Текст книги "Том 3 [Собрание сочинений в 3 томах]"

Автор книги: Франсуа Мориак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

II

– Советую вам идти спать, мсье, не дожидаясь вашего друга. Когда он гуляет с женой по парку, чтобы, как они сами говорят, объясниться, это надолго, уж поверьте мне.

Ксавье стоял посреди комнаты, словно загипнотизированный темными очками Бригитты Пиан. В царящей здесь полутьме у них могло быть только одно назначение – скрыть глаза. Однако ее крупное плоское мертвенно-бледное лицо, окаймленное желтовато-седыми прядями, выбивавшимися из-под повязки из черного крепа, заинтересовало его куда меньше, чем девушка, сидевшая поодаль на кушетке: она показывала примостившемуся подле нее хилому с виду мальчонке толстую книжку в блестящей золоченой обложке. Мадам Пиан сказала Ксавье, указав на девушку:

– Моя секретарша…

Но ребенок, откуда здесь этот ребенок?

Все всегда складывается не так, как мы ожидаем. Ксавье не сомневался, что застанет Мишель в Ларжюзоне одну. А оказалось, что она пригласила Бригитту Пиан, вторую жену своего отца, которую, как уверял Мирбель, ненавидела с детства. Было уже десять вечера, когда машина, нанятая ими в Бордо, остановилась перед домом. В кабинете, справа от входа, восседала, положив на живот деформированные болезнью руки, старуха Пиан, а за ней, как бы на втором плане, девушка и маленький мальчик рассматривали картинки. Когда Мирбель представил Ксавье старухе, ее губы искривились в гримасе, видимо, изображавшей улыбку:

– Вы сын Эммы Дартижелонг? Я ее прекрасно знаю; мы встречаемся в благотворительном комитете.

Мишель, сухо поздоровавшись с Ксавье (она даже не протянула ему руки), увела мужа в прихожую. Они долго о чем-то шептались. Мирбель, повысив голос, гневно спросил:

– Почему здесь Ролан? Я же тебе сказал, что не хочу больше его видеть.

– Да ведь ты сам…

Шум их шагов по аллее, посыпанной щебенкой, заглушил последние слова. Ксавье слышал теперь только шуршание страниц, которые переворачивала девушка, и сопение мальчишки. Она сказала ему: «Вытри нос». Ксавье издали узнал гравюры Альфонса де Невиля; они смотрели «Историю Франции, рассказанную внукам».

– Я хотел бы их дождаться…

– Нет, уж поверьте мне, мсье, вы просто не можете себе этого представить… Вот если бы вы знали Мишель… Ваше положение весьма щекотливое, чтобы не сказать хуже. Благоразумней всего вам сейчас отправиться к себе в комнату, Жан потом заглянет к вам на минутку. Думаю, нынче вечером вам лучше избежать встречи с Мишель: дайте мне время ее подготовить. Но прежде у нас с вами должен состояться серьезный разговор. Впрочем, всему свое время, – заключила она, и в голосе ее прозвучало сладостное предвкушение, словно у изголодавшегося человека, решившего, однако, экономно расходовать неожиданно доставшуюся ему пищу. Помолчав, она добавила: – Я полагаю, мне следует завтра же написать вашей дорогой матушке: она успокоится, узнав, что вы здесь, у меня под крылышком.

Да, сомнений больше быть не могло: эта гримаса, кривившая ее губы, служила ей улыбкой. Говорила она мужским басом, который иногда прорезывается у старых дам вместе с усами и бородой. Девушка, по-прежнему склоненная над книгой, подняла вдруг свои грифельно-черные глаза на Ксавье. Мальчик тут же стал ее теребить, сжал ей руку:

– Переверните страницу, мадемуазель…

– Не приставай к мадемуазель, – сказала Бригитта Пиан. – Она сейчас отведет мсье Дартижелонга в его комнату. Да, в зеленую. Надеюсь, там постелено.

И тут Ксавье впервые услышал голос девушки:

– Это не входит в мои обязанности.

Она говорила, не отрываясь от книги. Бригитта Пиан с ней поспешно согласилась:

– Нет, конечно! Но я слышала, как Октавия поднималась по лестнице: она, видно, уже легла. Я прошу вас это сделать в виде личного одолжения. К тому же я уверена, что Мишель все приготовила. А так как вам все равно придется подняться, чтобы уложить Ролана, – он ведь боится идти один, то…

Девушка встала, мальчик прижался к ней, потерся лицом о ее платье.

– Такой большой парень! Десять лет! – сказала она. – И тебе не стыдно?

Она взяла его за руку и двинулась к двери. Мадам Пиан жестом указала Ксавье, чтобы он следовал за ними. Он поклонился ей, но она даже не протянула ему руки. Лампа, стоявшая на консоли в прихожей, освещала лишь первые ступеньки лестницы. Ксавье постоял в нерешительности, потом повернул назад и снова приоткрыл двери кабинета. Мадам Пиан, скрытая темными очками, как полумаской, по-прежнему неподвижно сидела в своем кресле, словно гигантская сова на сухой ветке.

– Вы что-то забыли? – спросила она.

– Нет… я хотел узнать…

Он замешкался, но потом разом выпалил:

– Кто этот мальчик?

Рот старухи снова скривила гримаса.

– Ролан? О, во всяком случае, он не сын здешних хозяев. Спросите Жана, когда его увидите. Впрочем, предупреждаю, он не любит говорить на эту тему.

Помолчав, она добавила:

– Вас интересуют дети?

Ксавье был больше не в силах видеть этот рот, эти мнимо слепые глаза. Он вышел в прихожую. Девушки там уже не было, но на верхнем этаже раздавались шаги. Он стал подыматься по лестнице. Лампа, стоявшая на консоли, не освещала дороги, но на ступени падал рассеянный лунный свет, струившийся через слуховое окошко. Она ждала на площадке с зажженной свечой в руке. Мальчик по-прежнему не отлипал от нее. Она сказала: «Вот сюда…» – и первой вошла в комнату, где пахло плесенью. Постельного белья на кровати не оказалось.

– Пойду принесу простыни и полотенца. Надеюсь, хоть ключ от бельевого шкафа на месте.

Она поставила на стол подсвечник и вышла. Ксавье слышал, как мальчик что-то шептал за дверью и смеялся. Потом их голоса и шаги заглохли. В комнате этой, видно, уже давно никто не жил. Обои были кое-где порваны, и на одной из занавесок темнела дыра, но в тусклом свете свечи поблескивали медные ручки и инкрустации пузатого комода. Ксавье представил себе, что сказала бы об этом доме его мать: «В их гостиной одна вещь уродливей другой, но в комнатах для гостей, представьте, попадаются предметы дивной красоты!» Он приблизился к незастеленной кровати – от матраса пахло мышами. Из приоткрытой тумбочки тоже чем-то несло. Он подошел к окну, но не смог раздвинуть занавески, потому что шнурок был оборван. Окно все же удалось открыть. Ночной ветер, прорвавшись сквозь закрытые ставни, задул свечу. Ксавье опустился на колени, уперся лбом в борт кровати красного дерева.

Невыносимое страдание вдруг пронзило его, но оно возникло не от чувства потерянности и одиночества в этом враждебном ему доме, его источник был куда глубже, страдание это было ему знакомо, потому что оно уже несколько раз терзало его при совершенно конкретных обстоятельствах, которые он отлично помнит. В чем оно заключалось? Он не мог бы этого сказать. Однако этой ночью оно обрело лицо, даже два лица: эта девушка, этот мальчик. Особенно мальчик. Какое впечатление произвел Ксавье на девушку? Он вздрогнул, сообразив, что она могла о нем подумать. Она долго не возвращалась, видно, бельевой шкаф оказался запертым… Может, она пошла укладывать Ролана? Мирбель, наверно, все же хватится его в конце концов. Только бы кто-нибудь пришел! Его сковало какое-то оцепенение, он был не в силах удрать от этих гнусных стен, от запаха плесени, от этих старых матрасов, от потертого, как он теперь видел, коврика у кровати, которого касались его колени. Словно каторжник к галере, он был прикован к этой комнате, к этому дому. Он позвал, крикнул, но это был немой крик, потому что губы его не разжались. И вдруг что-то отхлынуло, словно разбилась волна этого невыносимого страдания. Он не шелохнулся. Ночная бабочка билась о мрамор комода. Ветер надул занавески, как паруса, потом они снова обвисли. Ночная бабочка, видно, обессилела. Рваные обои шуршали от каждого дуновения, вот откуда это тихое потрескивание.

– С вами такое случается?

Ксавье открыл глаза. Он лежал ничком на полу, тонкая струйка слюны стекла с его губ.

Девушка разглядывала его, склонившись над ним, как над собакой. Она прижимала к груди две простыни. Ксавье поднялся на ноги.

– Вы что, больны, да?

Он покачал головой.

– А то с этими эпилептиками хлопот не оберешься… На меня особенно не рассчитывайте.

Он сказал:

– Это не то, что вы думаете… – И вытер пот со лба. – Вы сами видите, я не болен.

– Тогда что же вы тут делали? Вы знали, что я в комнате? Ну вот что, – добавила она, вдруг резко изменив тон, – чем стоять сложа руки, помогите-ка мне постелить постель… Нет. Уж лучше вам за это не браться, – снова заговорила она. – Я одна справлюсь быстрее. Сядьте, а то опять грохнетесь.

Он послушался и минуту просидел неподвижно, наблюдая за девушкой, которая деловито стелила постель.

Внезапно он спросил:

– Кто этот малыш?

– Ролан? Приютский мальчик. Господам взбрело в голову его взять, но он им уже смертельно надоел. Мадам, видите ли, желала иметь ребенка!

– Они его усыновили?

– Нет, взяли на пробу. Но он разонравился. Полгода назад он был с виду куда лучше, но потом заболел дизентерией. Ваш друг его теперь ненавидит. Впрочем, он его никогда не любил. Конечно, лучше самому делать своих детей… если можешь. – Она взбила подушку. – Но я думаю, что он не может только со своей женой…

У нее на лице вдруг появилось выражение многоопытной женщины. Ксавье сказал: «Удивляюсь…» – но умолк, не окончив. Развязная манера держаться, вульгарные слова как-то не вязались с ней. Ему хотелось ее оборвать, крикнуть ей: «Вы дурно играете свою роль». Он знал, какая она на самом деле. Она была для него как раскрытая книга, он читал ее без труда; у него был этот дар, и он ему даже не очень удивлялся, он уже привык к тому, что видит людей насквозь. Какое у нее было лицо! И он сам вдруг увидел свое отражение в зеркале над комодом – бледное, прелестное лицо, – увидел себя не таким, каким казался себе обычно, а как бы глазами девушки. Как они друг другу понравились!

Он повторил:

– Удивляюсь…

– Чему вы удивляетесь?

– Нет, это вас может обидеть.

– Напрасно вы думаете, что можете меня обидеть!

– Я знаю, кто такая Бригитта Пиан… Дома у нас о ней много говорили все эти годы! Ее называют «мать церкви». Так вот, меня удивляет, что она выбрала в секретарши вас, а не какое-нибудь «чадо Пресвятой Девы Марии»… Вам смешно?

– Мне смешно, что вы себе уже составили обо мне мнение. Кто вам сказал, что я не «чадо Пресвятой Девы Марии»?

– Нет, – возмутился он, – вы совсем не ханжа.

Она спросила:

– А почему я должна быть ханжой?

– Вы были бы ханжой, если бы были «чадом Пресвятой Девы Марии».

– Почему вы так считаете?

Он сказал:

– Вижу…

Она взглянула на него, приоткрыв рот:

– Ну, знаете! – Потом пожала плечами: – Вы просто смеетесь надо мной.

Тогда он сказал:

– Вы думаете, Бог далеко, а ведь он подле вас.

– Бог? Да это же Бригитта Пиан!

Она рассмеялась… Он тоже смеялся.

– Вы правы, что не верите в этого бога: его не существует.

Она сидела на краю постели, отвернув от него лицо. Она заговорила не сразу, подыскивая слова:

– Я не хотела бы, чтобы вы думали, что девушка, ни во что не верящая, должна обязательно…

Она посмотрела ему в глаза и вдруг сказала:

– Я никому не принадлежала и не принадлежу никому…

Он грубо ее перебил:

– Вы с ума сошли! Будто я мог подумать о вас такое. Это ужасно!

– Почему ужасно?

– Для меня ужасно.

Она сидела, скрестив ноги, и улыбнулась, рассеянно поглаживая рукой подушку.

– В конце концов, вы такой же, как и все.

Он пробормотал: «Ну, конечно…» – и покраснел до ушей. Никогда еще он не испытывал такой радости от присутствия девушки, никогда. Такой же, как и все… «Господи, а если я оказался здесь из-за нее?» Если весь путь, который он прошел, вел его в эту комнату, к ней? К счастью, к этому счастью? И он вдруг спросил:

– Как вас зовут?

– Доминика. Я учительница в школе прихода святого Павла в Бордо. Это место я получила благодаря содействию мадам Пиан. У меня нет родных, нет никого, кроме младшего брата, которого я должна содержать. Так что вы понимаете…

Он повторил:

– Доминика…

Она тихо сказала:

– Сядьте рядом со мной. Чего вы боитесь?

Он сказал:

– Я не боюсь, – и робко шагнул к ней.

Она глядела на него тоже несмело, чуть приоткрыв прелестный рот. Еще детские зубы светились молочной белизной. Она учащенно дышала. Нет, в этом не было ничего плохого. «Нет, Господи, в этом нет ничего плохого. Я заслужил этот отдых, это утешение, которое выпадает на долю всех людей, даже самых обойденных, самых бедных». Он медленно подходил к ней все ближе, а она отвела глаза, чтобы его не смущать, и ждала, неподвижная, как статуя, словно достаточно было одного взмаха ресниц, чтобы спугнуть этого юного самца. Он сделал еще шаг.

И тут на лестнице послышался шепот. Жан де Мирбель вошел без стука и не притворил за собой дверь. Ксавье увидел, что у порога, в полутьме коридора, стоит и Мишель.

– Что вы здесь делаете? – спросил Мирбель у Доминики.

– Я пришла постелить… Мы разговорились, – объяснила она. И добавила, обращаясь к Ксавье: – Полотенца на стуле.

Перед тем как выйти, она обернулась и улыбнулась Ксавье:

– До завтра.

Мирбель стал ходить взад-вперед по комнате.

– Она давно здесь?… Она говорила с тобой обо мне? Ну, признайся: она говорила с тобой обо мне?

Вошла Мишель и взяла мужа под руку.

– Дай твоему другу отдохнуть, – сказала она. – Я с ним завтра поговорю.

Ксавье сухо возразил:

– Мне кажется, нам с вами уже не о чем говорить. Ваш муж вернулся, значит, я могу уехать. Утром есть поезд?

– Не начинай все снова! – воскликнул Мирбель.

– Вы в самом деле хотите уехать? – спросила Мишель. – Тогда зачем же вы с ним приехали?

Жан де Мирбель прошептал ему прямо в ухо:

– Не отвечай ей.

– Я привез его назад, – сказал Ксавье. – Мне здесь больше делать нечего.

Мишель вдруг внимательно поглядела на него:

– Мы объяснимся завтра. Потом вы уедете или останетесь. Во всяком случае, между нами не будет недомолвок.

Она протянула ему руку.

– Не будем ему мешать спать, – сказала она мужу.

Жан вышел за ней, потом снова приоткрыл дверь и сказал приглушенным голосом:

– Ты ей нравишься, да я в этом и не сомневался. А тебе она как?

Ксавье молчал, и тогда он сказал совсем тихо:

– Если она тебе нравится, я дарю ее тебе. Шучу, шучу! – добавил он быстро.

И притворил за собой дверь.

В этот самый момент Доминика зашла в комнату Бригитты, смежную с ее комнатой: старуха позвала ее. Мадам Пиан, видно, еще не собиралась спать; она сидела в глубине огромной кровати. Тощие пегие пряди волос, точно змеи, расползались в разные стороны – креповая повязка их больше не придерживала. Рот ее зиял черной дырой – она вынула вставные челюсти. И все же ее крупное костлявое лицо без темных очков казалось более человечным.

– Вы долго отсутствовали, дочь моя.

– Мне пришлось идти к Октавии за ключом от бельевого шкафа.

– Вы говорили с этим юношей? Какое он произвел на вас впечатление?

Девушка чуть помедлила с ответом и неопределенно улыбнулась:

– Быть может, оттого, что я была готова к худшему, он мне показался… Ну, в общем, похоже, что он такой, как все, – добавила она, краснея.

– Ах, плутовка, ах, негодница, – проворчала Бригитта Пиан не без нежности. – Ступайте спать, и пусть вам не снится этот «парень как парень».

– Я ведь только сказала, что похоже на это, – возразила Доминика. – Тем не менее я его застала…

– За чем вы его застали?

Доминика прикусила нижнюю губу.

– Да нет, ничего особенного: он молился на коленях у кровати. Просто молился.

– Не хватало еще, чтобы он не молился! Последуйте-ка его примеру, девочка. Повторяю вам: не надо веровать в Бога, чтобы молиться. Надо молиться, чтобы уверовать в него. Есть еще затычки для ушей? Две? Этого хватит. Дайте мне, пожалуйста, четки, они на комоде… Нет, не гасите свет.

Старуха осталась одна. Бе сердце билось слишком часто. Вот уже семьдесят восемь лет, как оно бьется. Скоро эти четки, которые она держит сейчас на ладони, обовьют ее ледяные, навсегда скрещенные запястья. Она поглядела на свои чудовищно вздутые вены и убрала руки под простыню.

III

– Тебе сейчас принесут роскошный завтрак!

Ксавье вскочил, как встрепанный, и увидел Мирбеля в пижаме, пытающегося раздернуть шторы.

– Чертовы занавески! Плевать, порву шнурок!..

Он распахнул ставни – в комнату ворвался запах тумана – и сказал, что день выдастся на славу, что утренняя дымка – верный признак хорошей погоды, и со счастливым видом присел на край кровати.

– Ну и силен же ты, Ксавье! Едва ты появился, как они все забегали вокруг подноса с твоим завтраком. Мамаша Пиан поскупилась было дать тебе джема. Ты бы только послушал, как запротестовали Мишель и эта секретарша! Сошлись на компромиссе: тебе дадут не желе из крыжовника, а позапрошлогодний сливовый джем, который все равно уже стал плесневеть. Секретарша предложила отнести тебе завтрак, но мамаша Пиан нашла, что это неприлично. Знаешь, что она сказала? «Он не спросил меня, в котором часу начинается месса, а я его здесь ждала». Тогда секретарша заметила, что утреннюю мессу у нас служат только по четвергам. Но старуха возразила, что ты не мог этого знать и все же не потрудился выяснить, когда идти к мессе, поэтому она не признает за тобой смягчающих вину обстоятельств. Короче, эти разговоры доказывают, что все тобой тут же заинтересовались. Впрочем, я в этом не сомневался, но все же не думал, что ты так быстро приберешь их к рукам. Вчера вечером, когда мы гуляли по парку, Мишель была в бешенстве – не стану тебе повторять, как она поливала нас обоих, – так вот, теперь Мишель успокоилась. Ты мог бы многое для нее сделать, поверь!

Его красивые глаза снова увлажнились, он тряхнул головой, словно школьник, откидывая со лба рыжеватую прядь, он был спокоен и говорил без жара.

– Да, ей ты тоже нужен… О чем ты думаешь?

– Я думал об этом мальчике, – сказал Ксавье, – о Ролане.

– Ну уж нет! Только, пожалуйста, не занимайся этим гаденышем. – Мирбель продолжал, стараясь не горячиться: – Я не говорил тебе о нем потому, что не думал его здесь застать. У Мишель вечно какие-то фокусы: полгода назад она решила, что не может жить без ребенка в доме. Дай я ей волю, мы бы уже давно его усыновили. А теперь она сама рада, что я не позволил… Мы отдадим его туда, откуда взяли.

– Это невозможно, – сказал Ксавье.

– Почему тебя так волнует его судьба? Таких детей, как он, – тысячи, и ты о них никогда не думаешь.

– Этот оказался на моем пути – этот, а не другой.

Жан с наигранным смехом стад трепать Ксавье за волосы:

– Ты приехал в Ларжюзон ради меня, не забывай об этом, только ради меня! Твое пребывание здесь не касается никого, кроме нас с тобой.

Он ждал ответа. Но Ксавье лежал молча, его голова, словно мертвая, была откинута на подушку. Мирбель стал объяснять:

– Ну, конечно, тебе придется вести игру с женщинами, со всеми тремя, потому что от Доминики – ты, наверно, уже заметил – старуха без ума. Это просто поразительно, если учесть, какой железный характер у мамаши Пиан, каким бездушным существом она была всю свою жизнь. Ей теперь уже под восемьдесят.

– Вот и завтрак, – сказал Ксавье.

В ответ на его «спасибо» Октавия что-то буркнула, и Мирбель поспешил объяснить:

– Она здешняя и манерам не обучена, но мамаша Пиан тебе сказала бы: «Зато она работает, как лошадь». Ты будешь завтракать в постели?

Нет, Ксавье предпочел бы встать. Он сказал Мирбелю, что они встретятся в парке.

– Если я тебя верно понял, ты меня просто выставляешь.

Быстро собравшись, Ксавье вышел из комнаты и стал спускаться по лестнице, как вдруг услышал чей-то вздох, перегнулся через перила и увидел, что на последней ступеньке сидит Мирбель. Если бы Ксавье поджидал человек с поднятой дубинкой, сердце его и тут не заколотилось бы сильнее. Он поспешно вернулся к себе в комнату и подошел к окну. Клочья тумана еще висели на ветках деревьев. Дикий виноград, увивавший весь фасад, даже ставни, был мокрый, как после дождя. Солнце, с трудом пробивавшееся сквозь дымку, не могло еще справиться с утренней росой… Громыхание телеги, крики петухов, удары молота по наковальне в кузнице, лай собак, протяжный визг лесопилки – о, милые звуки любимой жизни! Он утром не помолился, но не по забывчивости. Он не мог молиться, боялся молиться, хотел по возможности отдалить эту минуту. И вот ему пришлось вернуться сюда, к этому небу в окне, к этим темным соснам, словно распятым в пустоте. Ему даже не надо было говорить: «Господи… Он опустился на колени, коснулся лбом подоконника. Его широко открытые глаза видели теперь не небо, а прогнивший плинтус пола.

Чья-то рука коснулась его плеча. Он не шелохнулся. Тогда кто-то схватил его под мышки и приподнял, он открыл глаза и увидел склоненное над собой лицо Мирбеля.

– Я читал молитву, – пробормотал Ксавье, – и, как всегда, отвлекся, стал думать о чем попало…

Мирбель глядел на него, не отвечая, только слегка покачивая головой. Помолчав немного, сказал:

– Мы потеряли слишком много времени. Мишель уже ходит перед крыльцом – ждет тебя. Пожалуй, прежде всего надо от нее отделаться. А потом приходи ко мне сюда.

– Нет, – сказал Ксавье, – разговаривать мы будем не в моей комнате. Я подожду вас внизу.

Он прошел мимо Мирбеля, сбежал, перепрыгивая через ступеньки, с лестницы, почти пронесся по прихожей и увидел Мишель, стоявшую на каменном крыльце.

– А, вот и вы… Оставь нас вдвоем, – сказала она мужу. – Мы обойдем парк, и я тут же приведу его тебе назад.

– О, вам нечего торопиться.

Мирбель проводил их взглядом. Ксавье не испытывал никакого волнения в ожидании предстоящего разговора, скорее, какую-то скуку: побыстрее бы объясниться… и покончить с этим раз и навсегда.

– Что я хотела у вас узнать? Причину вашего здесь появления. Жан мне вчера сказал… Вы подтверждаете его версию?

Ксавье спросил рассеянно:

– Какую версию? – Он издали наблюдал за маленьким Роланом, который застыл на корточках у ручья, перерезавшего луг.

– Вы якобы поддались шантажу, он сам употребил это слово, и отложили свое поступление в семинарию из-за того, что Жан соглашался вернуться сюда, только если вы поедете вместе с ним…

– Ну, если бы он на самом деле не хотел возвращаться… Быть может, наша встреча была для него лишь предлогом, чтобы вернуться, – добавил он с легкостью. – Я думаю, он просто хотел вас испугать…

– Вы, однако, приняли из-за этого весьма важное решение: ведь вас ждали в семинарии. Эта оттяжка, пусть и краткая, может иметь последствия… так мне, во всяком случае, кажется.

Ксавье остановился, сорвал стебелек мяты, растер его между пальцами и понюхал. При этом он не спускал глаз с Ролана, по-прежнему неподвижно сидевшего на корточках у ручья.

– Что это он так разглядывает? – спросил Ксавье.

– Ответьте мне, да или нет? – нетерпеливо требовала Мишель. – Разве вы не приняли важное решение?

Он улыбнулся, пожал плечами:

– Кто знает, может, я сам был счастлив, что нашел способ…

– Не поступать в семинарию?

Она сосредоточенно посмотрела на него снизу.

– Мне сейчас вдруг пришло это в голову, – добавил он, – тогда я этого не осознал.

– Вы счастливы, что разом все оборвали? – спросила она неожиданно грубо. – Конечно, в вашем возрасте… Да, теперь я понимаю, что встреча с Жаном послужила для вас благовидным предлогом… Так, что ли?

Он ее почти не слушал. Объяснение между ними состоялось. Какая разница, есть ли доля правды или нет в том, что она сказала!

– Я считаю себя доброй католичкой, – продолжала она. – Однако, признаюсь, я всегда удивлялась…

Он помотал головой, словно отгоняя муху:

– Извините меня, пожалуйста, но мне хотелось бы узнать, на что он там смотрит. Я сейчас вернусь.

Мишель растерянно остановилась посреди аллеи, следя глазами за Ксавье, который шагал по лугу. Он все еще держал в руке стебелек мяты. Кузнечики выскакивали у него из-под ног. Он с детства любил запах мокрой травы. Ролан не двинулся с места, хотя, наверно, и слышал, что кто-то идет. Он по-прежнему сидел на корточках.

– На что ты смотришь?

– На головастиков.

Мальчик ответил, не подымая глаз. Ксавье сел на корточки рядом с ним.

– Я наблюдаю за ними с позавчера. Они еще не лягушки. Я хотел бы увидеть, как они превращаются в лягушек.

Какая у него тоненькая шея! Как только она выдерживает тяжесть его головы? А вот коленки у него уже большие. Ксавье спросил, интересуют ли его вообще животные. Ребенок не ответил. Быть может, он считал, что это само собой разумеется, а быть может, просто по лености ума: ему неохота было вступать в разговор с незнакомцем.

– У меня есть книга про животных, я пришлю ее тебе, когда вернусь домой.

– А там есть картинки?

– Конечно, есть.

– Но сюда ее посылать не надо, меня здесь не будет.

Он сказал это равнодушным тоном. Ксавье спросил его: разве ему не нравится в Ларжюзоне? Ребенок, казалось, не понял вопроса. На тростник рядом с ним села стрекоза с голубовато-лиловыми крыльями. Он поднес к ней руку и внезапно, резким движением, схватил ее за трепещущие крылья большим и указательным пальцами, крикнул: «Поймал», – а потом стал щекотать травинкой тельце стрекозы.

– У нее щипчики в конце хвоста. Но меня ты не ущипнешь, стрекозища!

– А там, куда ты поедешь, тоже будут животные? Ты будешь жить в деревне?

Мальчик ответил, что не знает, ни на секунду не отрывая при этом взгляда от насекомого, которое дергало ножками и извивалось всем своим длинным кольчатым тельцем.

– А почему ты не останешься здесь?

Мальчик разжал пальцы: стрекоза улетела не сразу. Он сказал:

– Ее свела судорога.

Но Ксавье не отступал, он в первый раз назвал его по имени:

– Ролан, скажи, почему ты не останешься здесь?

Он пожал плечами:

– Я им осточертел.

В его интонации не было ни печали, ни обиды, ни сожаления. Он просто констатировал, что в Ларжюзоне он всем надоел.

– Но ведь мадемуазель Доминика тебя любит?

Он впервые поднял глаза на Ксавье:

– Ее здесь тоже не будет. – И добавил: – А то бы я… – но оборвал фразу на полуслове.

Ксавье пытался вытянуть из него:

– А то бы… что? – Но тщетно. Мальчик не отвечал. Он снова сел на корточки, отвернувшись от Ксавье, который продолжал его расспрашивать:

– Она добрая, мадемуазель Доминика?

– Ей надо было вернуться в школу второго октября, – сказал мальчик, – но ей дали отпуск из-за плеврита…

– У нее плеврит?

В этот момент Мишель, уставшая ждать Ксавье на аллее, подошла к ним и спросила, смеясь:

– Вы бросили меня ради этого малыша? Вы, видно, любите детей, но, предупреждаю вас, от этого мальчишки толку не будет. Я сделала все, что могла…

Понизив голос, он сказал с возмущением, что нехорошо так говорить при ребенке. Она не рассердилась.

– Уверяю вас, он ничего не понимает. Промочишь ноги, так тебе и надо! – добавила она, повернувшись к мальчику. – У тебя ведь нет других ботинок.

У Ролана изменилось выражение лица, оно тут же стало упрямым и замкнутым. Словно насекомое, которое притворяется мертвым. Он снова подошел к ручью и сел на корточки.

– Я обожаю детей, – сказала Мишель, – но Ролан лишен всякого обаяния, уверяю вас, он совсем неинтересен.

Они вернулись на аллею. Помолчав, Ксавье сказал:

– А вот мне он интересен.

– Но я прождала вас все утро не для того, чтобы говорить о нем. Так как же: уезжаете вы или остаетесь?

Она остановилась посредине аллеи и, наклонившись к Ксавье, стала пристально разглядывать его, словно хотела вынуть у него соринку из глаза. А он увидел, что на ноздре у нее какая-то черная точка, что в уголках губ прорезались морщинки, а на чересчур полной шее остался красный след от прыща.

– Это вам решать, а не мне, я в вашем доме, мадам. Если вы пожелаете, я сегодня же уеду.

– О нет, – возразила она, – это не в традициях Ларжюзона. Мы все же более гостеприимны.

Она засмеялась, и он увидел у нее во рту матовый, почти синий зуб.

Он молчал. Он шагал рядом с ней, но уж лучше бы он совсем ушел. Она вдруг воскликнула:

– Да, я была не права! Я была не права…

Ксавье, казалось, проснулся и поглядел на нее.

– Я не должна была так говорить при мальчике. Извините меня, мсье. Я никогда не умела разговаривать с детьми. Этому учишься, наверно, со своими. А я.

«Лишь бы она не заплакала!» – подумал он. Но она не заплакала.

– Если вы решите остаться, то только ради нас, чтобы нам помочь, теперь я уверена в этом. Но тогда вам надо знать нашу историю с самого начала. Мы полюбили друг друга еще детьми… Каким был Жан в пятнадцать лет, какое это было чудо!..

– Я учился в том же коллеже, что и он, только десять лет спустя, – сказал Ксавье. – Но и при мне еще ходили легенды о Мирбеле, о его бунте, о тех наказаниях, которыми опекун пытался его обуздать.

– Но настоящей трагедией были для него отношения с матерью. Он ее просто боготворил. Она была ужасной женщиной… А главное, она ему открыла… Нет, я не имею права рассказывать вам это. Вы верите, – вдруг спросила она, – что он когда-нибудь излечится?

Но Ксавье не слушал Мишель. Он глядел на Доминику, которая шла им навстречу, таща за руку мальчика; он хныкал и был весь в грязи, с головы до ног.

– Не понимаю, – сказала Доминика со вздохом, – как это его угораздило свалиться в такой ручеек! Посмотрите, в каком он виде!

Икая от холода, Ролан оправдывался, что хотел перебраться на ту сторону.

– По той переправе, которую мы вчера с вами построили, помните? Но большой камень пошатнулся…

– Ну что ж, – с раздражением сказала Мишель, – идите переоденьте его.

Девушка возразила:

– Я ему не нянька. Да и есть ли у него во что переодеться?

– Тогда пусть обсохнет. Сейчас не холодно. Сядь на солнышко и не мешай нам.

– Нет, – сказал Ксавье, – так нельзя. Я его вымою. – Он взял мальчика за руку и добавил: – Я к этому привык, в воскресной школе на меня часто оставляли по пятьдесят ребятишек. Веди меня к себе в комнату, малыш.

– Я пойду с вами, – заявила Доминика.

Он стал уверять, что не стоит беспокоиться, что он сам прекрасно справится.

– Неужели вы думаете, что я вам не помогу!

– Я тоже пойду, – сказала Мишель.

Они вчетвером повернули к дому. Ксавье по-прежнему держал Ролана за руку, женщины шли следом. На каменном крыльце в плетеном кресле восседала закутанная в большую шаль Бригитта Пиан; глаза ее, как всегда, были скрыты темными очками, на ногах лежал плед; возле нее стоял Жан де Мирбель.

– Сколько раз мне повторять, моя милая Доминика, – воскликнула она, – что я вас вызвала в Ларжюзон не для того, чтобы вы возились с этим ребенком. Мадам де Мирбель взяла его на свою ответственность. И нечего спихивать его на других.

– На этот раз я займусь им, мадам. – И Ксавье рассмеялся.

Доминика сказала:

– Я пройду вперед.

Они не закрыли за собой двери прихожей. Мирбель посмотрел им вслед.

– Куда они отправились? – спросила старуха.

– К Доминике, – сказала Мишель. – Я слышу их голоса.

– Надеюсь, – проворчала Бригитта Пиан, – что у него все же не хватит нахальства зайти к ней в комнату… Это было бы постыдно.