Текст книги "Любите ли вы Брамса? (сборник)"

Автор книги: Франсуаза Саган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава IX

Озеро в Булонском лесу лежало перед ними в хмуром солнечном свете, льдисто холодное; какой-то гребец, представитель той странной породы людей, которые тренируются каждый божий день, надеясь сохранить свою спортивную форму, хотя вряд ли кто-нибудь может ее оценить – настолько безлика их внешность, – так или иначе, гребец огромными усилиями старался воскресить ушедшее лето; его весло вздымало сноп воды, сверкающий, серебристый, почти неуместный сейчас, когда из-за скованных холодом деревьев уже проглядывала зимняя печаль. Поль смотрела, как он, наморщив лоб, орудует веслом в своей байдарке. Он пройдет вокруг острова, вернется усталый, довольный собою; и в этом упорном каждодневном кружении ей открывалось нечто символическое. Симон молча сидел рядом. Он ждал. Она посмотрела на него и улыбнулась. Он тоже взглянул на нее, но не ответил на улыбку. Ничего не было общего между той Поль, ради которой он мчался вчера вечером из Руана в Париж, между Поль, отдающейся, какою он ее мысленно представлял себе, нагой, покорной, как вчерашняя дорога, и вот этой Поль – спокойной, вряд ли даже обрадованной встречей, дремлющей сейчас рядом на железном стуле среди этого приевшегося пейзажа. Он был разочарован и, нарочно перетолковывая свое разочарование, решил, что уже не любит ее. Эта неделя одержимости в печальном деревенском доме была достаточно ярким примером того, до каких глупостей порой доходят его фантазии. И все же он не мог подавить головокружительное, причинявшее боль желание, охватившее его при мысли, что он запрокинет это усталое лицо, больно прижмет ее голову к спинке стула и приблизит свои губы к этим крупным спокойным губам, произносившим целых два часа подряд лишь любезные слова утешения, ни на что ему не нужного. Она ему написала: «Возвращайтесь скорее». И он клял себя не так за свое глупое ожидание этих слов, как за охватившую его радость при получении письма, за свое дурацкое ликование, за свое доверие к ней. Лучше иметь основательную причину для несчастья, чем ничтожную для счастья. Он сказал ей об этом. Она отвела глаза от байдарки и пристально посмотрела на Симона.

– Миленький мой Симон, все нынче таковы. Так что ваше желание вполне естественно

Она рассмеялась. Как сумасшедший примчался он сегодня утром на авеню Матиньон, и Поль с первых же слов дала ему понять, что письмо ее ровно ничего не означает.

– Все-таки согласитесь, что вы не похожи на женщину, которая пишет первому попавшемуся: «Возвращайтесь скорее», – сказал он.

– Я была одна, – призналась Поль. – И в странном состоянии духа. Очевидно, мне не следовало писать: «Возвращайтесь скорее», вы правы.

Однако думала она иначе. Он рядом, и она была счастлива, что он рядом. Так одинока она была, так одинока! Роже затеял интрижку (ей не преминули сообщить об этом), у него связь с какой-то молоденькой женщиной, помешанной на кино; он, видимо, стыдится новой связи, правда, они ни разу в разговоре не касались этого вопроса, но обычно, когда он гордился своими приключениями, он обходился без столь путаных алиби. На этой неделе они обедали вместе два раза. Всего два. И верно, не будь при ней этого мальчика, страдающего по ее вине, она была бы совсем несчастной!

– Давайте уйдем, – предложил он, – вам скучно. Она ничего не возразила и поднялась. Ей хотелось довести его до крайности, она сама сердилась на себя за эту жестокость. Жестокость ее была как бы изнанкой грусти, нелепой потребностью отомстить тому, кто ничем этого не заслужил. Они уселись в маленькую машину Симона, и он громко улыбнулся, сравнив эту поездку с первой поездкой вдвоем, какой она рисовалась ему в воображении: правой рукой он держит руку Поль и ведет машину одной левой, совершая чудеса ловкости, а прекрасное лицо Поль склоняется к нему.

Не глядя, он протянул руку в ее сторону, и она обхватила ее ладонями. Она подумала: «Неужели я не имею права хоть раз, хоть раз в жизни натворить глупостей!» Он остановил машину; она ничего не сказала, а он поглядел на свою собственную руку, неподвижно лежавшую между ее слегка раскрытых ладоней, готовых выпустить эту руку, желавших этого, должно быть, больше всего на свете; и он откинул голову, почувствовав вдруг смертельную усталость, подчинившись неизбежности разлуки. В это единое мгновение он сразу постарел на тридцать лет, покорился жизни, и впервые Поль почудилось, будто она наконец-то увидела его по-настоящему.

Впервые он показался Поль похожим на них (на Роже и на нее); нет, не то чтобы он стал вдруг уязвимым, – она и раньше знала за ним это, даже вообще не представляла себе, чтобы кто-либо был лишен такого свойства. Вернее, перед ней был человек, отрешившийся, освободившийся от всего, что дарует юность, красота, неопытность, – всего, что делало его невыносимым в глазах Поль; в ее глазах он был, скорее всего, пленником: пленником своей собственной легковесности, своей жизни. Вот он запрокинул голову, повернул не к ней, а к деревьям свой профиль еле живого человека, уже не отвечающего ударом на удар. И тут она вспомнила Симона таким, каким увидела впервые, – в халате, веселого, онемевшего перед ней, – и ей захотелось вернуть его самому себе, прогнать прочь, отдав тем самым во власть скоропреходящей грусти и во власть сотен ничтожных барышень, которые непременно появятся и что не так-то уж трудно себе представить. Время научит его лучше, чем она, медленнее и лучше. Его рука неподвижно лежала в ее ладонях, она чувствовала под пальцами биение его пульса, и вдруг со слезами на глазах, сама не зная причины слез – то ли она оплакивала этого чересчур чувствительного мальчика, то ли свою чересчур печальную жизнь, – она поднесла его руку к губам и поцеловала

Не сказав ни слова, он уехал. Впервые между ними произошло что-то; он знал это и был еще более счастлив, чем накануне. Наконец-то она его «разглядела», И если он вообразил, что первым между ними событием может быть только ночь любви, то пусть сам пеняет на свою глупость. Ему потребуется еще много терпения, много нежности и, само собой разумеется, много времени. И он чувствовал, что он терпелив, нежен, и что впереди у него вся жизнь. Он подумал даже что если эта ночь любви когда-нибудь наступит, то лишь как этап, а не как привычное завершение, которое он обычно предвидел заранее; возможно, будут у них дни и ночи, но никогда не будет им конца. И в то же самое время его жестоко влекло к ней.

Глава X

Мадам Ван ден Беш старилась. До сих пор в силу своих физических данных и в силу того, что можно было определить словом «признание», она дружила с мужчинами, а не с женщинами (во всяком случае до нечаянной удачи – брака с Жеромом Ван ден Бешем), но при первых признаках увядания она поняла, что одинока, растерялась и стала цепляться за первого попавшегося, за первую попавшуюся: В лице Поль она нашла идеальную собеседницу уже по причине их деловых отношений. В квартире на авеню Клебер все было вверх дном. Поль приходилось проводить здесь чуть ли не целые дни, да еще мадам Ван ден Беш находила тысячи предлогов, чтобы удержать ее при себе. Тем более, что эта самая Поль, как ни была она отвлечена своими делами, очевидно, подружилась с Симоном; мадам Ван ден Беш напрасно искала в их поведении признаки более интимной близости, она не могла удержаться и исподтишка наблюдала за ними, бросала намеки которые отскакивали от Поль, но Симона приводили в бешенство. Так, в один прекрасный день он, бледный и расстроенный, накинулся на нее и угрожал ей – ей, родной матери! – если она посмеет «все испортить».

– Да что испортить? Оставь ты меня в покое. Спишь ты с ней или нет?

– Я тебе тысячу раз говорил – нет.

– Тогда в чем же дело? Если она сама об этом не думает, я заставлю ее подумать. Тебе это будет очень полезно. Ей ведь не двенадцать лет. А ты водишь ее на концерты, на выставки и еще бог знает куда, думаешь, ей это интересно? Разве ты, дурачок, не понимаешь…

Но Симон, не дослушав, вышел из комнаты. Он вернулся из Руана три недели назад и жил лишь для Поль, ради Поль, лишь короткими часами их встреч, если только она соглашалась на встречу, старался затянуть свидание, задержать ее руку в своих руках, совсем как те романтические герои, которых он всегда высмеивал. Поэтому он даже испугался, когда мать, после того как гостиная была окончательно обставлена, объявила, что устраивает званый обед и пригласит Поль. Она добавила, что пригласит и Роже, официального друга Поль, а также еще человек десять.

Роже дал согласие прийти. Ему хотелось получше разглядеть этого фата, который повсюду появляется о Поль и о котором она говорит с явной симпатией, что, впрочем, устраивало Роже больше, нежели сдержанное молчание. К тому же он испытывал угрызения совести, так как уже целый месяц пренебрегал Поль. Он был буквально околдован крошкой Мэзи, околдован ее глупостью, ее телом, теми бурными сценами, которые она ему закатывала, ее патологической ревностью и, наконец, ее неожиданной страстью, в которой она изощрялась ради него и обрушивала на него с таким совершенным бесстыдством, что совсем его покорила. Ему казалось, что он живет в турецкой парной бане; в глубине души он считал, что уже больше никогда в жизни не вызовет страсть столь неприкрытого накала, и он сдавался, он отменял назначенные Поль встречи. Поль ровным голосом отвечала в трубку: «Хорошо, милый, до завтра», – а он бежал в тесный, ужасный будуар, где Мэзи, обливаясь слезами, клялась, что готова, если ему угодно, пожертвовать ради него своей карьерой. Он наблюдал за самим собой с каким-то странным любопытством, спрашивая себя, до какого предела сможет выносить всю глупость этой связи, потом брал Мэзи в объятия, она начинала ворковать, и эти полуидиотские, полускабрезные слова, которые она бормотала в постели, доводили Роже до ранее неведомого любовного экстаза. Так что юный Симон был очень на руку как постоянный спутник Поль, и спутник весьма скромный. Как только Роже порвет с Мэзи, он поставит все на место и к тому же женится на Поль. Он не был уверен ни в чем на свете, даже в самом себе; единственное, в чем он никогда не сомневался, была нерушимая любовь Поль, а в последние годы – его собственная к ней привязанность.

Он явился с запозданием и с первого же взгляда определил, какого рода это обед и какая тут будет смертельная скука. Поль нередко упрекала его в недостатке общительности, и в самом деле вне своей работы он ни с кем не встречался, если только встреча не преследовала вполне определенную цель, или же встречался, чтобы поговорить, а для этого существовала Поль и один его старинный друг. Он жил одиноко, терпеть не мог светских сборищ, столь модных в Париже. Попав в общество, он с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить или тут же не уйти домой. Среди гостей мадам Ван ден Беш собралось несколько избранных личностей, хорошо известных в этой среде или упоминаемых в газетах, в общем люди весьма любезные, с которыми придется беседовать за обедом о театре или о кино или, что уже совсем невыносимо, о любви и отношениях мужчины и женщины; этой темы Роже боялся как огня, поскольку считал, что ничего не смыслит в таких вещах или, по меньшей мере, не способен четко сформулировать на сей счет свое мнение. Он надменно кивнул присутствующим, и, как всегда, когда в дверях появлялась его крупная, немного скованная в движениях фигура, создалось впечатление, будто он весьма некстати устроил сквозняк. Впечатление, впрочем, не совсем неверное: Роже всегда производил среди людей легкое смятение, таким он казался неприручаемым, а потому желанным для большинства женщин. Поль надела его любимое черное платье, более открытое, чем все другие ее туалеты, и, наклонившись к ней, он признательно ей улыбнулся за то, что она – это она, и она – его; одну ее он и признавал в этом чужом доме. И она на мгновение прикрыла глаза, отчаянно желая, чтобы он заключил ее в свои объятия. Он сел рядом с ней и, тут только заметив неподвижно застывшего Симона, подумал, как, должно быть, страдает юноша от его присутствия, и инстинктивно убрал руку, которую закинул было за спину Поль. Она обернулась, и вдруг в общую оживленную беседу врезалось молчание троих, втройне накаленное молчание, которое нарушил жест Симона, протянувшего Поль зажигалку. Роже глядел на них, глядел на долговязую фигуру Симона, на его серьезный профиль, пожалуй чересчур тонкий, на строгий профиль Поль и с трудом подавил непочтительное желание расхохотаться. Оба они были куда как сдержанны, чувствительны, хорошо воспитаны: Симон протягивал Поль зажигалку, Поль отказывала Симону в своей близости, и все это с разными нюансами, со словами вроде «благодарю Вас, нет, спасибо». Сам Роже был совсем другой породы, его ждала маленькая потаскушка и самые заурядные радости, потом парижская ночь и тысячи встреч, а с зарей – утомительный, почти физический труд в обществе таких же людей, как он сам, падающих с ног от усталости, чья профессия была когда-то и его профессией. В эту самую минуту Поль произнесла «спасибо!» своим спокойным голосом, и он, не удержавшись, взял ее за руку, сжал эту руку, чтобы напомнить о себе. Он любил ее. Пусть этот мальчуган таскает ее по концертам и музеям, никогда он к ней не прикоснется. Роже поднялся, взял с подноса стакан шотландского виски, выпил залпом, и у него стало легче на душе.

Обед прошел именно так, как и предвидел Роже. Он что-то пробурчал, пытаясь вступить в разговор, и очнулся от задумчивости только к концу обеда, когда мадам Ван ден Беш спросила, знает ли он, с кем спит мсье X., явно желая сообщить Роже эту новость. Роже ответил, что он интересуется этим не больше, чем любимыми блюдами мсье X., что это не имеет в его глазах никакого значения и что пускай уж лучше люди интересуются столом соседа, чем его постелью, так, по крайней мере, будет меньше неприятностей. Поль рассмеялась, потому что своими словами он сорвал всю обеденную беседу, и Симон, не удержавшись, последовал ее примеру. Роже выпил лишнее: когда он встал из-за стола, его слегка пошатывало, и он не заметил, что мадам Ван ден Беш, игриво хлопая выхоленной ручкой по подлокотнику кресла, подзывает его к себе.

– Мама вас зовет, – сказал Симон.

Они стояли лицом к лицу. Роже разглядывал Симона, подсознательно стараясь обнаружить какой-нибудь изъян – хотя бы срезанный подбородок, безвольный рот, – и, обманувшись в своих ожиданиях, сердито нахмурился:

– А вас, должно быть, ищет Поль?

– Я сейчас иду к ней, – сказал Симон и повернулся к собеседнику спиной.

Роже придержал его за локоть. Вдруг он взбесился. Юноша удивленно оглянулся.

– Подождите-ка… мне нужно вам кое-что сказать.

Они мерили друг друга взглядом, понимая, что пока им еще нечего сказать друг другу. Но Роже удивил собственный жест, и Симон так этим возгордился, что не мог удержаться от улыбки. Роже понял свой промах и убрал руку,

– Я хотел попросить у вас сигару.

– Сию секунду.

Роже следил за ним взглядом. Потом направился к Поль, которая разговаривала, стоя в кругу гостей, и взял ее под руку. Она отошла с ним в сторону и первым делом спросила:

– Что ты сказал Симону?

– Попросил у него сигару. Чего ты испугалась?

– Сама не знаю, – с облегчением вздохнула она. – У тебя был такой свирепый вид.

– Чего ради я буду свирепеть? Ему же двенадцать лет. Ты думаешь, я ревную?

– Нет, – ответила она и опустила глаза.

– Если бы я стал ревновать, то уж, скорее, к твоему соседу слева. По крайней мере, хоть мужчина.

Поль не сразу поняла, кого он имеет в виду, потом вспомнила и не могла удержать улыбки. Она даже не заметила своего соседа слева. Весь обед для нее был освещен Симоном, чей взгляд, словно свет маяка, через каждые две минуты скользил по ее лицу и чуть задерживался, надеясь встретиться с ней глазами. Иной раз она шла навстречу его желанию, и он тогда улыбался такой нежной, такой тревожной улыбкой, что она не могла не ответить ему. Он был в сотни раз красивее ее соседа слева, по-настоящему живой, и она подумала, что Роже ровно ничего не понимает в таких вещах. Но тут подошел Симон и протянул Роже ящик с сигарами.

– Благодарю, – сказал Роже (он тщательно выбирал сигару), – Вы еще не знаете, что такое хорошая сигара. Это удовольствие для людей моего возраста.

– Охотно уступаю его Вам, – произнес Симон. – Ненавижу сигары.

– Тебе, Поль, надеюсь, не мешает дым? Впрочем, мы скоро уходим, – добавил он, повернувшись к Симону. – Мне завтра рано вставать.

Симон пренебрег этим «мы». «Это значит, что он проводит ее до дома, сам пойдет к той маленькой потаскушке, а я останусь здесь без нее». Он взглянул на Поль, прочел на ее лице ту же мысль и пробормотал:

– Если Поль не устала… я могу отвезти ее попозже.

Оба повернулись к Поль. Она улыбнулась Симону и сказала, что предпочитает уехать сейчас, потому что уже поздно.

В машине они не обменялись ни словом. Поль ждала. Роже силой увез ее с вечера, где ей было весело; он обязан объяснить свое поведение или извиниться. У подъезда Роже остановил машину, но мотор не выключил… и Поль сразу поняла, что он ничего не скажет, не поднимется к ней, что он вел себя так на обеде, лишь повинуясь голосу предусмотрительного собственника.

Она вышла из машины, прошептала: «Спокойной ночи» – и перешла улицу. Роже сразу же уехал, он злился на себя.

Но у подъезда стояла машина Симона, а в машине сидел Симон. Он окликнул Поль, и она, не скрывая удивления, подошла к нему.

– Как Вы сюда попали? Должно быть, неслись как безумный. А как же вечер вашей матушки?

– Сядьте на минутку, – умоляюще проговорил он.

Они шептались в темноте, словно кто-то мог услышать. Она ловко проскользнула в низенькую машину и отметила про себя, что уже привыкла к ней. Привыкла также к этому лицу, доверчиво повернувшемуся к ней и рассеченному светом фонаря пополам.

– Вы не очень скучали? – спросил он.

– Да нет, я…

Он совсем близко, слишком близко, подумала она. Сейчас не время разговаривать, и вообще, зачем он увязался за ними… Роже мог его заметить, просто сумасшествие… Она поцеловала Симона.

Зимний ветер поднялся на улице, пронесся над открытой машиной и отбросил им на лице спутавшиеся волосы. Симон покрывал ее лицо поцелуями; она, оглушенная этими ласками, вдыхала аромат его юности, его дыхания и точную свежесть. Она ушла, не сказав ни слова.

На заре она открыла глаза и как в полусне вновь увидела копну черных кудрей, смешавшихся с ее волосами под яростным порывом ночного ветра, легкий шелковистый заслон между их лицами и ощутила прикосновение горячих губ, пронизавшее ее всю. Она улыбнулась и заснула.

Глава XI

Вот уже десять дней он не видел ее. На завтра после того сумасшедшего и прекрасного вечера, когда она сама его поцеловала, он получил от нее записку, в которой она запрещала ему искать новых встреч. «Я не хочу причинить Вам боль, слишком большую нежность я к Вам испытываю». Он не понял, что боится она не так за него, как за себя: он поверил в эту жалость и даже не обиделся, он просто искал способа, возможности представить себе свою жизнь без нее. Он не подумал, что эти стилистические оговорки: «Я не хочу причинить Вам боль, это неблагоразумно» и т. д. и т. п. – чаще всего суть кавычки, которые ставят непосредственно до или непосредственно после романа, и ни в коем случае они не должны обескураживать. И Поль тоже этого не знала. Она просто боялась, она безотчетно ждала, чтобы он пришел и заставил ее принять свою любовь. Ей было невмоготу, и однообразное течение зимних дней, вереница все одних и тех же улиц, приводивших ее, одинокую, от квартиры к месту работы, этот телефон-предатель – она каждый раз жалела, Что сняла трубку: гак отчужденно и пристыжено звучал голос Роже, – и, наконец, тоска по далекому лету, которое никогда не вернется, – все вело к безучастной вялости и требовало любой ценой, чтобы «хоть что-то произошло».

Симон трудился. Он стал пунктуален, усидчив и молчалив. Время от времени он подымал голову, останавливал на мадемуазель Алис отсутствующий взгляд и нерешительно проводил по губам пальцем… Поль, тот последний вечер, внезапное и почти властное движение, которым она прижала его губы к своим, ее запрокинувшаяся голова и руки, нежно прижимавшие его, Симона, к своему лицу, ветер… Мадемуазель Алис деликатно покашливала, смущенная этим взглядом, а он в ответ рассеянно улыбался; Поль поступила так с досады, только и всего… Он даже и не пытался с тех пор ее увидеть; возможно, он вел себя неправильно? Десятки, сотни раз он воссоздавал малейшие события тех недель, их последнюю поездку на машине, эту выставку, до того скучную, что они просто сбежали оттуда, этот чудовищный обед, устроенный матерью, – каждая новая, приходившая на память подробность, каждая картина, каждая догадка мучила его еще безжалостнее. Но дни шли, время работало на него или готовило ему гибель – он уже и сам ничего не понимал.

Как-то вечером, спустившись по темной лестнице с одним своим приятелем, он очутился в ночном ресторанчике. Симон попал сюда впервые. Они много выпили, заказывали все новые порции и все больше мрачнели. Потом какая-то черная женщина стала петь, у нее был огромный розовый рот, ее пение открывало врата любой тоске, зажигало огни сентиментального отчаяния, в бездну которого они скользили вместе.

– Я отдал бы два года жизни, лишь бы полюбить, – заявил приятель Симона,

– А я люблю, – ответил Симон, – и она никогда не узнает, что я ее любил. Никогда.

От дальнейших объяснений он отказался, но ему все мерещилось, что ничто еще не потеряно, что это было бы немыслимо. Неужели весь этот шквал впустую! Они пригласили певицу выпить с ними; она была с площади Пигаль, а пела для них так, словно только что прибыла из Нового Орлеана; воображению осоловелого Симона рисовалась голубеющая и нежная жизнь, где переплетались тонкие линии профилей и тянущихся рук. Он просидел в ресторанчике допоздна, слушая в одиночестве певицу, и вернулся домой на рассвете, окончательно протрезвев.

На следующий день в шесть часов вечера Симон поджидал Поль перед ее магазином. Шел дождь. Симон поглубже засунул руки в карманы и все же с ненавистью ощущал, как они дрожат. Он чувствовал себя до странности опустошенным, глухим ко всему на свете.

«Боже мой, – думал он, – а вдруг я уже ни на что не гожусь, как только мучиться при ней!» И лицо его передернулось от отвращения.

В половине седьмого показалась Поль. Темный костюм, голубовато-серая, как глаза, косынка и очень усталый вид. Он шагнул ей навстречу, она улыбнулась, и вдруг наступило мгновение такой полноты жизни, такого спокойствия, что он даже прикрыл глаза. Он ее любит. Он принимал все, все, что произойдет, если произойдет это из-за нее, все равно хуже не будет. Поль увидела его незрячее лицо протянутые к ней руки и остановилась. Эти десять дней, по правде говоря, ей тоже не хватало Симона. Его присутствие, его восхищение, упорство стали ощущаться ею, думала она, как привычка, зачем же отвыкать. Но обращенное к ней лицо было бесконечно далеко и от этой привычки, и от душевного комфорта тридцатидевятилетней женщины. Это совсем другое. Серая панель, прохожие, шнырявшие мимо машины, вдруг показались ей какой-то стилизованной, застывшей декорацией, декорацией вне времени. Они смотрели друг на друга, разделенные расстоянием в два метра, и, пока ее не успела усыпить угрюмая, оглушающая реальность улицы, пока она была еще настороже, начеку, на краю срывавшегося в никуда сознания, Симон сделал шаг и обнял ее.

Он спокойно стоял возле нее, он не сжимал ее в объятиях, он удерживал дыхание, на него снизошло какое-то необъятное умиротворение. Он проник щекой к ее волосам и пристально глядел на вывеску книжной лавки на противоположной стороне улицы – «Сокровища эпохи», раздумывая про себя, чего больше в этой лавке: сокровищ или хлама. Он сам удивился, что в эту столь бесценную минуту способен думать о подобной ерунде. У него было такое ощущение, будто ему вдруг, наконец, удалось решить какую-то очень важную задачу.

– Симон! И давно вы здесь? – спросила Поль. – Вы, должно быть, промокли до нитки!

Она вдыхала запах его пиджака из твида, его шеи, и ей уже не хотелось двигаться. Он возвратился, и она почувствовала внезапное облегчение, словно избавилась от беды.

– Знаете, я совсем не могу без вас жить, – сказал Симон. – Все это время я провел как в пустоте. Не то что скучно, а просто меня нет. А вы?

– Я? – повторила Поль. – Ну, в Париже, как вам известно, в это время года мало веселого. – Она старалась придать их разговору самый естественный характер. – Я осматривала новую коллекцию, словом, вела себя, как полагается настоящей деловой женщине; встретилась с двумя американками. Возможно, придется побывать в Нью-Йорке.

В то же самое время она понимала, что бессмысленно продолжать такой разговор в объятиях этого мальчика, стоя под дождем, как стоят потерявшие разум любовники, но не могла пошевелиться. Губы Симона нежно касались ее виска, волос, щек, словно расставляя паузы между ее фразами. Она замолчала, еще крепче прижалась лбом к его плечу.

– А Вам хочется поехать в Нью-Йорк? – услышала она над собой голос Симона.

Когда он говорил, она чувствовала виском, как ходит его челюсть. Ей захотелось расхохотаться вслух, как школьнице.

– Соединенные Штаты – это наверняка интересно, А как по-вашему? Я там никогда еще не была.

– И я тоже, – отозвался Симон – Мама возмущается, но сама терпеть не может путешествовать!

Он мог бы так стоять и часами говорить с Поль о своей матери, о путешествиях, об Америке и о России. Ему приходили в голову сотни общеизвестных истин, сотни тем для спокойных и непринужденных бесед. Он уже не собирался ни потрясать ее воображение, ни обольщать ее. Ему было просто хорошо, он чувствовал себя одновременно и очень уверенным в себе, и каким-то незащищенным. Следовало бы увести Поль к ней домой, чтобы на свободе целовать ее, но он не осмеливался разжать объятия.

– Нужно еще хорошенько подумать, – сказала Поль.

И сама уже не знала, относятся ли ее слова к предполагаемому путешествию или к Симону.

И еще она боялась поднять глаза, увидеть это склоненное к ней юношеское лицо, боялась, что вдруг заговорит в ней та, другая Поль, благоразумная и решительная. И осудит ее.

– Симон, – шепнула она.

Он наклонился, еле коснулся ее губ. Оба не опускали век и видели не Симона, не Поль, а огромное мерцающее пятно, все в бликах и тенях, незнакомый, неестественно расширенный зрачок, влажный и чем-то напуганный.

Два дня спустя они вместе обедали. Поль обронила всего две-три фразы, Симон сразу понял, чем были наполнены для нее эти десять дней: равнодушием Роже, его сарказмами по адресу Симона, ее одиночеством. Было ясно, что Поль надеялась использовать эту передышку, чтобы вернуть Роже или хоть видеться с ним почаще, восстановить прежнее согласие. Но все ее усилия натыкались на ребяческое упрямство Роже. Ее старания, такие трогательные именно своей непритязательностью: обед, сготовленный по его вкусу, плюс его любимое платье, плюс разговор на интересующие его темы, все те средства, которые рекомендуют дамские журналы, все смехотворные, если не просто низкопробные рецепты, приобретающие, однако, в руках женщины умной своеобразное, порой неотразимое очарование, не приводили ни к чему, и она, не видя в том для себя унижения, следовала этим советам, не стыдясь даже того, что пытается заменить ростбифом или умелым освещением те фразы, которые жгли ей губы: «Роже, я несчастна из-за тебя. Роже, так больше продолжаться не может». Действовала она так не в силу векового инстинкта женщины, хранительницы очага, ни даже в силу горького смирения. Нет, скорее уж это было проявлением садизма по отношению к «ним», к тому, что представляли собой вместе взятые Роже и Поль. Словно один из них – Роже или Поль – должен был вдруг подняться и заявить: «Хватит!» И она ждала, когда в ней самой скажется этот рефлекс, ждала с неменьшей тревогой, чем если бы сказался он в Роже. Но тщетно. Очевидно, что-то уже умерло.

Проведя эти десять дней в размышлениях и напрасных надеждах, она уже не в силах была не покориться Симону, Симону, который говорил: «Я так счастлив, я Вас люблю» – и это не звучало пошло; Симону, невнятно бормотавшему в телефонную трубку; Симону, который принес ей что-то цельное или, по меньшей мере, целую половину этого цельного. Она отлично знала, что для такой игры требуются двое, но она устала, уже давно устала вечно опережать партнера и все-таки оставаться в одиночестве. «Любить – это еще не все, – говорил Симон, имея в виду себя, – нужно еще быть любимым». Это изречение, казалось Поль, относится непосредственно к ней. Но она, добровольно решившись на этот шаг, с удивлением замечала, что не испытывает ни радостного волнения, ни порывов, которые предшествовали, скажем, ее сближению с Роже, а только безграничную и какую-то сладкую усталость, сказывавшуюся даже в ее походке. Знакомые советовали ей переменить обстановку, а она с грустью думала, что просто собирается сменить любовника: так оно менее хлопотливо, больше в парижском духе, весьма распространено… И она отворачивалась от собственного изображения в зеркале или покрывала лицо густым слоем кольдкрема. Только когда Симон позвонил в тот вечер у ее дверей и она увидела его темный галстук, его напряженный взгляд, это ликование, прорывавшееся в каждом жесте, это смущение, похожее на то, какое охватывает человека, избалованного сверх меры жизнью и получившего вдруг еще наследство, ей захотелось разделить его , счастье. Счастье, которое она ему дарит: «Вот я, мое тело, мое тепло, моя нежность, мне они ни к чему, но, доверив их твоим рукам, я, быть может, вновь сумею обрести в них усладу». Эту ночь он проспал, прильнув к ее плечу.

Она представляла себе, каким тоном ее друзья и знакомые будут говорить: «Вы слышали, Поль-то, оказывается…» И сильнее страха перед сплетнями, сильнее даже страха перед разницей в годах, которая, как отлично понимала Поль, будет всячески подчеркиваться в этих разговорах, был охвативший ее стыд. Стыд при мысли о восторге сплетников и сплетниц, обо всех безумствах, какие ей припишут, о том, как будут злословить насчет ее склонности к мальчикам и к сладенькому, меж тем как она сама чувствует себя старой и усталой и ищет лишь одного – поддержки. И ей становилось мерзко при мысли, что и в отношении ее, как в отношении других – чему она сама была свидетельницей, – люди предпочтут сделать самые жестокие и самые лестные выводы. О ней говорили: «Бедняжка Поль», потому что ей изменял Роже, или: «Нашлась тоже независимая, просто сумасбродка», когда она оставила своего молодого, красивого, но смертельно скучного мужа; ее жалели или поносили: Но никогда еще ей не приходилось испытывать на себе смешанное чувство презрения и зависти, которое вызовет ее теперешний поступок.