Текст книги "Бумажный домик"

Автор книги: Франсуаза Малле-Жорис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Занавески

Однажды в приливе острой тоски – дело было в Нормандии, в нашем загородном доме, самый факт существования которого придает нам респектабельности (согласитесь, это звучит так солидно: «мой загородный дом» или «наше маленькое поместье в Нормандии»), – я вынуждена была признать, что, несмотря на наше достойное волхвов ожидание чуда, занавесок на окнах как не было, так и нет. А ведь я так живо их представляла – в красную и белую клетку, как подобает на ферме; Жаку они виделись скорее в белую и зеленую полоску; сколько было обсуждений, обстоятельных и горячих, словно у молодоженов, как охотно в них принимали участие дети (они предпочитали в цветочек); одним словом, все было очень мило, в духе американских фильмов, где дружная семья счастливо улыбается на фоне разноцветных миксеров. Но несмотря на нашу беззаветную веру, занавески не появлялись. В Париже мы почти потеряли надежду: годы шли, и становилось все более очевидно, что они вообще не появятся. Соседи привыкли, что наши дети натягивают трусики у них на глазах, а нам – на случай приступа стыдливости – оставалась прихожая без окон. Но за городом, под бодрящим воздействием зеленых лужаек, яблонь в цвету или увешанных спелыми плодами, надежда вновь возвращалась. Занавески прямо просились к нам на окна, это было несомненно. Мы бы не удивились, если бы в один прекрасный солнечный день они влетели к нам в окна, как ласточки.

– Все-таки странно, что здесь нет занавесок, – говорил время от времени Жак, и раздражение боролось в его голосе с природным оптимизмом.

Я была того же мнения. Мы отправлялись в церковь или на рынок. Уезжали, возвращались; машина битком набита: капуста, конфеты, иллюстрированные журналы (слава богу, не забыли комиксы для Долорес), сигареты – настоящий галеон конкистадора, отваливающий от берегов Перу, – нет только занавесок. Отсутствие занавесок угнетало меня все больше и больше. В моей душе плакал кровавыми слезами фландрский дух домашнего очага. И однажды истина открылась мне и ослепила, как Павла из Тарса свет с неба, я была сражена, но готова склонить голову перед судьбой: занавесок у нас не будет никогда.

Есть люди, которых занавески знать не желают. Есть люди, у которых вся посуда разномастная. Есть люди, у которых дымят печки и которых преследуют своей ненавистью буфеты. Есть люди, у которых волосы не покоряются расческе и не поддаются самой искусной завивке («Что поделаешь, – сокрушаются очаровательная мадам Элиан или милейший мсье Жан-Пьер, которые время от времени пытаются привести в порядок мою прическу. – Стоит коснуться ваших волос щеткой, и все идет коту под хвост»). У детей таких вот людей зубы растут вкривь и вкось, шнурки на ботинках развязаны, на нарядном свитере – чернильное пятно, пуговицы вечно оторваны, а в портфеле рядом с раздавленной жевательной резинкой и связкой ключей валяются «Три мушкетера». Что тут можно поделать? О моя златая Фландрия! О хрупкая фаянсовая мечта! О добрый дух домашнего очага, начищенных сверкающих кувшинов, сияющих паркетов, воскресных платьев! В вазе – одинокий тюльпан, книга лежит на столе, там же, где ты оставила ее вчера. О бельевые шкафы!

Я плакала. Я молилась. Я написала стихи. Но занавесок у нас нет до сих пор.

* * *

Один приятель подарил мне книжку для записи расходов. Потом чудовищную скрепку для писем с такой (весьма грозной) надписью: «Не забывай». Потом хорошенькую голубую птичку для хранения булавок, которые ведут себя в нашем доме точно угри в океане: мигрируют, размножаются. Это становилось опасным. Приятель явно пошел на компромисс. Наконец, он подарил мне бумажный цветок, уже совершенно бесполезный. Нет, ему с нами не справиться. Увы, он тоже пал жертвой заразы.

Вещи

Но есть и такие предметы, которые нас любят. Например, бумажные змеи. Или мексиканские копилки – насмешливо улыбающиеся головки, они висят у нас над пианино. Музыкальные инструменты (мой старший сын делит свои симпатии между банджо, гитарой, саксофоном, кларнетом и барабаном из Конго, к которым иногда присоединяются еще и другие ударные). Альберта верна пианино, я бренчу на гитаре, отец семейства – владелец виолончели, которую он очень редко берет в руки, но созерцание ее пузатых лакированных боков тайно согревает ему душу. В лице Катрин, нашего нормандского ангела, которая провела у нас свои лучшие годы, с четырнадцати до восемнадцати, мы имели страстную флейтистку. С Долорес у нас началось царство фламенко. Даниэль дирижирует недолговечными, но страшно шумными джаз-оркестрами (одна из наиболее многообещающих групп распалась после того, как 14 июля ужасной какофонией привела в уныние праздничную толпу и под конец, обессилев от неумеренных возлияний, устлала своими телами эстраду, раскрашенную в цвета национального флага). И еще у нас есть дрозд из Индии – нас уверяли, что он прекрасно подражает человеческому голосу, но начал он с того, что, выразив нам презрение, залаял по-собачьи, а затем увлекся музыкой, вступил в состязание с телевизором и радио и стал издавать изумительные по резкости и силе звуки весьма широкого диапазона в самых разнообразных тональностях, ни в чем не уступая знаменитой Име Сумак, наследнице древних ацтеков, этому американскому соловью. У нас прекрасно живется куклам, калейдоскопам, пустым банкам (без крышек), бутылкам причудливых форм и очертаний (мы дружно надеемся, что в один прекрасный день они превратятся в светильники), ботинкам (ни одна пара, даже сношенная до дыр, не находит сил с нами расстаться – как-то раз Даниэль, которому нельзя отказать в изобретательности, потерял терпение и развесил всю обувь у себя в комнате, прибив ее к стене гвоздями, – по крайней мере мы хотя бы знали, где что искать). Веревки, клейкая лента, продавленные ивовые корзины, разноцветные куски обивочной ткани (слишком маленькие, чтобы ими что-то покрывать), шали (слишком большие – не выйдешь же из дома завернутой в трехметровую шаль? Зато их любят кошки), книги, металлические скрепки, подрамники без холста, холст без рамы, заржавленные шейкеры для коктейля, лопаточки для тортов неизвестного происхождения, лекарства, которые никто никогда не принимает. Погнутые гвозди. Картотека без карточек. Авторучки и зубные щетки очень нам преданы. Ключи у нас веселого нрава, они растут и размножаются, и большинство их, от мала до велика, никогда не подходило ни к одному замку. Есть у нас и ключи величиной с ноготь. Может быть, в другой жизни мы были лилипутами? Я мечтательно рассматриваю один из таких ключей. У меня никогда не было шкатулки с драгоценностями, ящичка, закрывающегося на замок, или миниатюрного футляра… Вот если бы у меня была копилка… Или футляр для золотой расчески. Или, например, коробка для рукоделия – я всегда о ней мечтала, но и этой мечте, подобно мечте о занавесках, вряд ли суждено осуществиться.

– Не огорчайся, – утешает меня Полина, застав за созерцанием ключа. – Он тоже подрастет. Он просто задерживается в развитии.

Политика

Мадам Жозетт. Если бы я выходила из дома, я бы обязательно пошла на демонстрацию в Трокадеро, потому что я голлистка.

Я. Вы голлистка и всегда голосуете против де Голля?

Мадам Жозетт. Одно другому не мешает. Все дело в грамматике, я уже вам говорила. А ваши студенты, все эти Кон-Бендиты, это же кошмар!

Я. Вы против студентов, мадам Жозетт?

Мадам Жозетт. Конечно. Они только болтают и шумят, вместо того чтобы действовать, свалить всю эту свору и попытаться хоть что-то изменить. Посмотрите, что нам обещают – повышение, повышение и снова повышение… А потом начнется инфляция, и что толку будет в вашем жалованье, если на него ничего не купишь? И вот что я думаю. Повышать надо покупательную способность, а не количество бумажек. Но поднять покупательную способность при нынешнем положении дел невозможно. Посредников – вот кого нужно ликвидировать в первую очередь, нужно менять саму систему.

Я. Силой?

Мадам Жозетт. А почему бы и нет? Лучше бы ваши студенты взяли власть, а не разглагольствовали попусту в «Одеоне».

Я. Вы революционерка, мадам Жозетт, и даже не подозреваете, какая радикальная.

Мадам Жозетт. Кто, я? Я правых убеждений, как и вся моя семья. Но я привыкла шевелить мозгами.

Это правда. Одиночество и привычка размышлять отметили мадам Жозетт печатью ярко выраженной оригинальности: возможно, ей было не так уж много дано от природы, но зато ее развитию ничто не мешало, и она даже не отдает себе отчета в том, какой глубокий в ней произошел переворот. Уверенность, что она придерживается «правых» убеждений, и старенький бретонский сундучок – вот и все семейное наследие, которое она благоговейно хранит, не слишком задумываясь над тем, что оно собой представляет. Мадам Жозетт – замечательная иллюстрация к прекрасным страницам Симоны Вейль [3]3
  Французская писательница, общественная деятельница и философ.


[Закрыть]о внимании. У нее только и есть что эта способность, позволяющая ей жить богатой внутренней жизнью. И ничего другого ей не надо.

– Рабочие, – говорит она, – опять требуют увеличения отпусков! Отпусков, подумать только. Да зачем они нужны, эти отпуска, когда у тебя есть работа, которая тебе нравится, и еще остается время подумать? Вся беда в том, что у них нет ни того, ни другого, вот они и не знают, чего им требовать. Вот видите, все нужно менять.

Иногда мадам Жозетт немножко меня пугает.

Букет цветов

Жак и Даниэль имеют обыкновение очень решительно высказывать свои политические убеждения. Жак, который придерживается в целом довольно умеренных воззрений, отстаивает их с чисто каталонской страстью; Даниэль утверждает свои экстремистские взгляды с нордической сдержанностью. Незавидна судьба их собеседника: взятый в клещи, он тут же теряется, приходит в смятение, голова у него идет кругом, и не дай бог, если у него есть хоть какие-то собственные убеждения, – на него с двух сторон обрушиваются пылкие призывы и холодные обвинения, и ему ничего не остается, как отказаться от борьбы или примириться с необходимостью провести этот вечер не лучшим образом. Тщетно я стараюсь остудить их пыл.

– Если нам не дают поговорить о том, что нас интересует, зачем вообще собираться?

Действительно, зачем?

Я пригласила на воскресный обед свою приятельницу, которую на какое-то время совсем потеряла из виду, – женщину хорошенькую и милую, но она в простоте душевной имела неосторожность заметить, что не интересуется политикой. У Жака тут же загораются глаза, лицо Даниэля каменеет. Сейчас они пойдут на приступ. Напрасно я пытаюсь перевести разговор на другую тему. Слишком поздно. Тем более что гостья, увлекаемая течением ни к чему не обязывающей салонной болтовни, не видит протянутой соломинки и продолжает демонстрировать высокомерное презрение к грубым политическим страстям. Жак открывает военные действия в ключе умеренного вибрато. В голосе Даниэля прорываются тяжелые басовые ноты. Поначалу они выступают единым фронтом, но уже через десять минут сцепляются напрямую, перекидывая друг другу оглушенную гостью. Страсти накаляются. Жак грозно тычет перстом, Даниэль покровительственно кладет руку на плечо гостьи. Это настоящее судебное разбирательство, где роль прокурора поочередно переходит от одного к другому, при том что противоположная сторона немедленно берет на себя роль адвоката. Гостья, которую защищают, смешивают с грязью, обвиняют неизвестно в чем, оправдывают в силу смягчающих обстоятельств, о которых она слыхом не слыхивала, сама, однако, не может вставить ни слова, а тем более притронуться к кускусу, [4]4
  Национальное арабское блюдо.


[Закрыть]который лежит перед ней на тарелке и безнадежно остывает. В отчаянии я пытаюсь с помощью Андре, моей стародавней подруги, которая давно привыкла к этим безобразиям и относится к ним философски, предпринять отвлекающий маневр. Я кричу во все горло:

– Андре, ты смотрела «Однажды на Диком Западе»? [5]5
  Один из самых известных вестернов Серджо Леоне (1968).


[Закрыть]

– Да! – вопит она в ответ, – там есть замечательная сцена…

На мгновение гостья стряхивает с себя завораживающую власть двух дуэлянтов, продолжающих свой поединок.

– Мне так понравился этот фильм, – говорит она.

Сидящий на другом конце стола Бобби, артист балета, влюбленный в гармонию, разгадав мои намерения, спешит на помощь:

– Это ведь американский фильм?

– Да, я видела его в Нью-Йорке, – отвечает гостья.

Даниэль тут же вцепляется в нее мертвой хваткой:

– Надо думать, вы оказались там не случайно?

Жаку:

– Она считает, что Америка…

– Нет, она этого не считает! – яростно обрывает его Жак.

Вот это битва, великолепное самообладание с одной стороны и безудержный задор – с другой: я не устаю любоваться сыном и мужем, с каким азартом они наскакивают друг на друга, какое трогательное единодушие вдруг демонстрируют, словно договорившись о перемирии, с каким пылом вновь бросаются в бой. Гостья понадобилась им как предлог, как мячик, без которого ракетки лежат без дела, а жару в их спор, кстати сказать, чисто формальный, поддает их отменное физическое и душевное здоровье. «Пусть даже мы одного мнения, поговорить-то мы можем, ведь так?»

– Может, тебе положить еще баранины? Овощей?

Куда там. Аппетит у нее пропал. И немудрено.

– Вот из таких людей рождаются самые настоящие изменники…

– Ошибаешься – скрытые фашисты, и это тем более опасно, что они сами о том не подозревают.

– И все-таки можно допустить… – надрывается Жак.

– Если мы начнем что-то допускать, нам придется допустить все, – степенно заявляет Даниэль, этот подрастающий Фукье-Тенвиль. [6]6
  Фукье-Тенвиль А. К. (1746–1795) – общественный обвинитель Революционного трибунала, отличался особой жестокостью.


[Закрыть]

Я вкладываю в свой крик всю силу отчаяния:

– А «Свинарник»? [7]7
  Фильм П. П. Пазолини (1969).


[Закрыть]Ты видела «Свинарник», Андре?

Увы! Андре тоже захвачена воинственным пылом, но не может его выплеснуть, так как Жак с Даниэлем не дают ей такой возможности, и поэтому, не обращая внимания на мой крик души, поворачивается к Венсану и Софи, его тринадцатилетней подружке, которые пребывают в полной растерянности.

– Да о чем же они спорят?

– О чем они спорят, дети мои? О самом главном, об ответственности человека. Разве вы не понимаете?..

Все кончено. Я понуро бреду за сыром в сопровождении Бобби: он стонет, обхватив свою кудрявую голову.

– Конец света, просто конец света!

Гостья ушла около десяти, до конца оставалась любезной, но была бледна, под глазами залегли круги, жаловалась на мигрень.

– Как у тебя оживленно! – сказала она вежливо.

Наутро в ванной – отбой, Жак и Даниэль терзаются угрызениями совести.

– Мы испортили ей вечер…

– А ведь она такая симпатичная…

– Красивая и не глупа…

– Больше она к нам ни ногой… Что делать?

– Если позвонить ей и извиниться, она решит, что мы над ней смеемся…

Жака озаряет идея:

– Мы пошлем ей букет цветов.

– Неплохо, – оживляется Даниэль. – Но я думал, мы сейчас совсем на мели?

– Неважно. Напишем ей несколько любезных слов. И отправим с букетом!

Акт искупления совершен в тот же день. Вечером мы втроем – Жак, Даниэль и я – идем на коктейль, устроенный в честь моей мамы. Даниэль встречает там одну знакомую, юную девицу, только что обручившуюся. Они болтают в уголке. Занятая своими светскими обязанностями, я не сразу замечаю, что Жак уже успел присоединиться к молодежи. Подхожу к ним, и как раз вовремя.

– Как прекрасно, что у вас есть убеждения, – слышу я. – Вот у меня так их вовсе нет, никаких…

Я бросаюсь на выручку:

– Умоляю вас! Вспомните про вчерашнее!

Они успокаивающе кивают мне головой. Тут в меня вцепляется мама, которая хочет представить мне новых гостей. Ухожу с тревогой в сердце. Возвращаюсь через двадцать минут и вижу Жака крайне возбужденным, Даниэля чрезвычайно спокойным, девушку – чересчур румяной.

– Я покидаю вас, – говорит она с явным облегчением. – Я еще не поздоровалась с другими гостями.

С подозрением смотрю на сына и мужа. Они отводят глаза.

– Что вы тут наговорили этой бедняжке?

– О! Ничего… ровным счетом ничего… небольшая дискуссия…

– А если честно? Опять придется дарить букетик?

– Боюсь, что да, – говорит Даниэль.

Это в конце концов влетит нам в копеечку.

Религия

Тетушка вышла замуж в 1914 году. Полгода спустя ее горячо любимый муж пропал без вести.

– Такова была воля Господа нашего, – говорит она. – Не могу сказать, чтобы я была ему благодарна.

Замуж она больше не вышла, да у нее и в мыслях этого не было, так и жила в своей темной и неопрятной трехкомнатной квартире на первом этаже, где находили приют все ее родственники, попавшие в трудное положение, – она кормила их, поила, одевала и немилосердно тиранила, принимая все меры к тому, чтобы в минуту расставания их плечи не давил непосильный груз благодарности: этой цели успешно служили ядовитые замечания и язвительные намеки относительно их нравов и бескорыстия. Тем самым она отрекалась от возвышенной радости – протягивать руку помощи, и ее душу, замкнутую, ожесточенную и добрую, точила тайная язва. Она признавала только сдержанные отношения, насмешливые и безжалостные, подавляя в себе тоску по ласке, томившую ее еще со времен ее сиротского детства. Пока здоровье позволяло, она каждый год носила цветы на могилу двоюродных братьев, вырастивших ее «из милости».

– Это мой долг, но не могу сказать, чтобы я очень их оплакивала.

Она была необычайно пунктуальна по части дней рождения, подарков и всяких знаков внимания, которые тоже считала «долгом», и та медленная пытка, на которую ее обрекал паралич, не шла ни в какое сравнение с мукой от сознания, что «платить долги» не из чего и некому.

Она была крайне экономна, даже скаредна в отношении самой себя, но свою жалкую пенсию бывшей почтовой служащей и вдовы солдата раздавала с какой-то воинственной щедростью. Ей хотелось верить в корыстолюбие своих визитеров (возьмите эти деньги, заберите эту вазу, картину, безделушку, раз она вам понравилась, берите, берите, я так хочу!): любовь, доброта, жалость – она не могла вынести бремя этих чувств. И когда после упорного сопротивления, заметив у нее на глазах слезы отчаяния, мы принимали ее насильственный дар, она умела как-то по-особому благодарить, жалобно и одновременно насмешливо, словно давая понять, что и сама не совсем всерьез относится к комедии, которую заставляет нас разыгрывать.

И вот, когда у нее уже ничего другого не оставалось, она посулила в награду небо:

– Помните свой долг по отношению ко мне. Бог вам многое за то простит.

Сама она, неукоснительно соблюдая «свой долг», принимала все меры к тому, чтобы никто не мог отнести ее поступки на счет доброты или приязни – подобные чувства были ниже ее достоинства.

Бог всему ведет счет и за все «воздаст». А больше ей ничего от Него не надо, большего она и не решилась бы у Него просить. Она следила за тем, чтобы обрядовая сторона религии строго соблюдалась; аббат, который явился к ней с причастием, не нашел белого плата и решил обойтись без него.

– А разве вот так, без белого покрывала, это будет иметь силу?

Она верила слепо и даже ожесточенно, ревностно следуя букве и глухая к духу. Трудно было найти столь малоделикатного человека. Раз по десять на дню она умудрялась оскорбить кого-нибудь из окружающих, из маленького мирка душевных, отзывчивых консьержек, дам-патронесс, исполняющих свой долг благотворительности, загнанной прислуги, которая платила ей колкостями или бранью, но не бросала ее, – все они были ей преданы. Это было чудовищно и в то же время завораживало.

Словесные баталии.

Прислуга:

– Что толку мучиться и других изводить, уж лучше бы вам помереть!

Тетушка:

– Вот-вот! А ты приберешь деньги и кое-что из провизии?

Так они переругивались – полушутя-полусерьезно. Слушать эти разговоры было нестерпимо, мы уходили подавленные. А может быть, напрасно мы так переживали? Грубая консьержка, сварливая прислуга, «посетительницы», затыкавшие нос в зловонной лачуге, пьянчужка, которую тетушка приютила на время и которая ее обкрадывала (а тетушка делала вид, что ничего не замечает), – они не оставляли ее.

У этой пьянчужки, мадам Элен, когда-то подвизавшейся в качестве певицы в мюзик-холле, в прошлом был, по ее словам, богатый покровитель. Когда тетушка ее подобрала, она квартировала вместе со своей кошкой на лестнице, и ходили слухи, что на лестницу ее пустил угольщик в качестве платы за любовные утехи. Распухшая, рыхлая, она иной раз допивалась до того, что ползала по тетушкиной квартире на четвереньках, падала в кухне или коридоре и спала, где упала, не выключая ни газа, ни электричества. Мы боялись пожара, отравления газом, мы уговаривали тетушку избавиться от этой обременительной постоялицы. Она отказывалась чуть ли не с ужасом:

– Нельзя выгонять нищую, это приносит несчастье! Не делай этого, Жак!

Жак долго колебался, потом на неделю поселил мадам Элен в гостиницу, откуда она вернулась обратно на лестницу. В день похорон тетушки совершенно пьяная, рыдающая мадам Элен в шляпе набекрень присутствовала на отпевании в церкви; консьержка и прислуга не решились ступить дальше паперти. Мне очень хотелось посадить их в автобус, отвозивший нас на Пер-Лашез, но это было совершенно несовместимо с «приличиями», которые олицетворял собой чопорный служащий похоронного бюро в черном галстуке и с черной повязкой на рукаве, руководивший траурной церемонией.