Текст книги "Черные ангелы"

Автор книги: Франсуа Мориак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Успокоившись, она теперь шла впереди Градера. Спешила поскорей покончить с кошмарной дорогой, но вдруг остановилась и пробормотала:

– Это не стена. Не вижу ни крыши, ни окон. Куда ты меня ведешь, дорогой? Где мы?

– У входа в парк. В детстве мы назвали это место «Утесом». Мы с малышками Дю Бюш любили с него скатываться!

– Как это, скатываться?

– А ты загляни, не бойся!

Они стояли над обрывом. Несмотря на темноту, белизна песка позволяла различить далеко внизу какой-то хаос в миниатюре: маленькие горы, крохотные кратеры.

– Это заброшенный песчаный карьер, – тихо объяснил Габриэль. – Мы пришли.

– Что значит «пришли»? – пролепетала она.

Он больше не держал ее под руку. Куда она денется? Теперь ему нечего беспокоиться. Так хищник выпускает добычу и дает ей немножко отбежать: он легко настигнет ее одним прыжком.

– Да, милочка, мы любили друг друга на улице Ламбер, но с тех пор… ты меня хорошо пощипала… Это не упрек… Да, да, перышко за перышком… двадцать пять лет кряду. А когда выдрала последнее, что ты надумала сделать со своим куренком, а? Признавайся!

Она развернулась и, тяжело переваливаясь, бросилась в лес. Он за ней не погнался. Она продиралась сквозь черные заросли, потом вдруг коротко вскрикнула и рухнула, как подкошенная. Замертво. Так она пролежала некоторое время, не слыша ничего, кроме шума дождя, взволнованного ропота сосен да клацанья собственных зубов. Может, он потерял ее след? Может, не найдет в темноте? И тут луч света рассек ночь, упал на Алину, погас. Хрустнули ветки, и совсем рядом прозвучал зловещий голос:

– Видишь, как полезно иметь карманный фонарик?

Цепкие руки ухватили ее за щиколотки, он впрягся в нее, как в оглобли, и поволок. Она цеплялась за корни, стволы, колючки. Вместо крика из горла у нее вырывался хрип. Наконец он остановился: дальше начинался карьер.

– Вставай, красотка!

Она не шевельнулась. Тогда он пнул каблуком ее обрюзгшее тело: она поднялась. Он обхватил ее за талию, привлек к себе, словно в танце, и произнес все тем же ровным голосом:

– Когда мы были маленькими, здесь, на этом самом месте, я брал сестренок Дю Бюш за руки, кричал им: «Держите меня крепче!», и мы бежали вниз. Вот так!

Он увлек ее к обрыву. Она взвыла, повалилась на землю. Охваченный внезапной яростью, он пихал ее ногами и руками, катил, как бочку. Она задыхалась, донизу докатилась уже совсем без чувств. Тогда он навалился на нее всем телом, улегся сверху, придавил и неторопливо осуществил наяву то, что так часто проделывал в своем воображении: сжал ей горло и задушил. Небывалая сила влилась в его пальцы, он продержал их на горле намного дольше, чем требовалось. Когда бы не леденящий дождь, он бы, кажется, так их и не разжимал. Душил бы и душил труп без устали.

Градер переводит дух: самое сложное позади. Он промок до нитки от дождя и от пота. Идет удостовериться, что за день никто не тронул доски, прикрывающие вход в пещеру: прежде в ней, вероятно, укрывались от дождя рабочие. Заходит внутрь, зажигает фонарь: проклятый дождь просочился-таки неведомо как, и яма, вырытая прошлой ночью, полна воды: «Искупается в последний раз…» Как же он устал! Впрягается снова, волочит ее за ноги, они еще не окоченели. Только теперь она уже не сопротивляется. Гляди-ка, башмачок потерялся! Приходится пройти назад с фонариком. Без башмачка никак нельзя… Ага, вот он, каблук свернут…

Остался пустяк по сравнению с работой, проделанной накануне. Засыпать яму нетрудно, не то что рыть. Но почему-то сбивается дыхание, руки едва держат лопату, ноги ватные. Градер разравнивает землю, присыпает гнилой соломой и папоротниками… Никто никогда не заглядывает в этот закуток. А лопата? Рукоятку закопать в песок. Лезвие бросить в Бальон, там есть глубокое место, где никто искать не станет. До чего же тяжело карабкаться по склону! И дождь этот нестихающий! Градер уже без сил… будто кто-то поддерживал его до этой минуты… а теперь бросил. Темно. Он прижимает к себе лезвие лопаты, больно впивающееся в пальцы. Вот и дорога. В тот вечер, когда он приехал в Льожа, она была залита лунным светом. Сегодня небо словно прорвало, и под ногами хлябь. Мост через Бальон: надо спуститься чуть ниже; он идет по заболоченному лугу, увязая по щиколотку и всякий раз с громким чавканьем вытаскивая ногу. Бросает лопату в речку, возвращается на дорогу. Преступление уже наложило отпечаток на его внешность. Ненависть, копившаяся в нем четверть века, вдруг улетучилась, он выплеснул ее всю. Он вспоминает себя двадцатилетним юношей в комнате на улице Ламбер. На рваных обоях бурые пятна крови от комаров и клопов. Он дожидался ухода Алининых клиентов и поднимался к ней погреться… Ну и что с того? Он убил ее, чтобы не быть убитым самому. Зачем искать оправданий?

Но сила, толкавшая его на преступление, оставила его. Мерзкий страх постепенно овладевал его мыслями. Одиночество, какого он еще не испытывал никогда, придавило его тяжелым гнетом. Один! Где то неведомое, что распаляло его изнутри? Куда подевались таинственный вожатый и вкрадчивый голосок, всегда готовый дать совет? До сих пор он шел, как слепой за собакой-поводырем. А тут собака вдруг оборвала поводок, в темноте слепой открыл глаза и прозрел.

Остается только ждать, когда набежит свора. Станут искать, вынюхивать, возьмут след, лай будет слышаться все ближе и ближе. Сначала появится первая ласточка: несколько строчек в газете, намеки на подозрительного свидетеля. Возбудят судебное расследование. Его станут допрашивать: час, два, ночь напролет. Палачи будут сменяться. Возьмут измором. Правда о его гнусной жизни выйдет наружу… Дойдет до Андреса! Но осуществи Алина задуманное, сын также бы все узнал…

Когда бы не дождь этот упорный, лечь бы сейчас поперек дороги! Дом священника. Ах, если бы он мог постучать в эту дверь! Но он не смеет. Он присаживается на корточки у мокрого порога и робко проводит по нему рукой. Гладит его, будто это не камень, а человеческое лицо, чувствует пальцами его морщины.

XV

Градер поднимается по лестнице спящего замка, ботинки несет в руках – это две глыбы грязи. Под дверью своей комнаты видит полоску света. Разве он не погасил лампу? Входит. Перед иконами коленопреклоненная фигура – Матильда. Она встает, смотрит на вошедшего, не говоря ни слова. Он рад, что она здесь. Его бьет дрожь.

– Мне холодно. Позволь, я лягу в постель.

Голос жалобный. Точно милостыню просит. Градер скидывает с себя промокшую одежду. Матильда отворачивается, но чувствует запах сырой шерсти и пота. Он ложится, натягивает пуховое одеяло по самые глаза. Матильда видит лишь дрожащий комок и белые пряди волос.

– Возьмешь мои ботинки, очистишь от грязи, – говорит он. – Одежду спрячь.

К ней наконец возвращается дар речи: где он был? что делал?

– На Утесе, – отвечает он. – Помнишь? Помнишь, я брал вас обеих за руки… – Внезапно он переходит на шепот: – Я спасал свою жизнь… Имею я на это право?

В вопросе звучит мольба. Из-под одеяла на Матильду смотрит старик.

– Выходит, я твоя сообщница? – спросила она потерянно. – Сообщница? Ну да, разумеется, я ведь знала…

– Нас никто не видел… В Париже она жила в меблированной квартире… С хозяйкой давно рассорилась и никогда не говорила ей, куда идет. В письмах Симфорьена полиция не найдет ни адресов, ни имен. Сам он первый не захочет вмешиваться в это дело, если оно и всплывет. В крайнем случае ты его отговоришь. Алина была совершенно одинока. Ну, предположим, вызовут меня, допросят… И что? Я был здесь…

– А маркиз де Дорт? Это же он готовил тебе ловушку, и он, возможно, знает о поездке Алины. Он наведет полицию на след. Если учесть, что он тебя ненавидит…

Градер подскочил и едва не вскрикнул: невероятно, но о маркизе он не подумал.

– У него нет доказательств. Я буду все отрицать…

Матильда пожала плечами:

– Брось! Неужели ты думаешь, невозможно узнать, куда она поехала? Она покупала билет. Кто-нибудь видел… Свидетели всегда отыскиваются.

– Я не двинусь с места… Затаюсь здесь… – пролепетал он.

Матильда присела на кровать и спросила, не глядя на него:

– Что ты сделал с этой женщиной?

– Мы повздорили. Она ведь приехала меня погубить, не так разве? Я не собирался… Ее цинизм меня взбесил…

Он лгал, пытался оправдать себя, придумывал смягчающие обстоятельства:

– Ты мне не веришь? Так знай, у меня с собой даже оружия не было.

– Да, но куда ты прошлой ночью ходил с лопатой?

Он посмотрел на Матильду с ужасом и ненавистью:

– Что это значит? Ты тоже за мной шпионишь? Выдать меня решила? Смотри, детка…

Неожиданно она поднесла палец к губам. В коридоре кто-то сдавленно чихнул. Матильда выглядывает:

– Это ты, Катрин? Да, я здесь. Габриэль позвал меня. Ему нехорошо, у него страшный жар. Хочу поставить ему банки. Они у отца? Ты можешь их взять, не разбудив его?

Градер слышит голос Катрин:

– Он совсем не выглядел больным…

– Он лег сразу после ужина. У него температура под сорок.

Катрин отвечает, что сейчас принесет банки. Дверь остается приоткрытой. Градер вздыхает с облегчением: Матильда вступила в игру, она солгала. Теперь она развешивает мокрую одежду на батарее в туалете. Катрин возвращается с банками. Матильда благодарит ее, но дверь широко не отворяет, дожидается, пока та уйдет, расстилает на полу газету и старым ножом для бумаги принимается соскабливать грязь с ботинок. Габриэль бормочет слова благодарности, она ворчит:

– Ради Андреса…

Пусть ради Андреса, не все ли равно? Важно, что он больше не один. Сам он сейчас не воин. Он – как выжатый лимон. Матильда спрашивает в упор:

– А дальше что? Ведь был же у тебя какой-то план?

Да, был: напугать старика, напугать до смерти… Звучит смешно…

– Понимаешь: Алина не приезжает, на письма его не отвечает… Против меня у него никаких улик… Он почувствовал бы, что я сильней, что я хозяин положения. Он бы этого не пережил…

Матильда пожимает плечами: ребячество какое-то! И потом: ну вот получилось, как он хотел. А что толку?

– Матильда, я уже не тот. Меня это подкосило… План мой не был ребячеством, нет. Я знаю, что говорю: я бы с ним быстро разделался, не прикладывая рук…

– И ты думаешь, несчастный, я бы тебе позволила!

В ту же минуту она спохватилась, что ее возмущение несколько запоздало. Впрочем, это уже не имело значения: Симфорьен был жив, а у лежащего перед ней мужчины зуб на зуб не попадал, и он уже никому не мог причинить вреда. Между тем он приободрился и снова взялся за свое:

– Значит, так: ты меня уложила сразу после ужина, ухаживала за мной, глаз, можно сказать, не спускала. Катрин, по счастью, не слышала, как я выходил, Жерсента тоже, она глухая, а горничные ночуют на ферме. В здание вокзала я носа не совал. На платформе закрывался зонтиком. Начальник вокзала и смотритель капюшоны натянули и норовили поскорей убраться с дождя…

Слушая его, Матильда испытывала смутное разочарование. Чего она ждала от этого труса, этого опустошенного человека? На что рассчитывала? Она на него положилась, он казался сильным, обещал счастье; он сулил легкий путь, без серьезных проступков – ничего такого, в чем пришлось бы каяться. А цель рисовалась прекрасной, ей подобного и не снилось. Действительно ли она презирала его за преступление? Было бы ее презрение столь же сильным, если бы он вернулся на коне, гордый содеянным? Был ли ей мерзок преступник или сломленный человек?

– И вот еще что, Матильда! Я вспомнил: она лично с маркизом не встречалась… Она сама говорила, что связаться с ним непросто. Он опасался скандала, действовал через посредников. С этой стороны нам нечего опасаться: он придержит язык за зубами.

– Что тут рассуждать? – сухо перебила она. – Посмотрим, как повернется. Если ничего не произойдет… тогда будем жить, как если бы ты и не приезжал в Льожа… Чудно, но я тебя воображала совсем иным… Конечно же, я понимала, что ты собой представляешь, но приписывала тебе – теперь я это ясно вижу – какую-то силу, могущество… Наивность! Что бы ты там ни совершил этой ночью (я не хочу этого знать, не верю ни единому твоему слову и запрещаю тебе говорить со мной на эту тему), так вот, что бы ты ни сотворил, ты все равно лишь жалкий тип, слабак, который думает только о том, как спасти свою шкуру, и, чуть что, теряет голову.

Градер сидел в постели и молча на нее смотрел. Пусть говорит. Он больше не дрожал и постепенно обретал обычную самоуверенность. При худшем повороте событий Матильда засвидетельствует, что он был дома. К лицу его возвращались краски. По телу разливалось тепло. Отогревшись, змея начала потихоньку высовывать серебристую головку из-под одеяла. Он верно истолковал презрение Матильды. Выходит, он не ошибался! Она заглотала наживку с жадностью, на которую он и не рассчитывал, которая его самого удивила. Ну что ж, не следует ее разочаровывать. Ни в коем случае. Он доведет дело до конца. Он даст ей то, чего она ждала. Даже хорошо, что она держалась с ним так отчужденно, ее участие расслабило бы его еще сильней, он бы окончательно поддался панике… А ее брезгливая жалость, напротив, подхлестывала его, подталкивала к действию, помогала преодолеть изнеможение, в которое он впал, словно после полового акта… Смерть Алины значения не имела. Он это знал. Мерзкая алкоголичка ушла в небытие. Змея проглотила жабу. Событие сегодняшней ночи имело не больше веса в мироздании. Пожалуй, он вложил в него слишком много страсти. Но уж извините! Можно ли хладнокровно убить женщину?

– Матильда, голубушка, – сказал он после долгого молчания, – ты принимаешь физическую слабость за моральную. Не беспокойся, мы пойдем до конца.

Матильда возмутилась: по какому праву он говорит «мы»? При чем тут она?

– Ты лицемерна, дорогая, как все женщины… Но не важно: ты возродила во мне чувство ответственности… Именно ответственности. По отношению к тебе, к Андресу.

Он притворился, что не слышит ее возражений, и продолжал:

– Пока, впрочем, надо выждать, а дальше действовать по обстоятельствам. Если ничего не всплывет, мы с ними разберемся, и очень скоро… Если меня будут допрашивать, я выпутаюсь с твоей помощью… Мне ничего не угрожает…

Матильда спросила шепотом:

– А если обнаружат… ну, место это, где она… Нет, не говори где! Ничего не говори! Скажи только: ты спокоен на этот счет?

Он улыбнулся чему-то своему.

– Самыми укромными и недоступными кажутся нам тайники, где мы прятались в детстве, – сказал он. – Помнишь, как мы изумились, обнаружив силки для птиц на нашем «необитаемом» острове посреди Бальона, – мы еще называли его «Дивным»? Так вот, место, где она сейчас, возможно, и видится мне таким надежным потому, что там ничего не изменилось с тех пор, как я брал вас обеих за руки и мы бежали с обрыва…

– Утес… – тихо сказала Матильда.

– Да, Утес: она такого кладбища недостойна. Это нас троих следовало бы похоронить в теплом, ласковом песке, по которому мы бегали босиком. Итак, сейчас надо выждать. Но я не могу уследить за всем, поэтому ты присмотри за Андресом, он меня беспокоит.

– Он такой же, как всегда.

– Андрес руководствуется инстинктами (я не вкладываю в эти слова ничего дурного). Такие, как он, не выносят разлуки в любви и – что хуже всего – не боятся смерти… смерть воплощает для них то, к чему они стремятся: забвение. Короче, следи.

Матильда, уже державшая руку на дверном засове, обернулась.

– Я как-никак знаю его лучше, чем ты, – сказала она. – Он переживает любовное разочарование… допустим. Но когда ты говоришь о страсти, о том, что он способен на безумства, это вызывает у меня улыбку. И потом, при чем здесь он! Как ты смеешь сегодня, после всего…

Когда она вышла, Градер поймал себя на том, что и в самом деле уже рассуждает так, будто ничего не случилось. События как таковые мало что значат. Главное, сохранить небрежный отстраненный тон в случае, если полиция все-таки до него доберется. С тем он мгновенно провалился в сон, как может провалиться только безмерно уставший человек. Он спал, запрокинув голову, открыв рот, сложив на груди руки, которые даже не удосужился вымыть, и тело его в эту ночь было так же бесчувственно, слепо и глухо, как труп Алины.

XVI

– Малыш Лассю принес вам это от кюре.

Градер внимательно приглядывается к служанке – она первая, кого он видит этим утром… Не замечает в ней ничего необычного. Успокаивается. А вот письмо его настораживает: безумием было довериться кюре в нынешних обстоятельствах, да еще вне исповеди. Впрочем, тайна исповеди должна распространяться на все, что ему становится известным как священнику. Нет, Градер не опасался, что кюре выступит свидетелем обвинения. Однако до чего ж противно вскрывать этот конверт! Может, аббат Форка просто извещает, что получил рукопись? Градер читает. И что же? Обычная пастырская риторика!

«Как бы ни была отягощена грехами жизнь человека, рассказ о ней не удивит того, кто знает людей. Да что людей! Достаточно заглянуть в себя самого. Итак, сударь, не стоит удивляться ничему, кроме чуда, которое заключается в следующем: если бы все, написанное в этой тетради, вы повторили мне, покаянно преклонив колени, если бы вы раскаялись, то от глыбы, придавившей вас своей тяжестью не осталось бы и песчинки, и душа ваша отличалась бы от младенческой только несколькими рубцами.

Нет, вы не прокляты, ни один человек не проклят, пока жив. Подумайте о том, какой непостижимой милостью вас одарили небеса и сколько благочестивых душ живут и умирают в святости, не познав о сверхъестественном ничего, кроме того, что им открыла вера. Иное дело вы! Ведь коли существует реально враг Бога и людей, значит, все остальное тоже существует! Так как же вы не падаете на колени? Рассказ о вашей супруге Адила, благодаря которой вы, может быть, спасетесь, открыл глаза мне, недостойному, кого чтение вашей тетради поначалу повергло (сознаюсь, к стыду своему) в смятение. Все определяет конец: наша смерть проливает свет на нашу жизнь. Ее душа поднялась так высоко, потому что вы увлекли ее на самое дно. Не совершив греха, вознеслась ли бы она на такие вершины? Понимаете ли вы (да, разумеется, понимаете, и вы прекрасно это высветили), что вы были, есть и пребудете вовеки супругом мученицы, святой?..»

Градер читал, и в нем закипало бешенство, сдерживать которое он не умел никогда. Дойдя до слов «мученицы, святой», он изорвал письмо и бросил в камин. Затем осмотрел в зеркале свою худую фигуру в пижаме, всклокоченные волосы и глубоко вздохнул: в груди чуть-чуть похрипывало – застарелый бронхит. Но в целом – крепкий малый; жизнь возвращалась к нему, и не просто жизнь: в его жилах, как это ни удивительно, бурлила молодость. Для него сейчас не было ничего невозможного, и он не сомневался в удаче. Войдя в комнату, Матильда изумилась, увидев его одетым и готовым к борьбе. Он постучал себя кулаками в грудь и радостно воскликнул:

– Вот я и воскрес, старушка!

Она ничего не ответила, отвернулась. Лицо ее выражало горькое отчаяние. Желтоватые пятна проступили на щеках. Ночью она не сомкнула глаз.

– Если бы ты действительно заболел, я бы стала за тобой ухаживать, – сказала она, помолчав. – Но поскольку ты выздоровел, я должна сообщить тебе, что ноги моей в этой комнате больше не будет и откровений твоих я выслушивать не намерена. Самое большее, что я могу, – постараться все забыть. Господи, помилуй меня, грешную! Но не надейся, что я хоть мизинцем шевельну…

– То есть как? Ты пасуешь? Отступаешь, когда мы уже у цели?

– Что между нами общего? Какая такая цель?

Матильда шагнула было к двери, но он прошептал: «Андрес…» Она развернулась в ярости:

– Ты отнял его у меня… Я его потеряла, да, потеряла. Он был моим сыном, любимым сыном. Но пришел ты, посеял смуту, отравил нас ядом. Теперь он меня избегает. Это очевидно: сегодня утром я хотела к нему зайти, а он меня выгнал. Ему даже видеть меня противно. Что ты ему наговорил про меня? О, я догадываюсь: то самое, на что ты однажды намекнул мне, что постоянно проскальзывало в твоих речах… Теперь мы с Андресом не смеем взглянуть друг другу в глаза… В такие трудные для него дни! Когда его бросила эта женщина, когда ему угрожает новая беда: все может обнаружиться с минуты на минуту, потому что твое преступление все равно будет раскрыто! Убийц всегда находят.

Градер схватил ее за плечи и встряхнул:

– Остановись! Тебя услышат… Что ты хочешь сказать? Разве я не должен был защитить себя? Дура! Ты думаешь, что существуют только те преступления, о которых пишут в газетах? Знаешь ли ты процент нераскрытых убийств? А вот я знаю: в море куда больше рыбы, чем ее вылавливают. Ты и представить себе не можешь, сколько ее копошится на глубине, вне досягаемости, – мириады.

Она не слушала его, хотя и продолжала стоять перед дверью, кутая свое красивое отяжелевшее тело в старый коричневый халат. Глаза ее смотрели в пространство. Качая головой, она шептала:

– Я не хотела… Не хотела… Я не понимаю, как… И никто мне не поможет!.. Никто!

– Никто не поможет? – Взгляд его смягчился, в нем появилась грустная ирония. – Никто? Да ты просто слепа!

Матильда вообразила, что он имеет в виду себя, и выпалила одним духом, что не желает быть с ним заодно, что ей противны все его намеки и сам он ей отвратителен. Она, может, даже надеялась, что он ее ударит. Но Градер все так же спокойно заверил ее, что вовсе не себя предлагал в помощники:

– Тут уместно вспомнить слова: «Но стоит среди вас Некто, которого вы не знаете…» Сразу видно, что я учился в семинарии, да? Здесь в Льожа есть некто, кого ты не знаешь. Иди к нему: я разрешаю тебе сказать ему все. Все, слышишь? Даже про то, что случилось этой ночью.

Сначала она подумала, что он бредит, а услышав из его уст имя аббата Форка, насторожилась:

– Если он снискал твою симпатию, это говорит не в его пользу.

– Идиотка! – пробурчал он сквозь зубы, а потом вдруг вскипел: – Что ж, правильно: не ходи. Я глупость сказал. Он же посмешище всего поселка. Он позорит вас всех. Он трус: ему плюют в лицо, а он – ни звука. Его на бойню поведут, он не замычит. Люди приписывают ему все гнусности, которые сами совершают втайне, а он терпит. Не позволяет себе даже закричать, что он невиновен: выродок какой-то, козел отпущения, над ним издеваются, а ему и ответить нечего. Один в пустой церкви бормочет свои молитвы, а благочестивые прихожане, и ты в том числе, избегают его, презирают. И у начальства своего он тоже на плохом счету из-за скандалов этих. Что? – пробормотал он, рассеянно проводя рукой по глазам. – Что ты сказала?

Но Матильда уже ушла.