно сюда он приходил в прошлые годы, когда удавалось выкроить несколько часов свободного времени, – ему нравилось бродить по этим местам, разглядывать все вокруг себя. Однако сейчас причалы показались ему мрачными, а воды Сены грязными. Книжные развалы производили столь же отталкивающее впечатление, как и баки с мусором. Интеллектуальные побирушки неуверенно рылись в вываленных на лотки отбросах, выискивая желанный кусочек духовного лакомства, а когда натыкались на него, их лица искажала почти животная алчность, и они с жадностью набрасывались на него, словно где-то рядом их подстерегал хищный зверь, готовый вырвать из их лап вожделенную добычу.

Сейчас этот район производил на него слишком гнетущее впечатление. Он дошел до противоположной стороны причалов и оказался на птичьем и собачьем рынке со всеми характерными для заточенных в клетки животных звуками и запахами. Праздношатающаяся публика поскребывала пальцами панцири черепах, дразнила длиннохвостых попугаев и изо всех сил старалась раззадорить морских свинок. За стеклянными стенками ящиков лежали змеи, свернувшиеся неподвижными кольцами, а чуть дальше группа зевак с возбужденным вниманием разглядывала волнообразные движения очередной гадины, приближающейся к белому мышонку.

Так он проходил довольно долго. Миновав длинные стены Лувра, вошел в сады Тюильри, где присел на железную скамью рядом с каменным бассейном и принялся наблюдать за игрой детворы, пускавшей парусные кораблики. Малышня бегала вокруг воды, кричала и размахивала длинными палками, которыми изредка подправляла свои игрушечные суда.

Он обратил внимание на одного маленького мальчика, который играл с заводным кораблем – настоящим миниатюрным океанским лайнером с двумя трубами и спасательными шлюпками по бортам. Этот мальчуган вел себя не столь активно, как другие дети; из-за своей сильной хромоты он всякий раз опаздывал к тому месту, куда прибывал его корабль, и одна из подобных задержек стала причиной настоящей трагедии.

Неумело направленная парусная яхта врезалась в борт маленького океанского парохода, который сразу же перевернулся. Его игрушечные трюмы мгновенно наполнились водой, а несчастный малыш все это время стоял и беспомощно смотрел на то, как гибнет его корабль. По его щекам непрерывным потоком текли слезы.

Трелковский предположил, что сейчас он побежит за помощью к родителям, но мальчик, похоже, пришел сюда один, а потому просто опустился на землю и продолжал плакать. Глядя на рыдающего ребенка, Трелковский испытывал странное сладостное чувство удовлетворения, словно слезы эти были своего рода отмщением за него самого. У него было такое ощущение, что мальчик плачет по нему, и он со счастливым видом наблюдал, как в углах его глаз скапливаются градины слез. Он даже мысленно раззадоривал, подогревал его горе, побуждая плакать еще горше.

Неожиданно к мальчику подошла молодая и довольно вульгарная на вид девушка, которая склонилась над ним и прошептала что-то на ухо. Паренек перестал плакать, поднял голову, посмотрел на девушку и улыбнулся.

Трелковский был чуть ли не на грани отчаяния. Мальчик не только перестал плакать – теперь он уже заливисто смеялся, тогда как девушка продолжала что-то загадочно нашептывать ему на ухо. Казалось, сама она испытывала странное возбуждение. Ее ладони ласкали щеки и затылок мальчика; потом она взяла его за плечи, прижала к себе, а под конец неожиданно поцеловала в подбородок. Затем она оставила его и подошла к деревянному лотку, с которого старуха торговала игрушками.

Трелковский встал со скамьи, направился к мальчику и, на мгновение отклонившись от своего маршрута, толкнул его – ребенок поднял на него взгляд, недоумевая от того, что произошло.

– Маленький гнусный… – прошипел Трелковский.

И, не говоря ни слова, дважды наотмашь шлепнул его по лицу, после чего стал быстро удаляться, оставив малыша заливающегося слезами от нового удара жестокой судьбы.

Остаток дня Трелковский провел, блуждая по старым улицам своего детства. Основательно утомившись, он присел на террасе кафе, выпил стакан пива и съел сэндвич, после чего пошел дальше. При этом он мучительно, но тщетно терзал свою память; останавливался на каждом углу, выволакивая из уголков сознания крохи воспоминаний о том, что когда-то могло здесь происходить, но по-прежнему ничего не узнавал.

Было уже довольно поздно, когда он снова оказался перед зданием на Пиренейской улице. Немного поколебавшись перед входом в мрачный подъезд, он наконец решил, что слишком вымотался за целый день и что сейчас ему больше всего хочется лечь в кровать и уснуть. Затем он нажал кнопку, открывавшую замок входной двери. Во внутреннем дворе было темно, а выключатель лампочки, которая должна была гореть достаточно долго, чтобы он успел подняться на свой этаж, находилась где-то справа от него.

Нерешительно протянув руку, чтобы отыскать его, он внезапно ощутил в непосредственной близости от себя еще чье-то присутствие и тут же застыл на месте – неподвижный, молчащий, вслушивающийся. Что это – звук чьего-то дыхания? Да нет, это он сам дышит. Однако он по-прежнему боялся хотя бы пошевелить пальцем – опасался, что может нащупать что-нибудь мягкое и податливое; глаз, например. Затем он стал вслушиваться еще внимательнее. Но нельзя же было просто так стоять и ждать – надо же что-то делать. Трелковский резко протянул руку вперед, надеясь нащупать выключатель, и сразу же попал в него. Пространство подъезда залил яркий свет.

Почти рядом с Трелковский на мусорном баке сидела какая-то незнакомая, очень смуглая женщина, вперившая в него взгляд своих безумных глаз. Он издал сдавленный крик; она тоже испуганно вздохнула, губы ее затрепетали, словно надтреснутая поверхность желе. Ему хотелось было отскочить от нее, но нога поскользнулась на чем-то мягком, он потерял равновесие и стал заваливаться прямо на незнакомку. Ее тело также стремительно дернулось в сторону, избегая столкновения, отчего крышка бака соскочила и с грохотом обрушилась на пол. Падая на спину, женщина истошно завопила. Трелковский тоже зашелся воплем, валясь на нее всем телом. Мусорный бак резко качнулся, затем опрокинулся и выплеснул наружу все свое содержимое, которое едва не завалило их обоих. Свет погас.

Он принялся яростно ворочаться, стараясь как можно скорее выбраться из кучи мусора. В то же мгновение что-то царапнуло его по лицу. Наконец ему удалось подняться на ноги. Но куда же теперь бежать? Где сейчас искать выключатель? Его горло обвили две когтистые ладони, которые тотчас же принялись душить его.

Язык Трелковского шершаво скребся о небо, а до ушей доносились булькающие звуки собственного голоса. Потом что-то сильно ударило его по голове, и он потерял сознание.

Очнулся он у себя в квартире, лежа на кровати. На нем была женская одежда, и ему не требовалось смотреть в зеркало, чтобы убедиться: на лицо был так же тщательно наложен грим.

14. Осада

Его готовили к жертвенному закланию!

Из-за того, что он пытался сбежать, они решили контратаковать, причем не остановились даже перед тем, чтобы ради достижения собственных целей прибегнуть к противоправным действиям. Хотел он того или нет, но ему предстояло быть превращенным в Симону Шуле. Иного выбора они ему не оставляли.

В конце концов Трелковский все же смог подняться. Все тело ломило, в голове пульсировала тупая, надсадная боль. Кое-как добравшись до ванной, он плеснул в лицо холодной водой. Сознание немного прояснилось, но боль по-прежнему не проходила.

Итак, наступал последний акт драмы, и он ощущал пугающую близость ее развязки. Трелковский подошел к окну и выглянул в простиравшуюся за ним темень.

Стеклянный навес, наверное, уже отремонтировали. Интересно, как конкретно они все же намерены подтолкнуть его к тому мгновению, когда он решит покончить с собой. Умирать ему не хотелось, но даже если это и случится, не станет ли его смерть символом поражения соседей? Если их ловушка захлопнется, как это было ими запланировано, он действительно превратится в Симону Шуле и совершенно спонтанно покончит с собой. Однако дело-то было совершенно в другом. Ведь он же все это время лишь притворялся, поскольку твердо знал, что не является Симоной Шуле. Так на что же они теперь надеялись? Что он и с самоубийством тоже лишь разыграет спектакль, имитирует собственную смерть?

Несколько минут Трелковский анализировал такую возможность. Если он и в самом деле симулирует самоубийство – например, примет большую дозу снотворного, – удовлетворит ли их подобный исход, оставят ли они его после этого в покое? Совершенно естественно напрашивался отрицательный ответ. В том темном заговоре, в котором ему самому было отведено место жертвы, ни о каких иллюзиях не могло идти и речи. Единственной возможной развязкой было лишь разрушение символического стеклянного навеса, который под сокрушительным натиском его тела превратится в кучу мельчайших осколков.

Так, но что будет, если он откажется играть свою роль, не захочет посчитать подобный конец единственно возможным исходом? Ответ на этот вопрос, впрочем, как и на предыдущий, уже не являлся для него тайной – они попросту вытолкнут его из окна. Да, если самоубийство почему-то станет невозможным, они пойдут и на убийство. В этом смысле ничто не указывало на то, что они не могли точно так же поступить и с предыдущей жиличкой!

Внизу во дворе внезапно вспыхнули огни, и тут же ночную тишину разорвал громкий цокот лошадиных копыт. Трелковский чуть подался вперед, желая узнать, что там происходит.

Через несколько секунд он с изумлением увидел, что во внутренний двор действительно вбежала лошадь со всадником на спине. Черты его лица разглядеть было невозможно, поскольку глаза человека прикрывала маска, а широкополая шляпа из темно-красного фетра отбрасывала на нижнюю его часть глубокую тень. Перед наездником поперек спины лошади лицом вниз лежало человеческое тело. У Трелковского не было твердой уверенности, однако ему показалось, что руки и ноги странного пленника чем-то связаны.

Спустя несколько секунд весь двор заполнился людьми. Вокруг таинственного незнакомца в маске толпились соседи, которые принялись объясняться с ним посредством непонятных знаков и жестов. Женщина в накинутой на плечи светло-голубой шали указала рукой на окно Трелковского. Наконец, мужчина спешился и принялся обходить лошадь, направляясь к дому, из окна которого несколькими этажами выше выглядывал Трелковский. Приложив ладонь ко лбу наподобие козырька, как если бы его слепило сильное солнце, незнакомец глянул на Трелковского. Тут же к всаднику подошел мальчик в коротких оливково-зеленых штанах, желтовато-коричневом свитере и лиловом берете и церемонным жестом протянул ему необъятных размеров черный плащ-накидку. Мужчина накинул его себе на плечи и скрылся под аркой подъезда дома. Следом за ним направились все остальные; кто-то вел под уздцы лошадь, на которой все так же лежало тело пленника.

Свет во дворе погас.

На какое-то мгновение Трелковскому показалось, что он видит все это во сне, но вскоре до него дошло, что он только что наблюдал момент прибытия палача. Не оставалось никаких сомнений в том, что сейчас он поднимается по ступеням лестницы к его квартире, причем делает это явно не спеша, с той спокойной размеренностью в движениях, с какой несколько минут назад пересекал двор. А потом, не дожидаясь приглашения, просто распахнет дверь, действуя с уверенной, почти отрешенной невозмутимостью человека, занимающегося своим повседневным ремеслом. Трелковский знал, в чем состоит это ремесло. Невзирая на все его вопли и мольбы, его попросту вышвырнут из окна; его тело грохнется о поверхность стеклянного навеса, отчего тот брызнет миллионами крохотных осколков – и лишь после этого обрушится на землю.

Трелковского охватила паника, мгновенно разорвавшая путы былого апатичного оцепенения. Лихорадочно клацая зубами, он подбежал к шкафу и что было сил принялся толкать его по направлению к двери. Пот градом катил по лбу, застилая глаза, растекаясь по щекам и шее черными потеками туши для ресниц. Одежда, которую они напялили на него, стесняла движения, поэтому он сорвал ее и резким движением расстегнул застежки бюстгальтера. Как только шкаф оказался на нужном ему месте, он снова бросился к окну и заблокировал доступ через него при помощи комода с бельем. Его легкие готовы были вот-вот взорваться, а вырывавшееся из груди дыхание более походило на предсмертный хрип.

Кто-то постучал в дверь.

Трелковский даже не подумал о том, чтобы открыть, и лишь с новой силой принялся укреплять баррикаду, наваливая на шкаф дополнительные два стула.

Соседи с верхнего этажа ожесточенно колотили в пол.

Ну, что ж, на сей раз он действительно немного пошумит! Пускай себе возмущаются и колотят в пол и стены! Если они хотя бы на мгновение допустили, что смогут таким образом заставить его сдаться, то теперь смекнут, сколь жестоко просчитались!

Снизу, из квартиры домовладельца, также послышался яростный стук.

«Ага, теперь и этот подключился! Все равно, только зря тратите время», – подумал он. С этого мгновения Трелковский решил не обращать на их протесты абсолютно никакого внимания. Что бы они там ни делали, как бы ни протестовали, он как следует забаррикадируется в своей квартире.

Стук в дверь также стал более настойчивым, однако он и его игнорировал, лихорадочно продумывая следующую линию обороны и используя для укрепления своих позиций все, что попадалось под руку. На дне гардероба он обнаружил моток крепкого шпагата и принялся обвязывать им стулья и шкаф, делая из разрозненных предметов единый, монолитный заслон. То же самое он проделал с гардеробом и теми предметами, которые водрузил перед окном. Занимаясь этим делом, он услышал, как что-то ударилось в окно, после чего раздался звон разбитого стекла. Ну, что ж, если они решили пробраться внутрь именно таким путем, то скоро поймут, что опоздали!

– Слишком поздно! – завопил Трелковский. – Смотрите, не расшибитесь насмерть, когда будете падать!

Разбилось еще одно оконное стекло. Ага, они кидаются камнями!

– Предупреждаю вас, я смогу постоять за себя! Я буду защищаться до конца! Это не покажется вам легкой прогулкой, слышите? Я дорого продам свою шкуру! Я вам не овца, которую можно спокойно отвести на бойню!

На его героические выкрики немедленно последовала странная реакция. Удары в пол, потолок и стены разом прекратились. Теперь его окружала полная тишина.

«Наверное, собрали военный совет и решают, что делать дальше», – смекнул Трелковский. С некоторым трудом он забрался внутрь шкафа и приложил ухо к его задней стенке. Таким образом, он оказался совсем близко от двери, а значит, и от них, однако все равно так и не услышал их разговора. Выбравшись наружу, он уселся на пол прямо посередине комнаты; все его чувства обострились, он напрягся, пытаясь зафиксировать хотя бы малейший шорох или иной звук. Время летело быстро, однако соседи по-прежнему не подавали признаков жизни.

Неужели ушли?

Он улыбнулся. Ну уж нет, на такую грубую приманку он никогда не клюнет! Они отнюдь не ушли, а просто притаились под дверью и ждут, когда он выйдет наружу. Нет, ничего у них из этого не выйдет! Он даже пальцем не пошевельнет.

После двух или трех часов безмолвного, неподвижного ожидания Трелковский расслышал какое-то легкое клиньканье – это был звук воды, капающей из протекающего крана. Поначалу он решил было не обращать на него внимания, однако капель слишком раздражала его. Тогда он поднялся – медленно, осторожно – и направился к раковине, стараясь ступать как можно тише. Пальцы потянулись к крану – тот оказался совершенно сухим, однако стоило ему отвернуться, как капель снова возобновилась. Желая окончательно удостовериться, он протянул руку под кран и некоторое время подождал, одновременно внимательно вслушиваясь. Звуки капающей воды не умолкали. Значит, течет в каком-то другом месте.

Он совершил полный обход квартиры, всматривался в стены, потолок, пытаясь отыскать источник непрекращающегося, надсадного звука. И довольно быстро его отыскал: через трещину в потолке задней комнаты сочилась какая-то коричневатая жидкость. С разными интервалами во времени образовывалась тяжелая капля, которая затем резко сужалась, вытягивалась в тонкую нить и устремлялась к полу, где ее предшественницы уже образовали небольшую лужицу. Узкая полоска света, прорывавшаяся через крохотное незанавешенное отверстие в окне, придавала этой лужице некое сходство с драгоценным камнем, темно-красным рубином. Трелковский чиркнул спичкой и наклонился, чтобы разглядеть ее поближе. Да, жидкость была определенно красноватого оттенка.

Кровь?

Он обмакнул в нее кончик указательного пальца и растер его о подушечку большого, чтобы определить консистенцию жидкости. Подобный эксперимент, однако, ничего не прояснил. Вопреки собственному желанию он решил попробовать жидкость на вкус, но и это тоже ничего ему не дало – вкуса у жидкости не было вообще.

Неожиданно он вспомнил, что на протяжении нескольких последних дней часто шли дожди. Возможно, где-то в крыше образовалась течь… Однако подобное объяснение показалось ему крайне маловероятным, поскольку между крышей и его потолком находилось еще целых три этажа. Разумеется, нельзя было исключать вероятность того, что вода каким-то образом все же просочилась с крыши именно в его квартиру, двигаясь по единой, непрерывной трещине. Подобное действительно было вполне возможно…

А вдруг это была кровь того самого пленника, которого он видел переброшенным через спину лошади внизу во дворе? Что, если его изувеченное тело лежало сейчас на полу в квартире наверху, причем сделано это было с явным умыслом, дать ему, Трелковскому, понять, что ожидает его самого?

Капли стали падать с меньшими интервалами, тогда как лужа заметно увеличилась в размерах.

Плок! Плок! Крохотная волна наступала на сухую поверхность пола – ритмично, размеренно, словно надвигающийся прилив. Не могли ли они задумать затопление его квартиры, чтобы утопить Трелковского в крови?

А это что еще за звук, который, словно эхо, вторит падающим с потолка каплям? Он снова подошел к раковине – очевидно, кран тоже каким-то образом стал подтекать, поскольку из него также сочилась жидкость. Он попытался туже затянуть его, даже постучал кулаком по вентилю, однако все было без толку. Каким образом прокладка могла вдруг начать подтекать, причем за какие-то несколько минут – ведь он даже не прикасался к крану?