Текст книги "Том 3 [Собрание сочинений в 3 томах]"

Автор книги: Франсуа Мориак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

XVII

– Я вернулась, чтобы организовать поминки, – сказала Галигай. – Будет много народу, со всей округи люди приедут. А вы не говорили мне, что едете в Париж.

Стоя перед открытым чемоданом, Николя испытывал стыд за свой страх и за то, что его, как ребенка, застали за неблаговидным поступком.

– У меня в Париже дело.

– Когда собираетесь вернуться?

Наверное, таким же тоном она задавала вопросы и Мари. Она была из тех учительниц, которые позволяют себе быть ироничными. Он ответил, опустив голову:

– Через неделю.

Галигай обвиняющим перстом показала на разложенные на кровати книги, белье, одежду.

– Я пока что свободен, как мне кажется, – произнес он.

– Ну, – продолжала она сухо, – признавайтесь!

Николя перевел дыхание: он снова в ловушке, но дверца слегка приоткрылась. Он поднял голову:

– А если и так! Да, я уезжаю.

– Что произошло в мое отсутствие? Что-то ведь произошло! Что?

Она слишком сильно приблизила к нему лицо, пристально глядя на него своими немного выпученными глазами. У нее не было ресниц. Он отвернулся.

– Вы только что с поезда, – сказал он. – Не хотите ли немного освежиться?

Озадаченная, она подошла к зеркалу, пожала плечами:

– О чем речь!

– Да, разумеется, речь идет о другом: эта дарственная от Дюберне… Вы знаете, что говорят в Дорте?

Она спокойно улыбнулась. Он запротестовал:

– О! Я не поверил в это ни на секунду, можете не сомневаться! Вы и Арман Дюберне… – он пожал плечами, – нет, это уж слишком, вы бы на такое не пошли! Я не настолько глуп.

– А! Значит, вот в чем дело!

Балда! Он собственными руками разрушал свою защиту. Напрасно он цеплялся за соломинку:

– Но люди ведь говорят. И как бы я выглядел? Это вопрос чести…

Каким жалким он выглядел в этот момент. Она почувствовала себя увереннее. И все повторяла, радостно и тихо:

– Значит, вот в чем дело! Какой же вы глупенький, мой дорогой!

Она сделала неловкий жест, пытаясь его поцеловать. Он уклонился. Тогда снисходительно, почти шаловливо, она шлепнула его кончиками пальцев по лицу.

– Вы пасуете перед первым же препятствием, мой бедный малыш! К счастью, у меня хватит силы воли на двоих. Значит, вы полагаете, я не в состоянии пожертвовать ради вас Бельмонтом? Но я вас прощаю и не сержусь.

Ничто не могло заставить ее выпустить свою добычу. Он понял, что пропал. Она сморщила нос, оголив клыки; еще никогда она не держала улыбку на лице так долго. Жестом великодушия она протянула ему руки, которые он не подхватил, и они так и повисли в воздухе в напрасном ожидании объятия, немного отстраненные от тела, как у гипсовых статуй Пресвятой Девы.

– Конечно! Вы не поверили. Но вы отступили перед людской молвой… Нет! Нет! Позвольте мне договорить. Я хочу немедленно заверить вас: ничто не имеет для меня значения, для меня не существует на свете никого, кроме вас. Я откажусь от всех щедрот семьи Дюберне, и больше не будем об этом говорить. Вот, все устранено, с этим покончено. Я разрушила это препятствие.

Верила ли она и в самом деле, что разрушила его? Разумеется! Она нисколько не сомневалась, что выиграла партию.

Он пробормотал:

– Вы сумасшедшая? Как я могу согласиться на такую жертву, я, человек, который ничего не может дать взамен? Вы слышите, Агата? Ровным счетом ничего.

Она притворилась, что думает, будто он говорил о деньгах, о земле:

– Но для меня это ничего не значит. Поймите же, наконец, что для меня в этом мире есть только вы и я.

Она сделала к нему шаг, по-прежнему улыбаясь и опять протягивая руки. Руки, которые были ему противнее, чем присоски пиявок или хоботки каких-нибудь кровососущих насекомых. О! Отрубить их единым взмахом, прежде чем они прикоснутся к нему!

– Я вам солгал, Агата. Я воспользовался этим предлогом, чтобы избежать того, что внушает мне ужас.

Это вырвалось у него помимо собственной воли. Он вздохнул. Удар был нанесен. Руки ее упали. Она взяла свою маленькую черную гладкую сумочку, которую, войдя, положила на стул, поискала в ней носовой платок, вытерла лицо и приготовилась продолжить борьбу. Ей нужно было теперь свести препятствие к пустяку, боязни физиологического акта, которую испытывает множество подростков и которая распространяется у Николя на всех женщин, а не относится только к ней, Агате де Камблан. Она стала спокойно объяснять:

– Этот ужас, Николя, помните, тогда, в саду, в вечер нашей помолвки, вы ведь его от меня не утаили, вы даже процитировали слова Господа: «Не прикасайся ко мне». Я вам ответила, что все понимаю, и вы можете быть спокойны в этом отношении. Я ничего не жду и прошу лишь одного: жить в вашей тени и служить вам. А вы в ответ надели мне на палец обручальное кольцо.

Ее голос сделался покорным, настойчивым, убедительным. Она подняла руку, чтобы показать ему кольцо. Она верила, что сумеет убедить его, будто не возникло никакого нового обстоятельства, которое он мог бы использовать в качестве аргумента. Да ведь так, собственно, оно и было. Она уже торжествовала. Он не находил что ей возразить. Она настаивала, смиренно и убедительно:

– Да, служить вам. Ничего больше, клянусь вам.

– Ничего больше?

Тут Николя, и улыбавшийся-то редко, вдруг разразился громким хохотом:

– Ничего больше? Но именно это я и имею в виду, когда говорю об ужасе.

Он добавил вполголоса:

– А вовсе не «ночное общение», невообразимое «ночное общение», о котором, честно говоря, я никогда не думал как о чем-то реально возможном между нами, будь то завтра или когда-либо в будущем, – с внезапной яростью в голосе подчеркнул он.

Гнев тихонь, каким он бывает страшным! Она никогда не видела его таким грубым. Он разом выпалил весь заряд долго копившейся ненависти.

– К тому же, даже не приближаясь к вам, не прикасаясь к вам, быть рядом с вами каждый день, каждую ночь, и так всю жизнь – о! Одно только это… Я предпочел бы умереть.

Она издала короткий стон, хотя, скорее всего, точный смысл сказанного так и не дошел до ее сознания.

– Нет, – взмолилась она, – нет, нет, не говорите мне, что я потеряла вас!

Вне себя от ярости он закричал:

– Да не потеряли вы меня! Нельзя потерять то, чего не имеешь. Мы всегда были разделены расстояниями и пропастями.

Он наносил удары куда попало. Главное было не останавливаться.

– Ах! – умоляла она. – Оставьте мне хотя бы это: вспомните вечер на Кастильонской дороге, на мосту через Лейро.

Ну надо же, она опять за свое! Он настаивал:

– Так знайте же, никогда я не был так далек от вас, как в те минуты; то, что я испытывал тогда, служило мне мерилом нашей с вами бесконечной отчужденности.

Последняя реплика, казалось, доконала ее. Руки ее безвольно упали.

– Так зачем же вы тогда согласились? Зачем было обещать мне?…

Она не договорила фразу. Николя мог теперь нанести окончательный удар. Но в эту секунду у него появилось ощущение, что он совершает убийство: да, он сжимает руки на горле жертвы. И он их разжал.

– Агата, – воскликнул он, – это чудовищно!

Он с ужасом взирал на то, что он сделал с этой ставшей неузнаваемой женщиной.

– Слова исказили мои мысли. То, что я вам сказал, все это неправда.

Он обнял ее худенькие плечи и слегка прижал ее к себе. Она всхлипывала. Он продолжал:

– Поймите, я, хоть и неумело, сражаюсь за вас же.

Женщина, которая, казалось, вот-вот лишится чувств, вдруг яростно вырвалась из его объятий и закричала:

– Нет! Не собираетесь ли вы мне сказать, что все, что происходит сейчас в этой комнате, делается для моего блага?

Он обхватил ее голову обеими руками:

– Посмотрите на меня! – приказал он. – Я требую, чтобы вы посмотрели на меня Я принес бы вам одни несчастья. Мы бы только мучили друг друга. Разве я не прав?

Она простонала:

– Если вы правы, то почему вы заметили это только сегодня?

– Да, поздновато, но не слишком поздно. Слава богу, не слишком поздно, вы еще успеете начать новую жизнь.

Он снова взял ее за плечи и заглянул в глаза, но она отвернулась. К счастью, она не поняла, что он намекал на Армана Дюберне.

– Жизнь без вас? Жизнь без вас!

Теперь она горько плакала, и рыдания исказили ее лицо. Из жалости и стыда он не хотел видеть этой гримасы. Николя был даже тронут. Он взял ее за руку, усадил на край кровати, сел рядом и сказал ей почти на ухо:

– И тем не менее, Агата, у меня есть смягчающие обстоятельства. Я признаю себя виновным, но все-таки пытаюсь защититься. Попытайтесь меня понять: я оказался жертвой вашей неслыханной силы воли, слепого, почти животного упорства, которые вы направляете на преодоление препятствия. Вы разрушали мои слабые оборонительные сооружения, не замечая, что они опять вырастают позади вас. Разве я не прав?

– Да, – со смирением и горячностью в голосе сказала она, – я понимаю, я вижу свою ошибку.

Значит, он был готов возобновить слушание по этому делу. Значит, ничто еще не потеряно. Еще не поздно измениться, стать другой.

– Я исправлюсь, клянусь вам! Я стану совсем незаметной, вы меня больше не увидите, вы меня больше не услышите, и в то же время я буду с вами.

О боже! Труп оживал. Он отошел от нее.

– Но с этим кончено, Агата, – крикнул он в отчаянии, – все кончено!

Он настаивал на этом, подчеркивал это:

– Что нужно сделать, что нужно сказать, чтобы вы поняли наконец, что с этим кончено? Я боролся слишком долго. И прошу вас простить меня. Да, вы должны простить меня за то, что я так долго сопротивлялся своему отвращению…

При этом слове она выпрямилась, поджала губы, сделала к нему шаг и, с ненавистью посмотрев на него, выдохнула ему в лицо:

– Я вам противна. А какая вообще женщина вам не противна?

Наконец-то! Она начала оскорблять его! Значит, поняла, что все потеряно. Он ответил спокойно:

– Если я таков, радуйтесь, что освободились от меня.

Он подошел к окну. Мать в саду делала вид, что штопает белье. Когда Галигай приблизилась к нему, он не повернул головы.

– Подлец, который воспользовался вами, не достигнет своей цели. Ваш Салон не получит Мари Дюберне.

– Вы полагаете? – миролюбиво спросил он.

Она повторила: «Вот увидите…» – села на стул, снова стала искать платок в своей гладкой сумочке. Он ждал, это был конец.

Она добавила:

– Успокойтесь: я сейчас уйду.

Николя вновь вернулся к окну. Матери в саду уже не было. Он стоял и смотрел на липу, с твердым намерением не оборачиваться, пока Агата не выйдет из комнаты. А она внимательно изучала его тяжелый профиль, его тело, которое обещало стать грузным, когда ему перевалит за тридцать. Наконец она встала, подошла к двери и, немного поколебавшись, спросила:

– Вас не интересует, что я сделаю, выйдя отсюда?

Он облокотился на подоконник. Теперь ей была видна только его спина. Она настаивала:

– Вы не боитесь, что я покончу с собой?

Он не повернул головы. Он превратился в слепое, немое существо. Он не сделал ни единого движения, пока не убедился, что она покинула комнату. После чего взял носовой платок и вытер руки. Он не стал поднимать кольцо, которое она бросила на пол. Стоя перед зеркальным шкафом, он смотрел на свое отражение.

XVIII

Поминальная трапеза должна была бы закончиться в атмосфере сдержанного оживления. Не потому, что подавались изысканные кушанья. Ведь жители Дорта умеют жить: вроде бы всего лишь заячий паштет, баранье жаркое и фасоль, но как приготовлено! Кузен из Кастильона приговаривал: «Ну и жаркое! Жаркое везде бывает пережаренным, но только не в Дорте». И тем не менее обед был печальным. Больше всего удовольствие от еды портил вид г-жи Агаты, застывшей во главе стола воплощением скорби. Это было открытием для окружающих: г-жа Агата, отчаяние которой бросалось в глаза, оказывается, любила покойницу. Обитатели Дорта не знали, чем им следует больше восхищаться: тем ли, что Юлия Дюберне смогла внушить такую привязанность, или тем, что г-жа Агата оказалась способна на столь глубокие чувства. Ах! Вот уж воистину никогда не следует судить других. Жгучие слезы разъели веки г-жи Агаты, и без того всегда красные от неизлечимого хронического блефарита.

– А ведь надо сказать, – тихо шептала соседка кузену из Кастильона, – эта смерть открывает ей такую перспективу! Она нравится Арману, это известно. Что ни говори, каждая женщина мечтает вытащить счастливый билет. Все мои кухарки уходили от меня из-за историй с мужчинами: даже толстухи, даже пьянчужки с гноящимися глазами; так уж устроена жизнь, что вы хотите! А тут может статься, сбудется прекрасный сон госпожи Агаты. Заметьте: и Арман ничего бы не потерял На этом деле: он привык к ней, ему кто-то нужен в доме. Она уже столько лет ведает всем хозяйством. Просто теперь ему не надо будет ей платить. Не так уж глупо! И подумайте, если он переживет старого Камблана, то еще и Бельмонт заполучит. Но больше всего, конечно, от этого брака выиграет она… Да, чем больше я об этом размышляю, тем более странным мне кажется горе госпожи Агаты. Что все-таки за этим кроется?

Должно быть, этот вопрос давно мучил эту даму, так как, опорожнив свой бокал и тщательно вытерев губы, она повторила на ухо кузену из Кастильона: «Что все-таки за этим кроется?» На что кузен из Кастильона ответил тихим голосом, делая над собой усилие, чтобы не прыснуть: «Может, у нее угрызения совести, может, она отравила ее…»

– Нет-нет, грех так шутить, – сказала дама. – Посмотрите-ка на нее: она не съела ни кусочка. Интересно бы знать, Арман и Мари так же переживают?

Этажом выше, в кабинете, куда доносились приглушенные разговоры, легкий перезвон вилок и передвигаемой посуды, Арман Дюберне, сидя перед открытыми ящиками, перебирал бумаги. Смерть заставляет людей наводить порядок в делах. Он спрашивал себя: «И куда я мог положить этот контракт?» Казалось, он вдруг пробудился от спячки. Мари, сидя на низком стуле, ощущала приятное неудобство от спрятанного на груди письма. Ей не нужно было перечитывать его: память хранила каждое слово. «Я имел неосторожность рановато освободить бедную муху, нашего Николя… Но у паука больше нет паутины. А паук без паутины никому не страшен: его легко раздавить. И все же будь поосторожней с Галигай, нам не следует стремиться обрести счастье прямо сегодня или завтра. Ты обязана пожертвовать чем-то ради матери. И в то же время, возможно ли так долго не видеть тебя? Мы могли бы встретиться, если бы были уверены, что сумеем остаться благоразумными… Но кто из нас окажется слабее, ты или я? Мы сможем держать дистанцию не больше трех минут… Знаешь, у меня есть одна идея: после ужина ты пойдешь не к террасе, не к тюльпанному дереву, а на берег Лейро, туда, где срезали ольху, но только не прячься от ветра. Лучше потеплее оденься. А я приду на другой берег и буду прямо напротив тебя. Я разведу костер, и ты меня увидишь. А я увижу хотя бы твою сигарету. Надень пальто из белой шерсти, которое ты купила в Люшоне…»

– Послушай, малышка, нужно, чтобы вы с госпожой Агатой посмотрели, какие вещи вы хотите сохранить из одежды и приданого твоей бедной матери. Остальное мы отдадим монахиням в сиротский приют… Ты не слушаешь меня, Мари, – сказал с нотками нетерпения в голосе Арман.

– Я, разумеется, ничего не собираюсь себе оставлять.

Мари вспомнила материнские ночные рубашки с фестончиками, ее невообразимые панталоны, нижние юбки, которые она прикрепляла к корсету.

– Пусть лучше госпожа Агата пополнит свой гардероб, – добавила она с недобрым огоньком в глазах.

– Почему госпожа Агата, а не ты?

Арман замолчал: в комнату без стука вошла Галигай. Мари было известно, из какой пропасти поднимался этот призрак; знал ли об этом Арман?

– Мне не выдержать до конца, – сказала г-жа Агата. – Мари, мне нужно поговорить с вашим отцом, могли бы вы нас оставить на время?

– Конечно, нет! Почему бы вам не поговорить при мне? Сегодня мое место возле отца, мне почему-то так кажется.

– Мари, не дерзи, – сказал г-н Дюберне.

Но все-таки не решился приказать ей выйти. Потухшее лицо г-жи Агаты не выразило недовольства. Она села возле Армана, чтобы помочь разобрать счета бедной Юлии. Мари сидела на низком стуле, выпрямившись, сжав колени, с тревогой в душе и решимостью на лице; спрятанный на груди листок бумаги щекотал ее и даже слегка кололся.

С первого этажа донесся шум, и вдруг раздался и тут же смолк громкий хохот. Потом послышался голос г-на Боро, генерального советника, который сообщил своим удрученным родственникам, что скоро Дорт будет понижен до ранга супрефектуры. Андре Донзак, девятнадцатилетний семинарист, приходившийся Юлии племянником, заносчивый вундеркинд, которого в Дорте недолюбливали, до поры до времени молчавший (из страха, как бы его не отправили обедать с протоиереем), после бараньего жаркого вновь обрел свою обычную говорливость. Ему хотелось знать, является ли упадок Дорта случайным фактором, чем-то вроде мертвых клеток ороговевшей кожи на ступнях, или же, напротив, – это гангренозный очаг, в котором с наибольшей очевидностью проявилась смертельная болезнь, поразившая всю страну, а то и Европу. Сгнил ли важный орган или же это просто отслоилась мертвая кожа? «Пожалуйста, ответьте мне, господин генеральный советник».

Арман, Агата и Мари слышали восклицания, звуки передвигаемых стульев. Затем наступила тишина. Мари не спускала глаз с Галигай, но не оттого, что ей было интересно следить за ней, а для того, чтобы бросить ей вызов. Она пыталась побороть возникшее у нее ощущение силы, чувство торжества. Ей было стыдно, и она попробовала молиться за свою умершую мать, за мать, которая не любила Жиля, которая, может быть, ненавидела его, которая, в конце концов, разлучила бы их… О! Как ужасна была мысль, которая пришла ей в голову! Только бы господь не наказал ее за эту кощунственную мысль! «Нет, боже мой, я очень несчастна из-за того, что умерла мама. Ты, всеведущий, знаешь, что я ее любила». Она старалась вспомнить то время, когда и часа не мыслила себе провести в разлуке с матерью, так что та даже жаловалась: «Малышка не отходит от меня ни на шаг». Тогда все говорили: «Она никого не любит, кроме своей матери». Мама… в этом ящике, руки, связанные четками, подвязанный подбородок… Жиль. Злое лицо Жиля, злое для всех остальных, лицо, которое смягчается только для нее одной, его холодные глаза, словно блестящие камни, покрывающиеся дымкой при взгляде на нее. Однажды вечером она даже выпила с них слезу. Он уверял, что раньше никогда не плакал: «Я так люблю тебя, что плачу…» Он сказал это. Ей не приснилось: «Я так люблю тебя, что плачу»…»

XIX

– Вы не думаете, что сейчас она с ним?

Поскольку Арман Дюберне покачал головой, г-жа Агата проявила настойчивость:

– А где же она может быть?

Он пожал плечами в знак того, что не знает.

– Во всяком случае, не с ним. В день похорон своей матери, нет, не может быть!

Арман Дюберне и г-жа Агата вдвоем, совсем как прожившие много лет в браке супруги, доедали холодное жаркое. Мари отказалась. До конца трапезы больше не было произнесено ни слова. Г-жа Агата сложила салфетку.

– Не хотите ли пройти со мной на террасу? – спросила она. – Мы наверняка застанем их под тюльпанным деревом.

Арман Дюберне допил последний глоток вина и с усилием встал из-за стола.

– Нет, – сказал он, – лучше не знать.

– Если я вернусь и скажу вам, что я застала их, вы поверите мне?

Не отвечая, он направился в гостиную. Сказал, что ночь теплая и жаль, что нельзя открыть ставни – нехорошо в день похорон. Он говорил, чтобы заполнить тишину. Г-жа Агата понимала, что он давно разгадал ее секрет, так как дорогое имя то и дело помимо ее воли слетало с ее уст. Ах да, конечно, он знал этого жалкого классного надзирателя, сына той женщины, что сдавала напрокат стулья в церкви, молодого человека, который навсегда оставил свой след в сердце этой благородной и страстной натуры, чей запах он так часто ловил по вечерам в глубине коридора через запертую дверь. Он прошел за ней своим тяжелым шагом в прихожую. Она сняла с вешалки пелерину, накинула ее на плечи. Обернувшись, она резко спросила:

– Да или нет, вы поверите мне, если я скажу вам, что застала их?

Он и на этот раз не ответил. Она с силой захлопнула за собой застекленную створку двери и углубилась в темный сад.

Да, ночь действительно была очень теплой. Белый гравий аллеи, спускавшейся к террасе, казался земным продолжением Млечного Пути. Мерцающее небо создавало иллюзию, что вновь нахлынувшее древнее море вот-вот приподнимает старый осевший корабль: собор плыл над крышами и туманом. Галигай ощущала всем своим существом, чем может быть такая ночь для двух юных тел, прильнувших друг к другу под тюльпанным деревом и не ведающих, что она вот-вот разрушит их счастье. Ее отчаяние питала радость, которой эта ночь одаривала любовников, находившихся на расстоянии брошенного камня. Может, они не услышали ее шагов по гравию. Или, может, этого шума оказалось недостаточно, чтобы развеять чары, приковавшие их друг к другу. Ах! И зачем ей понадобилось выходить? Почему она не осталась под уютным светом висячей лампы в наполненной печалью столовой рядом с пожилым, притворно-печальным мужчиной, которому так хотелось дотронуться до нее? Ну зачем ей, неприкаянной, вторгаться в эту ночь, которую Мари и Жиль, возможно, будут вспоминать в свой предсмертный час, благодаря бога за то, что он дал им это счастье! Галигай, как обычно, повиновалась инстинкту, который заставлял ее очертя голову бросаться на препятствие, но теперь она уже не обманывалась насчет побудительных причин. Она дошла до большого тюльпанного дерева. Легкий ветерок пробегал по листьям над ее головой, создавая впечатление, что дышит сама ночь. Никого. Трава была примята, но, судя по всему, на этот раз парочка нашла себе другой укромный уголок.

– Вы ищете меня, госпожа Агата?

Это был насмешливый голос Мари.

– Вы меня не видите? А я вижу ваш силуэт на террасе. Я тут, где срезали ольшаник.

Галигай впору было убежать, но ей необходимо было увидеть, прикоснуться к счастью другого человека.

– Я здесь… сижу на пне…

Мари действительно была одна, неподвижная в ночи, – словно маленькая зайчиха, которая распространяет свой аромат по ветру, чтобы привлечь зайца-самца.

– Садитесь рядом.

– От Лейро веет холодом, – сказала г-жа Агата. – Вы простудитесь.

– Нет, вон тот костер согревает меня

– Костер? Какой костер?

– Там, на другом берегу.

Галигай рассеянно смотрела на пламя, которое колебалось, то почти угасая, то вспыхивая вновь.

– Меня костер на таком расстоянии согреть не может, зато я чувствую, какой жар исходит от вас.

Живое тепло этого молодого тела действительно показалось ей невыносимым. Мари не отвечала. Она, как маленькая девочка, каковой в сущности и была, развлекалась тем, что горящей сигаретой рисовала в темном воздухе какие-то знаки. И тут Галигай поняла. На другом берегу кто-то размахивал горящей веткой. Галигай не видела юношу, но поняла, что это он был там, снедаемый еще более жарким пламенем, чем факел, которым он размахивал над головой; внезапно огонь, вспыхнув на миг, вырвал из темноты всю его фигуру, его худые, немного раздвинутые ноги, его вытянутые вперед руки. И ночь тут же снова поглотила его.

Да, Галигай поняла: любовники пожелали, чтобы между ними сегодня лежал меч, чтобы их разделяло жидкое лезвие реки, журчавшей в камышах и меж камнями. Никогда еще они не были так близки, как в этот вечер; они сочетались в это мгновение не только друг с другом, но и с растениями, с небесными светилами, с Всевышним, со своими спящими отцами, и вряд ли можно было надеяться, что такое когда-нибудь повторится. Мари услышала, как зашуршали ветки, словно под ногами метнувшегося прочь животного. Галигай рядом с ней уже не было.

Когда г-жа Агата вошла в гостиную, Арман Дюберне сидел на том же самом месте, но только теперь он курил сигару. О чем он думал, окутанный этим зловонным дымом, выходившим изо рта и из носа? Он не поднял головы, его тяжелые полуприкрытые веки были неподвижны: он знал, что не должен сейчас смотреть на г-жу Агату. Сославшись на страшную усталость, она извинилась за то, что уходит отдыхать так рано. Он спросил:

– Вы видели Мари?

Она склонила голову.

– Она была одна?

Несколько секунд Галигай колебалась. То, что она могла сообщить, было аргументом в пользу юной пары. Она ответила:

– И да, и нет…

Он не стал интересоваться подробностями, но произнес вполголоса:

– К тому же, в этой ситуации…

Г-жа Агата, которая уже дотронулась до дверной ручки, обернулась:

– Надеюсь, это не означает, что вы готовы уступить?

Поскольку он молчал, она спросила, не следует ли ради соблюдения приличий подождать, пока на могиле Юлии затвердеет земля. Он покачал головой:

– О! Вы знаете, теперь – бедной Юлии… Да и к тому же что там… Все равно же надо. Доктор Салон сказал мне вчера с такой особой значимостью в голосе: «Чем скорее, тем лучше, г-н Дюберне».

Учительница пожала плечами, как бы говоря: «Ну, разумеется! Доктор Салон!» Он добавил:

– Доктор Салон всегда поступает по совести. Может быть, один-единственный во всем Дорте, я так считаю. В других местах, полагаю, тоже есть такие люди… Вы, Агата, слишком презираете людей, а им следует побольше доверять.

Он инстинктивно замолчал, ожидая «вставки Юлии», которая не заставила бы себя ждать в ответ на замечание такого рода. Ему показалось, что он слышит резкий голос покойной жены: «Ты не забыл взять у красильщика свою охотничью куртку?» Но Юлия ушла навеки со всеми своими «вставками». И никакая в мире сила теперь уже не могла помешать Арману Дюберне говорить. Он продолжал не очень уверенно:

– Чем раньше, тем лучше, вы не считаете?

Галигай вернулась к нему и спросила:

– Вы имеете в виду вступление в брак? А вы представляете себе, что он за человек, этот Салон? Представляете, что он за тип?

– Мари любит его такого, какой он есть… А я, вы знаете, молодые люди в таком возрасте… я думаю, все они более или менее одинаковы.

Понизив голос, она выдохнула ему почти в самое ухо:

– Это ужасный тип. Я знаю про него такое…

Он спросил:

– Что же вы знаете?

Галигай прислонилась к стене. Она уже не верила в свою способность справиться с судьбой, но ее сломленная воля по привычке гнала ее вперед.

– Я знаю такое… О! Боюсь даже сказать. Это настолько отвратительно! – добавила она, но голос ее звучал скорее устало, нежели озлобленно.

Г-н Дюберне повторил:

– Что же вы знаете?

Она провела рукой по лбу и произнесла потухшим голосом:

– Впрочем, было бы трудно представить доказательства…

Именно в этот момент она явственно ощутила, сколь безнадежным было владевшее ею уныние. Грузный мужчина, окутанный клубами дыма, не двигался. Из-под плотных век блестели неподвижные глаза. Его неподвижность напоминала неподвижность жабы Они услышали, как пришла Мари, которая поколебалась немного перед дверью, приоткрыла ее, заметила учительницу и тут же снова закрыла. Галигай прислушалась к удаляющимся легким шагам и сказала:

– Ну вот, теперь мне больше нечего здесь делать. На этой неделе я уеду.

В ответ жаба пришла в движение. Встала на свои короткие лапы

– Вы с ума сошли, Агата, – сказал он.

Она ответила:

– Скорее вы, а не я! Моя ученица выходит замуж В каком качестве я продолжала бы здесь жить?

Он бросил сигару в пепельницу и, тяжело ступая, приблизился к ней.

– Мы не можем говорить об этом в вечер похорон. Это было бы неприлично. Но, в общем, я думаю, Юлия одобрила бы меня, я уверен, что она хотела этого… вы хорошо знаете, на что я надеюсь. Нет, нет, не говорите ничего! К тому же ваша жизнь не изменилась бы. Вы сохранили бы за собой свою комнату, если бы захотели.

Он отвернулся немного в сторону и тихо добавил:

– Я от вас ничего не потребую… Клянусь вам, я не дотронусь до вас, если вы сами не согласитесь. Я буду для вас отцом, я привык.

Она сдержала крик, крик Николя, пронзивший ее душу:

«Вы внушаете мне ужас». Ее удивило, что какая-то часть ее существа не восстала и уже согласилась. При таком исходе нельзя будет говорить о ее поражении. Скрытая от чужих глаз катастрофа ее жизни в глазах обитателей Дорта обратится в триумф. И даже перед Мари она сможет высоко держать голову: поле битвы останется за ней. В ее распоряжении будет столько времени! Вся жизнь, чтобы влиять на судьбу этой девчонки, которая сегодня так жестоко над ней посмеялась.

Г-н Дюберне считал секунды: прошла уже минута, она не протестовала.

– Забудьте, Агата, то, о чем мы только что говорили, нас никто не торопит. Вы примете решение на свежую голову. Мари до своего замужества будет нуждаться в вас больше, чем когда-либо раньше. Придется заняться ее приданым, служить ей наставницей… Видите ли, счастье, оно вовсе не такое, каким его представляют в вашем возрасте. Счастье – это независимость от других, это возможность занять первое место в городе, где живешь. Счастье…

Она прервала его:

– Я совсем забыла! Я не приготовила вашу настойку из вербены.

Галигай переняла у покойницы манеру делать «вставки». Когда она вышла из комнаты, Арман снова уселся возле лампы. Интересно, а в пятьдесят восемь лет еще не поздно завести сына? Нужно будет спросить об этом у доктора Салона. Нет, не следует слишком многого требовать от жизни: маловероятно, чтобы у него когда-нибудь родился сын. Но главное, он не сомневался в эту минуту, что женится на наследнице Бельмонта; он получит Агату, и Бельмонт будет принадлежать ему.