Текст книги "Том 2 [Собрание сочинений в 3 томах]"

Автор книги: Франсуа Мориак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

Глава двенадцатая

Уже третий день стояла грозовая погода, лили дожди, над городом гремели раскаты грома. Роза сказала Роберу:

– Если пойдет дождь, подожди меня в кондитерской, напротив сквера. Да, да, у Егера, в шесть часов – там в это время никого не бывает.

Пробило четверть седьмого. Робер съел уже три пирожных, и его мутило. По зеркальному стеклу витрины струилась вода.

«Если Роза не придет через пять минут, я уйду», – думал Робер. В грозу у него всегда были взвинчены нервы. Он знал это и боялся, что может вспылить, наговорить дерзостей. Прижавшись лбом к стеклу, он, как бывало в детстве, смотрел в окно на мокрый тротуар, по которому прыгали дождевые капли, разбрасывая фонтанчики брызг.

«Роза опаздывает из-за дождя, конечно, – убеждал он себя. – Наверняка не захватила из дома зонта, – она ведь никогда о таких вещах не думает. Воображаю, в каком виде она явится!..» И, повернувшись, он поглядел на двух молоденьких официанток, которые, обслужив его, перешептывались за прилавком. Робер заранее представил себе, какое жалкое впечатление произведет на них промокшая до нитки Роза, но ему стало стыдно, что он стыдится ее. Решив все же уйти, он поднялся, положил на столик деньги и тут увидел Розу: остановившись у входной двери, она старалась закрыть какой-то безобразный мужской зонт, который ей, очевидно, дал Шардон. Мокрая юбка облепила на ветру ее ноги. Наконец она вошла и, беспомощно озираясь, стала у порога, не зная, куда девать зонт, с которого текла вода; одна из официанток взяла у нее зонт, и тогда Роза села за столик Робера.

– Я так бежала! – воскликнула она.

Он бросил на нее косой взгляд.

– В каком ты виде! Смотри, простудишься.

– Ничего, я выносливая. Юбка у меня стала на дожде тяжелая, как свинцовая, ноги промокли, а переодеться можно будет часа через два, не раньше. Но все это такие пустяки, раз ты со мной.

– Ты совсем не заботишься о себе, Роза. Даже слишком пренебрегаешь…

Она прервала Робера, приняв его слова за похвалу.

– Нет, нет… мужества у меня не больше, чем у других. Я, конечно, на многое не обращаю внимания, но тут никакой моей заслуги нет. Ведь для меня важно только одно – наша любовь, – добавила она тихонько.

Она поднесла к губам рюмку малаги, которую ей подали.

– А надо подумать и обо мне, – сказал Робер, – подумать о милой моей Розетте, которую я так любил…

Роза удивленно на него посмотрела. Он продолжал, подчеркивая каждое слово:

– Моя Розетта не ходила в мокрой от дождя юбке, вода не хлюпала у нее в ботинках, волосы не висели из-под старенькой шляпы слипшимися косицами. Я это не в упрек тебе говорю, – спохватился он, – но, право, мне иной раз приходится делать над собой усилие…

Она слушала, не сводя с него глаз. Робер смутился.

– Ну почему тебе не уделять больше внимания своей внешности, заботиться о своем лице, о своих ногтях, о своем теле?

Роза быстро спрятала руки под стол. Она вдруг побледнела.

– Я тебе больше не нравлюсь?

– Не в том дело. Роза… Я прошу тебя, пожалей самое себя. Я никогда не видел, чтобы ты смотрелась в зеркало. Это так не по-женски. Но достаточно тебе будет хоть раз поглядеть на себя в зеркало, и ты сразу поймешь, что я хочу сказать.

Из-за проливного дождя, барабанившего в окна, и тени, падавшей от высоких вязов на улице Гург, в кондитерской стоял полумрак. Роза низко наклонила голову над тарелочкой с ромовой бабой. Робер догадался, что она плачет, но эти слезы нисколько его не тронули, напротив, он был полон злобного раздражения и выразил свои чувства шипящим шепотом:

– Ну вот, теперь пошли слезы!..

Она сказала, не поднимая головы:

– Ты, конечно, прав, милый. Упреки вполне заслуженные. Только вот… Я сейчас объясню… Знаешь, я с детства привыкла, чтоб мне прислуживали; за меня все делали горничные: ванну приготовят, пеньюар нагреют, помассируют, причешут… Поверишь ли, ведь я раньше и ботинок никогда себе не застегивала! А теперь я возвращаюсь домой поздно, встаю на рассвете… Ну вот, я все и упростила… Я понимаю, что надо больше следить за собой… Но я думала, что наша любовь выше этих мелочей… думала, что мы друг друга любим…

Она не могла говорить, слезы душили ее. Робер ни единым словом не пожелал помочь ей. Он ждал, смутно чувствуя, что оба они вступили на какой-то неведомый путь, который может увести куда-то далеко, дальше, чем он, Робер, смел мечтать. Вдруг Роза взяла его за руку, наклонилась, он увидел совсем близко от себя ее бледное и мокрое от слез личико, почувствовал ее горькое дыхание.

– А как же в тот вечер, в субботу– под липами? Тогда я нравилась тебе?

Он ответил скучающим тоном; «Ну, конечно, конечно». Она позвала: «Робер!» – у нее было такое чувство, что он куда-то уходит, все дальше, дальше и уже не слышит ее голоса. Да нет, это неправда, – вот он тут, близко, сидит напротив нее, их разделяет только столик. Он – ее жених. В октябре будет свадьба. А на душе у Робера в эту минуту тоже было тревожно, и он придумывал, как бы смягчить удар.

– Ты простудишься, – сказал он. – Пойдем к нам. Я велю затопить камин.

Роза робко поблагодарила его. Они быстро зашагали под дождем и до самого дома не перемолвились ни единым словом. Робер знал, что в этот день мать вернется поздно с собрания дам-благотворительниц. Он повел Розу не в свою комнату, а в маленькую гостиную и велел прислуге принести из кухни хворосту. Розе он предложил снять ботинки. Она сконфузилась, покраснела:

– Не смотри. У меня, кажется, дырка на чулке.

Робер деликатно отвернулся. От мокрого платья валил пар и легкой дымкой вился около Розы. Она посмотрелась в зеркало, висевшее над камином, и вдруг поняла, какой она была в глазах Робера. Торопливо сняв шляпу, она попыталась подобрать растрепавшиеся прядки волос Робер поднял с полу ее ботинки, потрогал мокрые подошвы и поставил ближе к огню. Он сидел в кресле, немного отодвинувшись от каминной решетки. Стоя перед ним, Роза наклонилась и, взяв обеими руками его голову, чуть запрокинула, чтоб он смотрел ей прямо в глаза.

– Какой ты добрый! – в порыве восторга сказала она.

Он запротестовал:

– Нет, не думай так, Роза. Нет, я совсем не добрый.

И вдруг нечаянно вырвались слова, которые он вовсе не собирался говорить: слова эти нежданно слетели с губ и ударили ей в лицо, как плевок, как брызнувшая струя гноя или крови.

– Прости меня, я больше тебя не люблю.

* * *

Она не вскрикнула. Ничем не выдала боли или хотя бы изумления. Она лишь подумала: «Ну вот. Все кончена Он сказал. Значит, все кончено». И тут же мелькнула другая мысль: «Ведь он еще тут, близ меня. Ничего еще не потеряно. Можно вновь коснуться рукой его волос, его щек, его красивых по-детски надутых губ». Пока он тут, рядом с ней, можно сопротивляться, бороться, можно победить. Как молния, сверкнуло воспоминание о недавних его объятиях под липами. И вдруг откуда-то из далекого тайника души послышался шепот – те самые слова, которые говорят опытные девицы: «С мужчинами надо, знаете ли… Самый верный способ удержать при себе мужчину…» А ведь Робер – мужчина, существо из плоти и крови, и притом слабовольный мужчина. Еще можно погнаться за ним, настигнуть, завладеть им в том страшном мире звериных хитростей и ласк, где женщины ведут свою игру. Тревога ее улеглась: все сейчас пойдет хороша Словно со стороны, она услышала свой голос, звучавший почти весело:

– Это у тебя просто мимолетное настроение. Это скоро пройдет. Я сразу почувствовала, что ты меня сегодня не любишь. И тут я сама виновата. Вид у меня сегодня ужасный! Настоящее чучело! Но завтра я буду совсем другая. Вот увидишь! – И она добавила лукавым голоском: – Ведь я же была не такая в тот вечер. Помнишь?

Снова она взяла обеими руками его голову, но напрасно пыталась заглянуть ему в глаза – он отводил взгляд. «Опять она подцепит меня на крючок, – думал он. – Только бы не поддаваться». Он весь трепетал от испуга, словно человек, который, потерпев крушение в море, видит, как над волнами поднялись и судорожно ухватились за борт его утлого челна две детские руки, грозя и его утянуть в пучину, но, видя это и дрожа за свою жизнь, человек все не решается ударить веслом по этим опасным ручонкам. А Роза твердила свое:

– Вспомни, какой я была в тот вечер под липами… Разве я походила на забрызганную грязью, закоченевшую нищенку? Ведь нет? Правда? Ты говорил мне: «Моя девчурка!» На мне было белое платье от Габриа. Ты словно опьянел, ты стал совсем безумный. Помнишь? У меня и сейчас голова кружится. Ведь ты дрожал от волнения, весь горел как в лихорадке. Ведь все это было, не во сне же мне приснилось. Можешь говорить что хочешь, но все это было.

Ему стало страшно. Нет, нет, надо вырваться Он сказал:

– Это ровно ничего не доказывает. Ты сама не знаешь, что говоришь. Всякий мужчина волнуется, когда ночью девушка жмется к нему… Нечего и говорить об этом. Любая женщина привела бы меня в такое же состояние.

– Но ведь это была не «любая женщина», а я, твоя Розетта, это меня ты обнимал. Меня, меня!

И она затыкала себе уши, чтоб не слышать его наглых слов, когда он стал говорить, что под липами было очень темно, он ее и не видел, а если бы разглядел хорошенько, то…

– Нет! – закричала она. – Нет! Нет!

И, схватившись за горло, умолкла, поникнув у огня. Неужели это сказал тот самый человек, которому она вернула слово после разорения своей семьи, а он сам потом явился к ней и так горячо просил ее руки? Нет, невозможно этому поверить. Она не пришла в ярость, не выкрикнула ни одного из тех резких слов, которых ждал от нее Робер, – гневных слов, в которых вылилось бы возмущение униженной женщины. Тогда он мог бы ответить оскорблением на оскорбление. Разрыв произошел бы после ужасной сцены, и он, Робер, не оказался бы в роли трусливого убийцы маленькой беззащитной девочки. Но Роза умела только любить и страдать. И сколько же было силы в ее безоружности! Он знал: стоит ему только растрогаться, поддаться чувству умиления, и конец, – снова она свяжет его, и уже навсегда. Нет! Еще чуть-чуть нажать плечом – и дверь отворится. Ведь удар уже нанесен, самое неприятное позади…

– Ты, верно, считаешь меня жестоким… Но я о тебе же забочусь… Теперь я не уверен, что ты будешь счастлива со мной. Я переменился– потому что и ты переменилась, бедняжка. Ты теперь совсем другая. Не стоит тебе надевать свои прежние платья. Ты уже никогда не будешь той Розой, которую я любил в прошлом году.

Итак, он вступил в спор, приводил свои доводы. У Розы появилась надежда.

– Нет, я все та же. Я уйду от Шардона, не стану служить в его лавке, и ты завтра же узнаешь свою Розу. Буду безвыездно жить в Леоньяне и гораздо больше заработаю, если серьезно займусь хозяйством – птицей, коровами, огородом. – Она умолкла, и вдруг, словно ее осенило вдохновение, заговорила взволнованно и быстро: – Ведь ты знаешь, я не бесприданница. Да, да, у меня очень хорошее приданое – мне отдают Леоньян, и мама и братья согласны. Леоньян! Ты только представь себе! Конечно, потребуются некоторые расходы, но ведь все будет свое, жизнь нам ничего не будет стоить. Уж и то хорошо, что в мясную больше одного раза в неделю ходить не придется.

Он не останавливал ее. Нежданно близилось спасение. Теперь можно будет не сдерживать гнева, который уже закипал в душе. А Роза, воображая, что жених пленен ее словами, старалась усилить соблазн:

– Мы ведь даже и не знаем цены такой усадьбе, как Леоньян. Ну сколько она стоит? Не меньше миллиона. Честное слово…

Робер сказал резким тоном:

– Да ну? Так лучше всего продать его.

– Ах нет, на это у нас с тобой не будет права.

– Почему не будет? Ведь усадьба перейдет в нашу собственность.

Роза простодушно ответила (как видно, считая это вполне естественным), что Леоньян им отдают для того, чтоб они его сохранили. Робер встал с кресла и злым голосом сказал:

– Твои родные просто-напросто считают меня дурачком. Ошибаются! Вот что придумали! Получи убыточную усадьбу, ухлопай на нее деньги, да еще корми ее милейших обитателей.

Боже мой, значит, она пошла по ложному пути? И Роза растерянно залепетала:

– Как это? Каких обитателей?

– Твою мамашу и твоих братцев. Они, конечно, не намереваются уезжать из Леоньяна, очистить для нас место.

– Погоди, Робер… Дом в Леоньяне такой большой. Для всех хватит места.

Робер засмеялся громким, деланным смехом.

– Для всех? Вот именно!

Она поняла, что он нашел прекрасный предлог, теперь ему есть за что ухватиться; поняла, что для нее все потеряно.

– Я не думала обо всех этих делах. Вернее, я отстраняла от себя такие мысли, – кротко сказала она. – Я предвидела, что тут возникнут затруднения, может быть, даже много затруднений, но считала, что ты со всем этим прекрасно справишься. Я так верила в тебя, что возложила на твои плечи все заботы о нашем будущем. Я считала, что ты меня любишь, – сказала она со слезами, – так же, как я тебя люблю. А, по-моему, если любишь, то не думаешь, что тебе будет тяжело, не боишься никакого бремени, напротив, заранее любишь его и благословляешь. Ради тебя я все готова перенести. Вот я и думала, что и ты тоже…

Он поднялся и, подойдя к раскрытому окну, стал смотреть на улицу. Роза поняла: он хочет, чтоб она ушла. И только в это мгновение она почувствовала всем своим существом, что счастье рухнуло, что больше уж никогда не будет счастья… Но ведь он все еще здесь, в одной комнате с нею. Можно даже потрогать золотистые завитки волос у него на затылке. Она встала, сделала несколько шагов к двери. Робер подумал: «Сейчас все кончится» – и вздохнул полной грудью. Но она вдруг остановилась и сказала:

– Робер… Послушай, Робер… Я на все согласна. Я не буду твоей женой. Только не отталкивай меня совсем, сохрани мне местечко в сердце. Может быть, ты будешь любить меня немножко, когда убедишься, что я уже не требую брака… Мне бы только видеть тебя хоть изредка…

Он стоял, не оборачиваясь, а она тихонько добавила:

– Делай со мной, что хочешь…

Ему стало стыдно за нее. Он сказал:

– Зачем ты так унижаешь себя? Когда ты вернешься домой и опомнишься, ты мне этого никогда не простишь… Знай, что я забыл твои слова. Я конечно, не придаю им никакого значения. Слышишь?

– Нет, Робер, какое же тут унижение?… – возразила она упавшим голосом. – Я люблю тебя. Я твоя. И останусь твоей, хочешь ты этого или не хочешь. Ничто на свете не изменит моей любви к тебе. Ты отталкиваешь меня. Но все равно я люблю тебя.

Его охватило злобное раздражение, которое чувствует мужчина, когда за него упорно цепляется отвергнутая им и дошедшая до отчаяния женщина, жестокое чувство презрения самца к назойливой самке, уже не возбуждающей в нем желания. Он проворчал:

– Вот ты чем хочешь вернуть меня? Предлагаешь себя? Какая мерзость! Хуже этого нельзя и придумать. Тут уж поневоле скажешь: «Между нами все кончено». Ты загрязнила, запачкала самые мои светлые, святые воспоминания.

Он сам почувствовал всю пошлость и нелепость этих слов. Он знал, что у Розы не может быть низких чувств, но он знал также, что освобождение совсем близко – уже пройден почти весь путь к нему. Еще одно усилие – и он будет свободен. Как славно он тогда заживет!

Роза чуть слышно сказала:

– Я загрязнила? Запачкала?…

Она не могла понять. Ей неведомо было уменье вставать в театральную позу, украшать свои переживания фальшивой мишурой громких слов, лишенных истинного чувства, живой страсти. Быть может, еще ни разу в жизни ей не случалось произнести слово, которое не шло бы от сердца, и уж тем более в эту минуту. Она всегда угадывала, когда люди говорят не то, что думают. Угадывала у всех, кроме Робера: его она не знала. Самая сила чувства отдаляла их – меж ними лежал океан ее любви. Но в тот вечер ненависть, закипевшая в том, кого она так глубоко любила, рассеяла мираж; два берега океана приблизились друг к другу, Робер, настоящий Робер, оказался прямо против нее, смотрел на нее в упор. Она так ясно видела выражение его глаз, так ясно чувствовала всю ложь и наглость его слов. Душа его вдруг предстала перед нею обнаженной, – такою он никогда не решался ее показывать, а Роза до этой минуты отказывалась видеть ее такой, ибо страдала добровольной слепотою, которая поражает людей, исполненных высокого благородства и отдавших свою любовь низкому существу. Она знала теперь, что у него не вырвется ни единого сердечного слова, что ничего, кроме притворного негодования, она от него не увидит, что он ждет не дождется, когда она уйдет. И еще до того, как она вышла за дверь, как поставила ногу на первую ступень лестницы, она уже ясно видела, что все кончено, что перед ней открылась страшная пустыня одиночества. Уйти, поскорее уйти. Но слезы слепили глаза, она не могла найти двери. Робер ничем ей не помогал – он упрямо смотрел в окно. Наконец Роза нажала дверную ручку, но оказалось, что дверь выходит не на лестницу, а в большую гостиную. Роза натолкнулась на какую-то застывшую у двери огромную тушу, увенчанную шляпкой, на которой колыхалась гроздь черного винограда.

– А я только что из благотворительного общества, – торопливо заговорила Леони Костадо. – Мне сказали, что вы у нас…

Как подобает благовоспитанной, хорошо вышколенной девице, Роза сделала реверанс и ответила звонким, спокойным голосом:

– Не беспокойтесь, мадам Костадо, я уже ухожу. Боюсь пропустить трамвай. Робер в маленькой гостиной.

– До свидания, Роза. Как у вас там, в Леоньяне? Все благополучно? Передайте, пожалуйста, от меня привет маме. Совсем она забыла свою старую подругу…

Шагая по пятам за девушкой, Леони спустилась до площадки первого этажа. Она чувствовала, что следовало бы проводить Розу, не оставлять ее сейчас одну, ну хотя бы идти за нею немного поодаль. Она стояла в нерешительности. Но вот уже стукнула в подъезде дверь и Леони, вдруг обессилев, прислонилась к стене, не понимая, что с ней, почему она так волнуется. Впервые она столкнулась лицом к лицу с жертвой своих поступков. Обычно наши злые действия не являются перед нами в человеческом облике. Редко бывает, что наши преступления предстают нам в образе смертельно раненного ребенка.

Еще в дверях Леони крикнула сыну:

– Скорее! Беги, догони ее.

Он покачал головой, сказав, что уже поздно, не догнать теперь.

– Догонишь, если быстро побежишь.

Робер не решался взглянуть матери в лицо и молча вытирал руки носовым платком.

– Послушай, мама, зачем ты так?… Сама подумай… Конечно, это было ужасно. Но самое страшное уже позади.

Леони удивлялась его спокойствию. Неужели он не видел, какое лицо у Розы. Нет, это невозможно. Значит, он просто не смотрел на нее.

Робер подошел к матери.

– Да перестань, мама, – сказал он вполголоса. – Я, право, тебя не понимаю. Ты недовольна?

Да, Леони была недовольна. Разумеется, она против этого брака. Но она вовсе не хочет, чтобы ее сын вел себя по-хамски. Ей стыдно за него. Неприятно краснеть за родного сына.

– Ну, знаешь, насчет логики у тебя всегда было слабовато. Ведь ты сама натравила меня, – пожалуйста, не говори, что это неправда! И потом вот что: ты вечно упрекаешь меня в бесхарактерности, а когда я набрался духу, проявил твердость, ты…

Мать оборвала его: «Перестань!» Разве эта грубость, это неуменье владеть собой – не от бесхарактерности, не от отсутствия воли? Что это, в самом деле! Ведь так можно довести до отчаяния бедную беззащитную девушку. А ведь очень легко было бы постепенно отстранить ее. Робер отвернулся.

– Возможно, ты и права, – сказал он упавшим голодом. – Я бил кулаком по чему попало, только бы скорее кончить. Ты слышала, что я ей говорил?

– Только последние твои слова. Но и этого достаточно. И к тому же я видела ее…

Помолчав, она спросила, куда направилась Роза. В Леоньян? Да, в Леоньян, и поехала одна, – он как-то не подумал об этом. Мадам Костадо сказала тихо:

– Боже! Нам не уснуть сегодня ночью!..

Робер предупредил ее, что он уходит и вернется поздно, совсем поздно. И пусть не спрашивают, куда он идет и что собирается делать. Ведь он теперь свободный человек. Это все же хорошо, несмотря ни на что, – он свободен! Свободен…

В ее сыне, таком послушном и замкнутом юноше, вдруг открылось что-то страшное, встревожившее мать; он смеялся. Он не был пьян, нисколько. Но ведь иногда мы бываем пьяны от наших поступков. А потом вдруг он уставился в одну течку и сказал:

– А как же Пьеро? Я и не подумал о нем… Он где?…

– Обедает сегодня в ресторане с каким-то приятелем. Ты же знаешь, я теперь не держу его на веревочке… Да он и не спрашивает у меня позволения.

Пришибленный вид сына возмутил ее. Робер твердил:

– А как же Пьеро? Ведь придется ему сказать…

– Послушай, Робер, это уж слишком! Ты ведь старший брат и не обязан отдавать ему отчет в своих действиях.

Робер покачал головой. Плохо мать знает Пьера, Даже и представить себе нельзя, что он способен выкинуть.

* * *

Он вышел, а Леони так и не вспомнила, что надо снять шляпу. Черные виноградины подрагивали над ее головой, в душе ее вдруг остановилась счетная машина и перестала отщелкивать цифры доходов, расходов, суммы смет на ремонт и починки, в воображении не вырастали неумолимые фасады доходных домов; умолкла тревога по поводу невозобновленного страхового полиса или платежной расписки, которую во что бы то ни стало нужно найти в пачке оплаченных счетов и прочих денежных документов.

Но то был лишь мгновенный проблеск. Она уже справилась с первым порывом чувств, и вновь в ней заговорило инстинктивное стремление «взять верх».

«Надо его поскорее женить, – думала она, – а то еще пойдет по следам Гастона. Довольно уж одного шалопая в семье! А девушка? Что ж! – потеря не велика – найдем других. Такую найдем, чтобы у нее не висла на шее родня и было бы приданое. Надо подумать, какие у нас есть приличные партии. Конечно, не скажешь, что в городе богатые невесты кишмя кишат. Придется поискать. Только уж не в тех домах, где любят пускать пыль в глаза. А почему бы не поискать в деревенской глуши? В Ландах, например. Вот где надежное будущее! Сосновые леса входят в цену. Лучше без блеску, зато солидно, прочно… Все порвано, отрезано, – ну что ж начнем заново».