Текст книги "Черные ангелы"

Автор книги: Франсуа Мориак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

XVII

В четверг вечером поезд прибыл с большим опозданием. Было уже около десяти, когда до Симфорьена Деба, напряженно ловившего каждый звук, донеслось наконец тяжелое сопение паровоза, шумно выпускающего пар. Заскрежетали колеса. Через двадцать минут Алина взойдет на крыльцо. А через час все будет закончено. Подозревает ли что-нибудь Градер? Катрин уверяла, что он выходит из комнаты только к столу. Однако он не тот человек, кто безропотно позволит накинуть петлю себе на шею. Ему терять нечего, он ни перед чем не остановится.

Старика трясло от страха. Мы строим планы и полагаем, что события будут развиваться так, как мы задумали, а они вдруг поворачиваются к нам самой неожиданной стороной, смешивая все наши карты. Градера предполагалось застигнуть врасплох, спящим. При этом Деба и Катрин совершенно не учитывали особый дар проницательности, который в силу необходимости развивается у подобного рода людей.

Симфорьен подходит к окну, отодвигает занавеску, но ставни заперты, и открыть их ему не под силу. Тогда он приотворяет дверь, выходит на лестничную площадку, освещенную люстрой из вестибюля, спускается на несколько ступенек, перегибается через перила. Внизу, у журнального стола, сидит перед развернутой газетой Андрес, уронив голову на руки.

Старик возвращается в свое кресло; дышит прерывисто, не столько от физических усилий, сколько от волнения и ужаса. Когда он слышит шаги на крыльце, паника его усиливается, ему и самому начинает казаться, что он не вынесет напряжения. Он встает, вцепляется в спинку кресла. Входит Катрин – одна.

– Я никого не встретила, – говорит она, снимая пальто.

– Ты хорошо смотрела? Может, эта алкоголичка напилась и заснула в вагоне…

Катрин уверяет, что прошла по вагонам. В первом и втором классе не было ни души. Деба вздыхает с облегчением: развязка откладывается. Он успокаивает себя:

– Наверное, она просто еще больна… Меня, правда, удивляет, что она не дала телеграммы. Может, из осторожности… От такой особы не знаешь, чего и ждать. Ты не согласна?

Он внимательно посмотрел на хмурое, задумчивое лицо дочери и вдруг заорал:

– Тебе что-то известно!

Она замотала головой, но как-то неуверенно. Он настаивал.

– Ты волнуешься! Дергаешься! – прошептала она. – Обещай мне вести себя благоразумно, не принимать все слишком близко к сердцу.

Сама же она не могла скрыть беспокойства.

– Значит, так… Поезд опаздывал. В ожидании газет на вокзале собралось много народу, в частности, телефонистка, мадемуазель Пибест.

Катрин сделала паузу. Отец дышал тяжело, с присвистом. Надо было проявить выдержку, не говорить ему ничего. Ну а теперь уже лучше выложить все разом.

– Мы разговорились о телефонных звонках из Парижа. Она сказала, что в Льожа такое случается редко…

Симфорьен догадался, у него похолодело внутри еще до того, как она произнесла:

– В понедельник мне никто не звонил из Парижа. Звонили с почты в Люгдюно.

Первые несколько минут старик был не в силах вымолвить ни слова. Потом пробормотал:

– Но голос? Хриплый голос?

Катрин пожала плечами: Андрес ведь рассказывал однажды, что его отец великолепно их всех копирует и у него это очень потешно получается. Разве он не помнит?

– Но в таком случае… в таком случае… Она, может быть, и приехала в понедельник… Да нет! Какой же я дурак! Он конечно же телеграфировал ей из Люгдюно, чтобы она не приезжала, и подписал моим именем…

Катрин ответила:

– Да, возможно… – Из чего старик заключил, что она в это не верит.

Она приоткрыла дверь: с первого этажа доносилось равномерное постукивание.

– Это Андрес, он готовит патроны, – прошептала Катрин. – За ним тоже нужен глаз да глаз. Я вчера сказала об этом маме, и представляешь, что она мне ответила? Что он ее избегает и шарахается от нее, когда она заходит в комнату…

– Твоя мать… – перебил ее Деба.

– Да, да! Не сомневайся! Она нас предала. Будет тебе урок! – бросила Катрин с яростью.

Помолчав некоторое время, она добавила тихо:

– В ночь с понедельника на вторник мама была в комнате Градера, якобы его лечила. Мне она заявила, что он болен. Действительно, насколько я могла видеть из коридора, он лежал весь красный и, похоже, у него был жар. Мама послала меня за банками.

– Если бы он выходил из дома после ужина, ты бы услышала?

– Не обязательно… Вспомни, мы в тот вечер совсем утратили бдительность. Я радовалась, что не надо тащиться на вокзал по такой гадкой погоде.

– И что же ты думаешь?

Вместо ответа Катрин развела руками.

– Если эта особа приехала, как мы и договаривались, в понедельник…

Деба замолчал, их взгляды встретились. Стояла тихая зимняя ночь. Катрин хотела, как обычно, помочь отцу лечь в постель, но он отказался наотрез: им овладел безотчетный детский страх.

– Кто-то поднимается по лестнице, – пролепетал он голосом испуганного ребенка.

– Какой ты, папа, нервный! – проворчала Катрин и выглянула в коридор. – Это мама идет спать… Нет, повернула сюда.

– Пусть войдет! – прошептал Симфорьен.

Когда Матильда появилась в дверях, оба смолкли, пораженные ее видом: блуждающий взгляд, желтые пятна на щеках, растрепанный пучок с торчащей из него шпилькой.

– Катрин, дорогая, спустись, пожалуйста, к Андресу, побудь с ним, найди какой-нибудь предлог. Разговори его, пусть лучше он разозлится, выйдет из себя. Молчание, в котором он замкнулся, меня пугает.

– Э! – перебил ее Деба. – Сиди с ним сама и оставь Катрин в покое. А мне, думаешь, помощь не нужна? Мне разве ничего не угрожает? И ты прекрасно об этом осведомлена, обманщица!

Он приподнялся, опираясь на ручки кресла, и тут же снова откинулся на спинку. Матильда его как будто не слышала.

– Я тебя умоляю, детка, – настаивала она. – Сходи к Андресу. А я подменю тебя здесь.

– Ну уж нет! – вскричал старик. – Чтобы ты отдала меня в руки этому…

Он заикался от ярости и страха. Катрин в нерешительности стояла у двери.

– У меня будет неспокойно на душе после того, что ты сделала… – сказала она матери. – Как ты могла взять сторону такого человека!

– Но, Катрин, он же отец Андреса!

– И что? Мы хотели, чтоб он убрался отсюда, чтобы духу его тут не осталось. Андресу это только на пользу бы пошло…

– Тебе, детонька, не сказали всей правды, – горячо возразила Матильда. – Если бы речь шла только о том, чтобы он уехал! С ним должны были разделаться. Эта девка собиралась сдать его полиции. Я боялась позора для Андреса… Я считала, что защищаю его, а, оказалось, навлекла еще худшую беду. Я думала: предупрежу его отца, и он уедет. Избавит нас от своего присутствия, а сам уж как-нибудь выкрутится… Я хотела, как лучше… Не могла же я предвидеть…

Тут она увидела настороженно обращенные к ней два лица, взгляды, прикованные к ее губам в тревожном ожидании. Она провела рукой по лбу.

– Нет, нет, я ничего не знаю, не больше вашего, клянусь! Просто мне страшно, меня мучают подозрения…

Она опустилась на стул. Деба с дочерью ждали продолжения… Но Матильда словно погрузилась в забытье. Едва ли она слышала, как Катрин пререкается с отцом:

– Ты же говорил, что она его увезет, и все. Слово давал.

– Что бы она стала с ним делать – это не моя забота. Мне это глубоко безразлично.

– Все, что касается Андреса, нам небезразлично.

– Говори за себя, дурочка.

Катрин повернулась к матери и сказала громко:

– Хорошо, мама, побудь здесь, а я посмотрю, что творится внизу.

– Я запрещаю тебе оставлять меня одного! – завизжал Деба, но дочь сделала вид, будто его не слышит, и быстро сбежала по лестнице.

В вестибюле она зажгла люстру, дверь в столовую была открыта. Она прошла дальше, в закуток, в шутку называвшийся у Дю Бюшей арсеналом, потому что там хранились охотничьи принадлежности.

В стойке у стены красовались ружья всевозможных устройств и калибров: от старинного шомпольного, заряжавшегося через дуло (из него отец Градера ни разу не промазал по вальдшнепу), до «лефоше», принадлежавшего прапрадеду Дю Бюшей; здесь же можно было увидеть и «хаммерлессы» последних моделей. Сидя за простым еловым столом, Андрес отмеривал и забивал в гильзы порох и дробь. Он на секунду поднял глаза и с отсутствующим видом посмотрел на вошедшую Катрин. Весь он как-то осунулся, губы были крепко сжаты, выражением лица он напоминал больное животное, отказывающееся от пищи.

– Ветер переменился, – начала Катрин. – Завтра можно идти на вальдшнепа. Если ты приготовишь для меня патроны…

Андрес заглянул в шкаф.

– Их тут предостаточно, – сказал он усталым голосом.

– Если ты не возражаешь, чтобы я пошла с тобой…

– Мне один черт! – буркнул он и пожал плечами.

Катрин и бровью не повела. Оторвавшись от своего занятия, он теребил в руках пустую гильзу. Потом вдруг спросил раздраженным тоном:

– Чего ты на меня уставилась?

Катрин вздрогнула:

– Я привыкла все терпеть, Андрес. Знаю, я и сама бываю не слишком приветлива… Но мне очень многое приходится сносить…

– Всем приходится…

– Но видеть, как ты страдаешь, – закончила она, – это выше моих сил.

И слезы брызнули у нее из глаз. Личико сморщилось: так хныкала она маленькой девочкой, когда он ее дразнил. Андрес давно позабыл эту плаксивую гримаску, поскольку уже много лет видел Катрин либо хмурой, либо насмешливой. Он искал подходящие слова, а она удивлялась, что он до сих пор не осадил ее какой-нибудь грубостью. Наконец он сказал:

– Не беспокойся обо мне. Мне все безразлично.

А затем, впервые за все то время, что они жили под одной крышей, она услышала из его уст отвлеченное суждение о жизни:

– Все слишком ужасно, тебе не кажется?

О чем он думал? – спрашивала себя Катрин. Только ли о женщине, которую любит? Наверное, и об отце тоже. В последние дни на него столько обрушилось. А что произошло между ним и его дорогой Тамати? Почему он не желает ее видеть?

– Когда человек доведен до крайности… – продолжил он после паузы. – Ты боишься смерти, Катрин?

– Нет, но я боюсь за других.

Неожиданно она подошла к нему, села рядом, вплотную, взяла его под руку.

– Нет, Андрес! Нет! Обещай мне… обещай… – повторяла она.

Ее пылкость удивила Андреса. Даже немного взволновала. Он не оттолкнул Катрин и впервые почувствовал, что она, между прочим, тоже женщина. Инстинктивно отстранившись, она отошла к стене по другую сторону стола, а Андрес уставился перед собой, обхватив голову руками. За спиной у него поблескивали ружейные стволы, в комнате пахло смазкой.

– Я хочу попросить у тебя прощения, – сказала Катрин. – Я вела себя скверно, отвратительно… Да! Да! Но пойми и ты меня: это было невыносимо. Ты и мама обращались со мной, будто я не человек вовсе… Ты не знаешь… Но это в прошлом, вот увидишь! Все, чем я владею сейчас и чем буду владеть после, – оно твое…

Он потерянно взглянул на нее. Пробормотал, что ему плевать на то, чем она владеет и будет владеть… Дома все считают, что он только об одном и думает, только землю и любит, как они сами. А вот отец видит, как мало его это волнует!

– Конечно же, я привязан к имению; я один знаю его по-настоящему, мне известно, где стоит каждый межевой столбик, и никто их не передвинет, пока я здесь. У меня хорошие отношения с фермерами. Я им не враг. Я ведь тоже понимаю, что значит ишачить на других. Между ними и мной, в сущности, нет никакой разницы. Но испытывать радость оттого, что можешь сказать: «Это мое»… Да плевать я хотел!.. У меня голова занята другим…

– Другим? – ехидно переспросила Катрин. – А может быть, другой? Но я тебя ни в чем не упрекаю. – Она поспешно изменила тон. – И это тоже я могла бы понять, если бы…

Он досадливо пожал плечами.

– Я совсем не о том. Если бы меня не мучило другое, если бы я мог вволю думать о… об этой женщине, я бы не жаловался, она не была бы потеряна для меня безвозвратно… – Он запинался, не мог подобрать слов. – Как тебе объяснить? На меня свалилась другая беда, по сравнению с которой то несчастье уже кажется радостью. Я страдал из-за нее, не стану скрывать, очень страдал. Извини, что я тебе это говорю…

– Не надо, не извиняйся, – сказала она тихо. – Это все естественно. И потом, тут нет ничего для меня нового…

– Но теперь я не могу даже страдать, – продолжил он. – Между мной и моим горем встало нечто такое… – Он резко поднялся и схватил ее за локоть. – Ты замешана в этой истории. Скажи мне, Катрин, что происходит у нас в доме?

Она растерялась, ничего не ответила.

– Ага! Значит, ты не отрицаешь…

И он повторил фразу, которую часом раньше произнес Деба:

– Тебе что-то известно. Скажи мне…

Андрес был не мастер распознавать чужие мысли, и все же на лице Катрин, старавшейся не смотреть ему в глаза, он прочел такое сострадание, что ему сделалось не по себе.

– Молчишь?

Настаивать он не стал: возможно, боялся услышать ответ. Он вернулся на свое место за столом и принялся играть пустыми гильзами. Катрин издали наблюдала за нервозными движениями его больших рук. Неожиданно он заговорил:

– Ты поняла, что он для меня значил? Вы его ненавидели, презирали, а я любил его наперекор вам всем. Я воображал, что его жизнь наполнена любовью и счастьем, в отличие от нашей. В моих фантазиях он превращал в радость то, что твой отец складывает в кубышку. Безумие, но я относился к отцу как к младшему брату. Он отнял у меня все, а мне хотелось дать ему еще больше… И не потому, что я такой добрый: он обещал вернуть сторицей, и я ему верил. Рассчитывал, что с его помощью я, убогий, буду любим и обласкан. Я думал, он меня любит по-настоящему… а не эгоистично, как Тамати… Хочет моего счастья… Я говорю тебе все это… не знаю, наверное, я неясно выражаюсь… Негодяй, дурной человек… Я знал это… и находил прекрасным. Дурной – это значило такой, у которого вся жизнь праздник… Для меня, деревенщины…

Катрин по-прежнему не поднимала глаз и слушала его, затаив дыхание, чтобы не спугнуть.

– Понятно, до меня доходили разговоры, проклятия дяди Симфорьена, намеки… Но я пропускал их мимо ушей, запрещал себе об этом думать. Конечно, я знал, как относятся к нему в Льожа… А на днях, когда он заговорил со мной об одной вещи – ты и представить себе не можешь какой, – совершенно непостижимой… в голове не укладывается… я вдруг увидел его таким, каким его видишь ты, вы все… Страшное открытие! И с этой минуты все, что я до сих пор старался не замечать, стало проступать наружу, обрастать смыслом… Я, как собака, которая что-то чует и сама боится того, что может открыться. Мы тут все замешаны. Но я обречен играть свою роль вслепую.

Катрин подошла к нему, обвила рукой его шею, погладила по волосам, как гладят собаку. Он не сопротивлялся. В минуту, когда его страдания достигли предельной остроты, она впервые ощутила себя женщиной и испытала от этого радость и какое-то непонятное ей самой успокоение. Осмелев, она прижала к своему плечу его большую кудрявую голову.

– Он будет приносить тебе еще немало огорчений, – сказала она тихо, а потом продолжила с неожиданным жаром и воодушевлением: – Но они пройдут, когда ты прижмешься ко мне, спрячешь голову в моих объятиях…

Андрес высвободился, но без обычной резкости.

– Катрин, я не люблю тебя, – сказал он. – Я никогда не смогу любить тебя так, как тебе бы хотелось.

Она не шевельнулась, она осталась сидеть с закрытыми глазами в той же позе, словно все еще его обнимала. Потом собралась с духом и ответила спокойным тоном:

– Я знаю, это нестрашно, главное, чтобы я была рядом, следила за тобой.

Андрес ее уже не слушал, он снова ушел в себя.

– У тебя никогда не появлялось мысли, что он сумасшедший? – спросил он вдруг. – Я про отца… Порой он ведет себя очень странно…

Катрин не смела спросить: «Как? Что он делает?» Она предпочла бы сменить тему. Но Андрес в этот вечер сделался вопреки обыкновению словоохотлив.

– Чтобы тебе было понятно, я должен сначала кое в чем признаться. Чудовищная глупость, я сам понимаю… В общем, я решил умереть… Подожди, не хватайся за голову… Ты будешь смеяться! Чтобы не наделать шуму, подумал я, лучше всего простудиться и заболеть. Сама знаешь, легкие у меня слабые, и плеврит был в том же возрасте, что у отца. Помнишь, Клерак еще хотел списать меня в нестроевую? Короче – только не смейся, – в этот холод я торчал под дождем в одной рубашке. Две ночи подряд выходил на балкон и стоял, сколько мог. Это было ужасно! И что в итоге? Насморк! Само собой, я от этой дурацкой затеи отказался. Когда я захочу…

– Нет, скажи, что ты больше никогда не захочешь!

Слезную мольбу Катрин он оставил без внимания и продолжал катать гильзы по столу.

– Так вот! Хочешь верь, хочешь нет, но я заметил, что отец каждую ночь куда-то ходит… По крайней мере, те две ночи, что я провел на балконе, он выходил под проливным дождем. Помнишь, что творилось на улице? Это была суббота… нет, постой… воскресенье и понедельник… Я слышал, как он выходит через заднюю дверь…

– Но ты его не видел. Ты не мог его видеть. И не можешь знать, что это был он.

Она проговорила это бесстрастным тоном, и Андрес не заметил, что она побледнела и как-то чудно привалилась к стене.

– Нет, разумеется, не видел. Но я узнал его шаги… Да и кто еще мог выходить из дома в такое время?.. Я пошел, постучал в дверь его комнаты: никто не ответил. Потом я слышал, как он вернулся. По-прежнему лило как из ведра. А на другой день он, должно быть, ушел раньше… Возвратился в середине ночи. В доме что-то происходило. Ты сама прошмыгнула два раза мимо моей двери…

– Да. Твой отец лежал больной. В таком состоянии он не смог бы носа на улицу высунуть, клянусь тебе!

– Значит, ему повезло больше, чем мне: он мок не зря… Тебе не кажется, что только безумец может слоняться невесть где в такую погоду? Нетрудно догадаться: тут замешана какая-то бабенка. Но почему в такое время? Разумеется, в Париже он шатается до утра, а днем отсыпается… И даже в Льожа не удержался… Э, Катрин, что с тобой?

Она рухнула на стул, будто у нее ноги подкосились.

– Это был не он, Андрес, – бормотала она. – Ты не должен был его видеть; впрочем, ты его и не видел. И не слышал, что кто-то выходит по ночам. Дай слово, что не слышал.

Тут личико ее сделалось белым как полотно, голова упала на правое плечо.

– Катрин!.. Да что это с ней?..

Он поднял ее на руки и положил на старый продавленный диван, где они столько раз дрались в детстве. Она почти сразу открыла глаза и в упор посмотрела на Андреса. Он стоял рядом с ней на коленях и держал ее руку.

– Все, что ты видел и слышал, останется между нами, понял? Поклянись!

Затем она приподнялась и прислушалась. Со второго этажа доносились разгневанные голоса.

– Не ходи туда, Андрес! – проговорила она умоляющим тоном. – Не ходи!..

Но он оттолкнул ее и быстро взбежал по лестнице. Старик Деба в халате стоял на площадке, прислонившись к стене, и с трудом переводил дыхание. Градер, держа руки в карманах, усмехался и пожимал плечами, а Матильда гневно выговаривала ему:

– Ты пробрался в комнату моего мужа, чтобы напугать его! Ты хотел, чтобы ему стало плохо от страха. Даже не плохо, а… Ты негодяй!

Он старался ее перекричать:

– Дорогая, зачем столько страсти? Что ты тут разыгрываешь?

– Осторожно, Андрес здесь! – вставила Катрин.

Юноша застыл на ступеньках, держась за перила. Матильда, кутаясь в халат, повернула к нему припухшее лицо и простонала:

– Ну и пусть! Пусть знает, пусть поймет наконец…

Катрин ее перебила:

– Почему ты ушла от папы? Я же тебя просила не оставлять его одного…

– Он меня выгнал, он не пожелал, чтобы я с ним сидела. Хорошо еще, мне пришло в голову встать и проверить…

Деба немного отдышался и обрел дар речи:

– Ты бы и сама его впустила… Ты нас предала!.. Полагаю, той ночью… В общем, это на твоей совести. Ты сообщница убийцы.

– Ты не видишь разве, что Андрес здесь? – завизжала Катрин.

Все разом смолкли и устремили глаза на Андреса, все так же неподвижно стоявшего на лестнице. Он тяжело дышал и напоминал смертельно раненного быка: в загривке у него торчит шпага, он шатается, но не падает. Один Градер не повернул головы. Андрес подошел к отцу сзади, положил руку ему на плечо:

– Ты оглох, папа? Ты не слышал, каким словом он тебя назвал?

– Обычная любезность с его стороны! Тебе пора бы привыкнуть, сынок. Если он считает, что я… то, что он сказал, пусть докажет это сейчас, при тебе.

Все присутствующие почувствовали разительное несоответствие слов и тона, которым они были произнесены: мрачного, исполненного отчаяния. Градер замолчал. Из пятерых человек, собравшихся на полутемной площадке, четверо в той или иной степени догадывались о том, что знал только он. Габриэль оцепенел, впал в прострацию и даже не заметил, как все потихоньку разошлись, не слышал, как щелкнули замки в дверях. Очнувшись, он вздрогнул: они с Андресом остались одни.

– Иди ложись, папа. У тебя жар.

– Да, я простудился. Думал, пустяки. А теперь у меня по вечерам поднимается температура.

Андрес проводил его до дверей комнаты и пожелал зайти.

– Я болен, я с ног валюсь, – взмолился Градер. – Приходи утром.

– На одну секунду, я тебя не задержу.

Андрес вошел вслед за отцом, притворил за собой дверь, огляделся.

– Мамина комната… Я никогда не видел ее в этой комнате… Помню ее только в Бильбао и в Париже… Где был ты, когда мы жили в Испании?

Обрадовавшись, что Андрес сменил тему разговора, Градер ответил, что дела удерживали его во Франции.

– Твоя мать, малыш, была… Один человек, священник, на днях назвал ее «святой» и «мученицей»…

– Почему «мученицей»?

Градер растерялся, проговорил фальшивым тоном, что священники вечно преувеличивают, усмехнулся, пожал плечами и указал сыну на дверь:

– Ну, хватит! Оставь меня. Я падаю от усталости.

– Нет, сначала ты объяснишь мне, что имел в виду дядя Симфорьен…

– Что, что? Да ничего, – раздраженно ответил Градер. – Я пришел к нему поговорить о Сернесе и Бализау… Кажется, я имею на это право? А он заявил Тамати, что я, видите ли, пытался напугать его до смерти… Бред! Или ложь!

– Да, но старик обвинял Тамати, говорил что-то про «ту ночь»…

Градер стоял у двери, приготовившись закрыть ее за сыном.

– Я этого не слышал. Тебе приснилось, – сказал он.

Затем подошел к Андресу, держа руки в карманах.

– Послушай, малыш, ты меня знаешь. Я не идеал, моя жизнь не образец… Да, я дурной человек… Но из этого вовсе не следует, что я пытался убить старого жулика… От испуга не умирают. Что за детские выдумки?

Андрес вздохнул с облегчением: похоже, ничего особенного не случилось. Здесь у всех больное воображение, и ему оно тоже передалось.

– И еще, папа, ты иногда говоришь ужасные вещи… Тогда вечером, насчет Тамати…

– Ну нельзя же принимать всерьез все, что я говорю! Вы, в Льожа, совсем не понимаете юмора. – Градер непринужденно опустился в шезлонг и глядел на сына снизу вверх: – Мы в Париже привыкли болтать, не задумываясь. Иной раз такое сказанут! Ну и что? Подумаешь! Люди все прекрасно понимают. Здесь же – кошмар какой-то! За каждую шутку изволь держать ответ. Да уж, вы определенно лишены чувства юмора! Вот почему, пожив в Париже, невозможно уже вернуться в провинцию.

– Все-таки тебе следовало защищаться, а то они, видишь, до чего додумались…

Андрес улыбался, у него словно камень с души свалился. И у Градера тоже отлегло: он вернул себе сына и теперь уж проследит, чтобы мальчику больше не морочили голову. Главное, сделать так, чтобы он, и услышав что-либо, не поверил. Надо играть ва-банк.

– Ну и тип этот Деба! Чего только не родится в больной голове от глупости, ненависти и страха! Ты не поверишь, если я тебе расскажу, какую пакость они сочинили на мой счет! И все из-за подлости проклятого старикашки. Суди сам. – Он говорил вдохновенно, и его снисходительная улыбка действовала на Андреса. – Я не ангел – это известно. Старик разыскал бабенку, с которой я гулял в молодости и у которой остались мои письма… ну, и не только это. Обыкновенная шлюха. Вообрази, чтобы выгнать меня отсюда, он решил прибегнуть к помощи этой твари и даже обещал, подлец, оплатить ей проезд до Льожа и обратно…

Андрес поинтересовался, откуда отцу известны такие подробности, и тот, поколебавшись, назвал Тамати.

– Ты же знаешь, она меня любит!

Он уже забыл, что она давеча в присутствии сына называла его негодяем. Андрес помнил, но смолчал.

– Так вот, друг мой, поскольку шлюха не явилась в назначенный день, старик вбил себе в голову, что я ее, дескать, попросту ухлопал!

Молчание Андреса смутило Градера. Он почувствовал, что волнуется и что сын видит его волнение. Он попытался взять дерзостью, но переусердствовал. Сам понимал, что вдается в ненужные подробности, и не мог остановиться.

– Только он напрасно лезет в бутылку! По их версии, это произошло в понедельник вечером. Но именно в этот вечер я не вставал с постели.

Андрес повторил вполголоса:

– В понедельник вечером…

– И Тамати тебе это подтвердит, она от меня не отходила…

Он явно избрал неверный путь. Между ними снова возникло напряжение. Сын не смотрел на отца, но тот догадывался, каким был бы его взгляд. В ночной тишине оба молчали, не находили слов. Андрес понуро направился к двери, и теперь уже Габриэлю хотелось его удержать, поговорить о чем-нибудь постороннем. Он окликнул его, но сын даже не обернулся.

Андрес не пошел к себе. Он спустился вниз, зажег люстру и вскрикнул – в вестибюле сидела Катрин.

– Ты не спишь? – спросил он.

Больше он ничего не сказал, но и не оттолкнул ее. Ноша была непомерно тяжела. В своем горе он готов был зацепиться за кого угодно. Ему подвернулась Катрин, и он приник к ней со стоном. Она не дрогнула. Худенькая девушка поддерживала рухнувший дуб, накрывший ее своей мокрой листвой. Она взвалила на себя часть безмерного горя, разделила его! Теперь, когда они сообща преломили черный хлеб беды, у них все будет общее. Они вместе проливали слезы. Он при этом всей душой мечтал о смерти, а она, закрыв глаза, как младенец, присосавшийся к материнской груди, приникла к горькому источнику своего счастья, доставшегося ей ценой страданий.