Текст книги "Философские письма"

Автор книги: Франсуа Мари Аруэ Вольтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Особенно это относится к одной английской поэме; я отчаиваюсь дать вам ее почувствовать. Называется она "Гудибрас"202, ее сюжет – гражданская война и секта пуритан, представленная в комическом свете. Это "Дон-Кихот" и наша "Мениппова сатира"203, слитые воедино; из всех книг, когда-либо читанных мной, именно здесь я обнаружил более всего ума; но одновременно это и самая непереводимая книга. Кто бы подумал, что сочинение, в котором схвачены все смешные стороны человека и в котором больше мыслей, чем слов, не выдерживает перевода? И это потому, что почти все в нем служит намеком на частные похождения; самая сильная насмешка выпадает главным образом на долю теологов, которых вообще мало кто понимает; каждая деталь требует тут комментария, а ведь разъясненная шутка перестает быть смешной: любой комментатор остроты – просто глупец.

Вот почему во Франции никогда не будут как следует поняты книги гениального доктора Свифта204, стяжавшего себе имя английского Рабле. Он, как и Рабле, имеет честь быть священником и, как он, подвергает осмеянию всё и вся; однако, по-моему слабому разумению, ему причиняют немалый ущерб, величая его этим именем. Рабле по всей своей экстравагантной и непостижимой книге рассыпал в ней эрудицию, сквернословие и скуку; добрый рассказ в две страницы покупается ценой многотомных глупостей; лишь небольшое число людей с причудливым вкусом похваляются тем, что они понимают и чтут этот труд, остальная часть нации смеется над шуточками Рабле и презирает саму его книгу. Его считают царем шутов и досадуют на то, что человек такого ума сделал из этого ума столь жалкое употребление; он – пьяный философ, который писал лишь тогда, когда был во хмелю.

Г-н Свифт – Рабле в хорошем смысле этого слова, Рабле, вращающийся в хорошем обществе; правда, он не обладает веселостью этого последнего, но зато он обладает всей той изысканностью, тем разумом, взыскательностью и хорошим вкусом, которых так недостает нашему "Медонскому кюре". Стихи его отличаются отменным вкусом, почти неподражаемым; само деление его текста на стихи и прозу – это добрая шутка, но дабы хорошенько его понять, необходимо совершить небольшое путешествие в его пределы.

Более легко вы можете себе составить представление о г-не Попе205; это, думается мне, самый изысканный и корректный, более того, самый гармоничный поэт английской земли. Он транспортировал резкий посвист английской трубы в звуки сладкоголосой флейты; его можно переводить, потому что он предельно ясен, а сюжеты его большей частью общераспространены и достойны любой из наций.

Во Франции очень скоро познакомятся с его "Опытом о критике" по стихотворному переводу, выполненному аббатом де Ренель.

А вот отрывок из его поэмы о локоне, который я даю в своем обычном вольном переводе:

Внезапно Умбриэль, старый угрюмый гном,

Грузнокрылый и с нахмуренным челом

Бросился, ворча, искать глубокую пещеру,

Где вдали от нежных лучей, испускаемых оком мира,

Нашла свой приют богиня – повелительница паров.

Там вокруг свистят мрачные аквилоны,

И нездоровое веяние их сухого дыхания

Приносит в те края мигрень и лихорадку.

На богатой софе, за ширмой,

Вдали от светильников, шума речей и ветров,

Безмятежно покоится капризная богиня,

С сердцем, исполненным печали, причины которой она не ведает,

Ибо она никогда не мыслила и ум ее всегда помрачен,

Взгляд тяжел, лицо бледно, она распираема ипохондрией.

Злоречивая Зависть сидит подле нее,

Старый женский призрак, дряхлая дева,

С фанатичной яростью раздирающая на куски своих ближних

И с Евангелием в руках хулящая людей.

На ложе из цветов, небрежно откинувшись

Покоится неподалеку от нее юная красавица:

Это – Притворство, занимающееся болтовней, лежа в постели;

Оно слушает, не понимая, и смотрит через лорнет,

Бесстыдно краснеет и вечно смеется без радости,

Изображает себя жертвой сотни бед,

Пышет здоровьем под покровом румян и притираний,

Слабо плачется и искусно теряет сознание.

Если бы вы прочли этот отрывок в оригинале, вместо того чтобы читать его в этом слабом переводе, вы могли бы сравнить его с описанием Неги у Ле Лютрена206.

Итак, к великой чести английских поэтов, я затронул для вас в немногих словах и их философов; что до хороших английских историков, то о них пока не столь осведомлен; нужно было, чтобы француз написал историю англичан. Быть может, английский гений, то хладнокровный, то пылкий, еще не овладел наивным красноречием и благородным в своей простоте обликом Истории; быть может также, дух партийности, помутняющий взор, подорвал доверие ко всем их историкам: ведь одна половина английской нации всегда противостоит другой. Я встречал людей, уверявших меня, будто милорд Мальборо207 – трус, а г-н Поп глупец; это так же как во Франции некоторые иезуиты считают Паскаля недоумком, а отдельные янсенисты утверждают, что отец Бурдалу208 был просто болтун. Для якобитов Мария Стюарт209 – святая подвижница, для всех остальных она распутница, прелюбодейка и человекоубийца. Таким образом, англичане располагают пасквилями, но не историей. Правда, в настоящее время там есть некий г-н Гордон, великолепный переводчик Тацита, весьма способный написать историю своей страны, но г-н Рапэн де Туара210 его упредил. В итоге мне кажется, что у англичан вовсе нет таких хороших историков, как у нас, что у них нет настоящих трагедий, но что они имеют прелестные комедии, восхитительные образчики поэзии и философов, которые должны были бы стать наставниками человечества.

Англичане извлекли большую пользу из трудов, написанных на нашем языке, и мы, в свою очередь, должны воспользоваться их опытом, после того как мы им дали в долг свой: и англичане, и мы – наследники итальянцев, которые были во всем нашими мэтрами и которых мы кое в чем превзошли. Не знаю, какой из трех наций следует отдать предпочтение; счастлив, однако, тот, кто умеет понять различие их заслуг.

Приложение

Есть одна английская поэма, которую трудно дать вам почувствовать, название ее – "Гудибрас". Это – сплошь комедийное сочинение, и, однако, сюжетом, его является гражданская война времен Кромвеля. Тот, по чьей милости было пролито столько крови и слез, дал жизнь поэме, заставляющей самого серьезного читателя смеяться. Образчик подобного контраста можно найти в нашей Менипповой сатире. Разумеется, римляне не стали бы создавать бурлескную поэму по поводу войн между Цезарем и Помпеем или на сюжет проскрипций Октавиана и Антония. Почему же страшные бедствия, причиненные Лигой во Франции или войнами между королем и парламентом в Англии, сумели стать объектом смеха? Да потому, что в основе этих пагубных раздоров было заложено нечто смешное. Парижские буржуа, возглавлявшие группировку Шестнадцати, примешали к фракционным ужасам развязную наглость. Женские интриги, козни легата и монахов вопреки вызванным ими бедствиям имели комический аспект. Богословские диспуты и фанатизм пуритан в Англии также были весьма смехотворны; вот эта-то смешная основа, как следует усиленная, могла стать забавной при условии, что будут удалены скрывающие ее трагические ужасы. Если булла "Unigenitus211" ("Единородный" (лат.). Примеч. переводчика.) вызвала кровопролитие, то поэма "Филотанус" не менее соответствовала своему сюжету, и ее нельзя было упрекнуть даже в том, что она не столь весела, забавна и развлекательна, как могла бы быть, и не содержит в основной своей части того, что обещает начало.

Поэма "Гудибрас", о которой я вам повествую, представляется сочетанием "Менипповой сатиры" и "Дон-Кихота"; преимуществом ее перед этими сочинениями является стихотворная форма; другое преимущество – ум: "Мениппова сатира" от этого далека; она – весьма посредственное произведение. Но сила ума автора "Гудибраса" открыла ему секрет, как оказаться значительно ниже автора "Дон-Кихота". Вкус, простота, искусство рассказчика, уместное включение похождений, умение ничего не расточать даром – все это стоит гораздо дороже, чем ум; итак, "Дон-Кихот" читаем всеми народами, а "Гудибрас" – одними лишь англичанами.

Автора этой столь необычной поэмы звали Батлер; он был современником Мильтона и пользовался неизмеримо большей известностью, чем этот последний, потому что был забавен, поэма же Мильтона печальна. Батлер выставил в смешном свете врагов короля Карла II; единственным вознаграждением, которое он получил, было то, что король часто цитировал его стихи. Битвы сэра Гудибраса были шире известны, чем сражения ангелов и дьяволов в "Потерянном рае". Однако английский двор обошелся с шутником Батлером не лучше, чем небесный двор поступил с серьезным Мильтоном: оба они умерли от голода или чуть не умерли от него.

Герой поэмы Батлера не был вымышленным персонажем, как Дон-Кихот Мигеля Сервантеса: это вполне реальный сэр и баронет, бывший одним из поклонников Кромвеля и его полководцев. Звался он сэр Сэмюел Люк. Дабы дать почувствовать дух этой поэмы, единственной в своем роде, надо выбросить три четверти любого пассажа, который собираешься переводить, ибо этот Батлер не умеет остановиться. Итак, стремясь избежать многословия, я свел приблизительно к ста стихам четыреста первых строк "Гудибраса".

Когда миряне и святые

Бранились в Англии между собой

И сражались за церкви

Столь же яростно, как за шлюх.

Когда англикане и пуритане

Затеяли столь страшную войну

И проповедники Назарета,

Выходя из кабака,

Отправлялись в кафедры бить в барабаны,

Когда повсюду, неведомо почему,

Во имя неба и короля

Покрыли Землю вооруженные люди,

Тогда Господин Рыцарь,

Долгое время пребывавший в праздности, как Ахилл,

Преисполненный священного гнева,

В сопровождении своего обер-шталмейстера

Вскочил с своего насеста

С саблей в руках и Евангелием

И решил отправиться на войну.

Сэр Гудибрас, этот редкий человек,

Был, как говорят, исполнен чести

И обладал умом и сердцем;

Однако в глубине этого сердца он был жаден и скуп.

Впрочем, благодаря некому новому таланту,

Он был весьма способен к судебным тяжбам,

Ровно как и к жестоким сражениям.

Велик в судебном кресле, велик и в седле,

На поле сражения и за конторкой,

Он напоминал тех земноводных крыс,

Что являются в двух обличьях

Как полевые крысы и водяные.

Но вопреки своему великому красноречию,

Своим заслугам и осмотрительности,

Он слыл среди некоторых знающих людей

Одним из тех орудий,

Которыми мошенники искусно

Умеют пользоваться без слов

И ловко ими крутить и вертеть:

Орудие это зовется "глупцом".

Но не потому, что он

Не был тонким знатоком

В теологии, логике и астрологии:

Он умел расчленить ниточку рассуждения на четыре нити,

Никогда не сдавался в диспутах,

Не сходя с места, изменял тезис,

Всегда был готов толочь воду в ступе,

Когда вовсе не нужно было распространяться.

Вера Гудибраса

Была подобна его разуму:

Она была бессмысленна и очень глубока.

Божественное пуританство,

Лучшая из сект на земле,

Не имеющая в себе ничего человеческого;

Истинная воинствующая церковь,

Проповедующая с огнестрельным оружием в руках,

Дабы получше обратить своих ближних.

Пускающая в ход аргумент сабельных ударов,

Сулящая небесное блаженство

С помощью перекладины и веревки

И безжалостно проклинающая

Грехи всех прочих христиан,

Дабы получше обелить свои;

Разрушительная секта,

В конце концов разрушающая самое себя:

Так Самсон своей могущественной рукой

Разрушил храм филистимлян;

Но мстительность его погубила,

И он похоронил сам себя.

Раздавленный страшным падением

Этого храма, который он уничтожил.

Под носом античного воина

Свисали два могучих уса,

К которым Парки привязали

Судьбу Республики.

Он тщательно их оберегает,

Ибо, если усы эти будут вырваны,

В тот роковой момент вместе с его усами

Должно пасть целое государство.

Так Талиакоцит,

Великий этрусский целитель,

Восстанавливал все утраченные носы

С помощью нового искусства:

Он проворно брал

Кусочек кожи с зада бедняка

И аккуратно прилаживал его к носу;

В конце концов получалось,

Что в момент смерти заимодавца

Нос получателя отсыхал:

При этом часто в тот же гроб

Во имя справедливости и доброго согласия,

По воле умершего

Клали его нос подле его задницы.

Наш могучий герой Альбиона

Взгромоздившись на свою клячу,

Алкая отмщения за веру,

Приторочил к луке своего седла

Два пистолета и свиной окорок;

Но у него была лишь одна шпора.

Такова была его всегдашняя привычка:

Он знал, что если задник его сапога

Взрезается в один бок животного,

То другой его бок не отстанет от первого.

Итак, Гудибрас отправился в путь.

Пусть Бог благословит его поход,

Его аргументы и его партию,

Его рыжую бороду и отвагу.

Человек, воображение которого обладало бы десятой долей остроумия тонкого или же грубого, – царящего в этой книге, все-таки был бы весьма забавен; однако пусть он как следует поостережется переводить "Гудибраса". Это было бы прекрасным средством заставить читателей-иностранцев смеяться над нелепостями, забытыми уже среди того народа, у которого они пользовались такой славой. В Европе больше не читают Данте212, ибо у него все полно намеков на незнакомые факты; то же самое относится к "Гудибрасу". Большая часть шуток в этом сочинении касается богословия и богословов того времени. Каждая мелочь требовала бы комментария. Но ведь разъясненная шутка перестала быть смешной; комментарий к остротам не может ничего объяснить.

Письмо двадцать третье

ОБ УВАЖЕНИИ

КОТОРОЕ НАМ НАДЛЕЖИТ ОКАЗЫВАТЬ ОБРАЗОВАННЫМ ЛЮДЯМ

Англии, ни в какой-либо иной стране мира нет институтов, созданных как во Франции, во имя процветания изящных искусств. Почти оду имеются университеты; но лишь в одной Франции существуют поощрительные мероприятия в пользу астрономии, всех разделов математики, медицины, исследований античности, живописи, скульптуры и архитектуры. Людовик XIV обессмертил себя всеми этими учреждениями, причем бессмертие это стоило ему менее двухсот тысяч франков в год

Признаюсь, одной из причин моего изумления является то, что английскому парламенту, решившемуся посулить двадцать тысяч гиней чеку, который совершит открытие долгот, считавшееся невероятным, не пришло в голову взять пример с великой щедрости Людовика XIVпо отношению к искусствам.

Правда, заслуги получают в Англии иные вознаграждения, делающие большую честь нации: уважение, питаемое народом Англии к талантам, столь велико, что человек заслуженный всегда завоевывает себе там положение. Во Франции г-н Аддисон был бы членом какой-нибудь академии и мог бы получить благодаря покровительству какой-то дамы пенсию в двенадцать тысяч ливров, а еще скорее ему причинили бы много хлопот под предлогом того, что в его трагедии "Катон" можно заметить отдельные выпады против привратника человека, занимающего высокое положение; в Англии же он был государственным секретарем. Г-н Ньютон был индендантом королевского Монетного двора; г-н Конгрив занимал важную должность; г-н Приор был полномочным послом; доктор Свифт является ирландским деканом и почитаем там выше примаса. И если религия г-на Попа не позволяла ему служить, то, по крайней мере, она не помешала ему получить за свой перевод Гомера двести тысяч франков. В давние времена я видел, как автор "Радамиста"213 почти умирал во Франции с голоду, а сын одного из величайших людей214, какими когда-либо гордилась Франция, пошедший по стопам своего отца, был бы доведен до нищеты без помощи г-на Фагона.

Больше всего поддерживает искусства в Англии то уважение, коим они пользуются: портрет премьер-министра стоит обычно на камине в его кабинете, но я видел портрет г-на Попа в двадцати домах. Ньютон пользовался почестями при жизни, а после смерти ему также было воздано по заслугам. Лучшие люди нации спорили между собой о чести нести балдахин в его похоронной процессии. Если вы войдете в Вестминстер215, то увидите, что там поклоняются не усыпальницам королей, но памятникам, которые благодарная нация воздвигала величайшим людям, содействовавшим ее прославлению; вы заметите там их статуи, подобно тому как в Афинах можно было видеть статуи Софокла и Платона, и я убежден, что один только вид этих славных монументов взволновал множество умов и создал целый ряд великих людей.

Англичан даже упрекали в том, что они слишком усердствуют и воздавании почестей за скромные заслуги; поводом к порицанию послужило, например, погребение в Вестминстере знаменитой комедийной актрисы мадемуазель Олдфилд216, совершенное почти с теми же почестями, какие был оказаны сэру Ньютону; нашлись люди, утверждавшие, будто англичане притворно оказали столь высокие почести этой актрисе, дабы посильнее дать нам почувствовать их упрек в варварской и трусливой несправедливости, с какой мы выбросили на свалку тело мадемуазель Лекуврер217.

Но смею вас заверить, что англичане, совершая торжественное погребение мадемуазель Олдфилд, захороненной в их Сен-Дени, совещались лишь со своим собственным вкусом; они далеки от того, чтобы клеймить бесчестием искусство софоклов и еврипидов и изничтожать тела своих сограждан – тех, кто посвятил себя чтению со сцены творений, которыми гордится их нация.

Со времен Карла Первого и в начале этих гражданских войн, затеянных фанатичными ригористами, которые сами в конце концов пали их жертвами, много писалось против зрелищ, тем более что Карл Первый и его супруга, дочь нашего Генриха Великого, в высшей степени их любили.

Некий доктор по имени Прюнн218, считавший, что будет проклят, если станет носить сутану вместо короткого плаща, и пожелавший, чтобы одна половина человечества была истреблена другой во славу божию и во имя propaganda fide*, вздумал написать скверную книгу против вполне приличных комедий, каждодневно игравшихся – и вполне невинно – пред лицом короля и королевы. Он ссылался на авторитет раввинов и на несколько мест из святого Бонавентуры для доказательства того, что "Эдип" Софокла был делом рук дьявола, что отлучение Теренция219 было чем-то ipso facto**, и добавлял, что Брут, суровейший янсенист, убил Цезаря, занимавшего должность великого понтифика, лишь потому, что тот сочинил трагедию об Эдипе; наконец, он заявлял, что все лица, присутствующие на каком-либо спектакле, – отступники, отвергающие свое помазание и крещение. Это означало оскорбление величества и всей королевской фамилии. Англичане чтили в те времена Карла Первого и не желали, чтобы кто-то говорил об отлучении того самого государя, которому они позднее приказали отрубить голову

* распространения веры (лат.)– – Примеч. переводчика.

** само собой разумеющийся (лат.). – Примеч. переводчика.

Дело господина Прюнна было заслушано в Звездной палате, и он был осужден лицезреть спою прелестную книгу сжигаемой рукой палача, самому же ему отрубили уши; процесс его зафиксирован в государственных судебных актах.

В Италии очень остерегаются клеймить позором оперу и отлучать от церкви сеньора Сенезини220 или сеньора Кутюни 221; я же осмеливаюсь утверждать, что во Франции можно сколько угодно запрещать скверные книги, направленные против нашего театра; ибо, когда итальянцы и англичане узнают, что мы клеймили страшнейшим позором искусство222, и котором достигли высочайшего мастерства, что у нас осуждается, как безбожный, спектакль, поставленный у святых отцов и в монастыре223, что мы бесчестим игры, и коих Людовик XIV и Людовик XV были актерами, что объявляются делом рук дьявола пьесы, просмотренные самыми строгими цензорами и показанные добродетельной королеве224, – когда, повторяю, иностранцы бывают свидетелями этой неслыханной наглости, этого недостатка уважения к королевской власти и готического варварства, которое осмеливаются именовать христианской суровостью, – что, полагаете вы, должны они думать о нашей нации и как могут они постичь одно из двух: либо что законы наши покровительствуют отверженному и презренному искусству, либо что у нас осмеливаются клеймить столь страшным позором искусство, находящееся под защитой законов, вознаграждаемое государями, культивируемое самыми значительными людьми и являющееся предметом восхищения нации? Как им понять, что в одной и той же библиотеке можно найти рядом с бессмертными творениями Расина, Корнеля Мольера и других филиппику отца де Брена225 против нашего театра?

Письмо двадцать четвертое

ОБ АКАДЕМИЯХ

У англичан задолго до нас существовала Академия наук226; правда она не столь хорошо организована, как наша, быть может, лишь по одной той причине, что она древнее; ведь если бы она была создана после Парижской академии, она могла бы заимствовать у нее некоторые мудрые установления и усовершенствовать остальные.

Лондонскому Королевскому Обществу недостает двух вещей, наиболее нужных людям, – вознаграждений и правил. В Париже геометру или химику место в академии приносит небольшие, но верные средства; напротив, в Лондоне надо платить за то, чтобы стать членом Королевского Общества. Тот в Англии, кто говорит: Я люблю искусства, и желает стать членом Общества, немедленно им становится; во Франции же для того, чтобы стать членом и пенсионером академии, недостаточно быть любителем, надо быть ученым и уметь оспаривать место у своих соперников, тем более опасных, что их воодушевляют слава, деньги, даже сами трудности и та непреклонность ума, которая вырабатывается обычно при упорных занятиях вычислительными науками.

Академия наук разумно ограничивается исследованием природы, и это поле деятельности поистине достаточно обширно для того, чтобы занять его вспашкой пятьдесят или шестьдесят человек. Лондонская академия спокойно смешивает литературу с физикой; мне, однако, кажется, что лучше иметь специальную Академию изящных литератур, дабы избежать такого смешения и не защищать диссертаций о римских прическах рядом с сотнями диссертаций на тему о новых кривых.

Поскольку в Лондонском Обществе мало порядка и нет никаких поощрений, а Парижское поставлено совсем на иную ногу, не приходится удивляться тому, что труды нашей Академии превосходят труды английских коллег: дисциплинированные и хорошо оплачиваемые солдаты должны в конце концов одолеть волонтеров. Правда, Королевское Общество имело Ньютона, но не оно его создало; там было даже весьма мало коллег, которые бы его понимали; гений, подобный г-ну Ньютону, принадлежал всем академиям Европы, ибо все могли многому у него научиться.

Прославленный доктор Свифт в последние годы царствования королевы Анны предложил проект основания академии [английского] языка по образцу Французской академии; проект этот поддерживал главный казначей граф Оксфордский, а еще больше – виконт Болинброк, государственный секретарь, обладавший даром произносить экспромтом речи в парламенте, отличавшиеся такой же чистотой языка, как кабинетные сочинения Свифта; он был бы покровителем и украшением этой Академии. Членами ее надлежало стать людям, сочинения которых должны были жить до тех пор, пока будет жить английский язык: то были доктор Свифт и г-н Приор, которого мы лицезрели здесь при исполнении должности государственного посла и который в Англии пользуется такой же репутацией, как у нас Лафонтен; то был г-н Поп – английский Буало; г-н Конгрив, которого мы вправе назвать английским Мольером; и многие другие, имена которых сейчас у меня ускользнули из памяти, способствовали бы процветанию этого товарищества от самого его рождения... но внезапно умерла королева; виги забрали себе в голову идею повесить покровителей Академии, что, как вы отлично понимаете, было смертельным для изящной словесности. Члены этой когорты имели бы огромное преимущество перед первыми людьми, составлявшими французскую Академию, ибо Свифт, Приор, Конгрив, Драйден, Поп, Аддисон и другие закрепили своими писаниями английский язык; что же касается Шаплена, Колетта, Кассена, Фаре, Перрэна, Котэна, то наши первые академики были позором нашей нации, и имена их стали столь смехотворны, что, если какой-либо мало-мальски приличный автор имел несчастье именоваться Шапленом или Котэном, он вынужден бывал изменить свое имя. В особенности же Английская академия должна была избрать себе занятия, совершенно отличные от дел нашей. Однажды некий образованный англичанин попросил у меня труды французской Академии; я ответил, что Академия эта вообще не пишет трудов, однако она выпустила шестьдесят или восемьдесят печатных томов славословий; он просмотрел один или два таких тома, но совсем не сумел почувствовать этот стиль, хотя он отлично понимает наших хороших авторов. "Все, что я здесь успел заметить, – сказал он мне, – это расточаемые кандидатом уверения в том, что его предшественник был великим человеком, кардинал Ришелье – весьма великим, канцлер Сегье – довольно великим, а Людовик XIV -более чем великим, причем ректор ему вторит совсем в том же духе и добавляет, что кандидат может с равным успехом стать неким родом великого человека, что же касается его, ректора, то он примет в этом посильное участие".

Легко понять, в силу какого злого рока почти все подобные речи делают так мало чести этой корпорации: Vitium est temporis potius quam hominis (Это больше порок времени, чем человека (лат.). – Примеч. переводчика.). Незаметно установился обычай повторять эти панегирики при приеме: то было неким законным способом досадить публике. Если же кто станет доискиваться до причины, по которой величайшие гении, принятые в это сообщество, иногда произносили самые скверные актовые речи, то ее совсем нетрудно понять: они стремились блистать, они хотели по-новому осветить затасканный предмет; необходимость держать речь, смущение из-за отсутствия мыслей и жажда быть остроумным – это три вещи, способные сделать смешным самого великого человека: не находя новых мыслей, они ищут новые обороты и бездумно вещают, как люди, которые жевали бы пустоту и, погибая от истощения, делали бы вид, что они поглощают пищу.

Лучше, если бы вместо пункта устава, действующего во Французской академии и предписывающего публиковать все эти речи, только которыми она и известна, существовал бы закон, запрещающий их печатать. Академия изящной словесности поставила перед собой более мудрую и полезную цель, а именно выпустить для читающей публики собрание трудов, включающих интересные исследования и критику. Труды эти уже заслужили внимание иностранцев, и единственным пожеланием, кое может быть высказано, является просьба углубить одни предметы и совсем отказаться от трактовки других. К примеру, можно было бы с легкостью обойтись без какой-то там диссертации о преимуществах правой руки перед левой и без некоторых других подобных же изысканий, хотя и носящих менее смешное название, однако не менее легковесных.

Академия наук в своих исследованиях, более серьезных и приносящих более ощутимую пользу, охватывает тему познания природы и усовершенствования искусств. Надо полагать, что столь глубокое и настойчивое исследование, столь точные вычисления и тонкие открытия, столь значительные воззрения создадут в конце концов нечто такое, что послужит ко благу вселенной.

До сих пор, как мы уже вместе с вами отметили, самые полезные открытия делались в самые варварские века; по-видимому, на долю самых просвещенных времен и наиболее ученых сообществ остаются рассуждения по поводу того, что было изображено невеждами. Ныне, после продолжительных дискуссий между господами Гюйгенсом и Рено, известно определение наиболее выгодного угла между рулем корабля и килем, но Христофор Колумб открыл Америку, ничего не подозревая об этом угле.

Я весьма далек от того, чтобы делать из этого вывод о преимуществе слепой практики, однако было бы очень удачно, если бы физики и геометры, насколько лишь это возможно, соединяли умозрения с практикой. Быть может, то, что делает всего больше чести человеческому уму, часто бывает меньше всего полезным? Человек, владеющий четырьмя правилами арифметики и здравым смыслом, становится великим негоциантом – Жаком Кёром227, Дельме228, Бернардом229, а какой-нибудь несчастный алгебраист проводит всю свою жизнь в поисках отношений между числами и их поразительных свойств, причем пользы от этого нет никакой и это не научает его тому, что представляет собой обмен. Относится это почти ко всем искусствам без исключения: существует предел, за которым исследования производятся только из любопытства; эти остроумные и бесполезные истины подобны звездам, расположенным чересчур далеко от нас и потому не дающим нам света.

Что касается Французской академии, то какую услугу оказала бы она литературе, языку, нации, если бы вместо печатаемых ежегодно панегириков публиковала добрые сочинения века Людовика XIV, очищенные от всех вкравшихся в них языковых ошибок! У Корнеля и Мольера полно таких ошибок, сочинения Лафонтена ими кишат; те же ошибки, что невозможно исправить, следовало хотя бы отметить. Европа, читающая всех этих авторов, воспринимала бы от них наш язык с уверенностью в его чистоте, которая навсегда осталась бы зафиксированной; хорошие французские книги, опубликованные с такой тщательностью за счет короля, стали бы одним из славных национальных памятников. Осмелюсь заметить, что г-н Депрео когда-то внес такое предложение, и оно было возобновлено человеком, чей ум, мудрость и здравый критический смысл всем известны230; однако идея эта испытала ту же участь, что и многие другие полезные проекты: она была одобрена и заброшена.

Письмо двадцать пятое

ЗАМЕЧАНИЯ НА "МЫСЛИ" Г-НА ПАСКАЛЯ

Я посылаю вам уже давно написанные мной критические замечания на мысли господина Паскаля. Прошу вас, не сравнивайте меня в этом отношении с Езекией, хотевшим сжечь все книги Соломона. Я чту гений и красноречие Паскаля, но, чем больше я их уважаю, тем больше проникаюсь уверенностью, что он сам захотел бы исправить многие из этих мыслей, небрежно набросанных им на бумаге, с тем чтобы позднее подвергнуть их исследованию; именно потому, что я восхищаюсь его талантом, я и оспариваю некоторые его идеи.

Мне представляется, что в целом настроение, в котором г-н Паскаль писал эти мысли, можно определить как стремление показать человека в одиозном свете. Он упорно старается изобразить всех нас дурными и жалкими: он выступает против человеческой природы почти в том же духе, как он выступает против иезуитов; он приписывает существу нашей природы то, что присуще лишь некоторым из людей; он сыплет красноречивыми инвективами по адресу человеческого рода. Я осмеливаюсь стать за защиту человечества против этого возвышенного мизантропа; я осмеливаюсь утверждать, что мы не так злы и не так жалки, как он говорит; более того, я сильно убежден в том, что, если бы он следовал в задуманной им книге плану, проступающему в его мыслях, книга эта оказалась бы наполненной красноречивыми паралогизмами и восхитительно извлеченными ложными выводами. Я даже считаю, что все недавно выпущенные книги, направленные на обоснование христианской религии, более способны шокировать, чем служить поучению. Все эти авторы, видимо, претендуют на то, что смыслят в этом предмете больше, чем Иисус Христос и апостолы! Ведь это значит поддерживать дуб оградой из роз: можно убрать бесполезные розы, не страшась причинить ущерб Дереву.