Текст книги "Философские письма"

Автор книги: Франсуа Мари Аруэ Вольтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

XXVIII

Вообразите себе некое количество людей, закованных в кандалы и поголовно осужденных на смерть, причем одним из них каждодневно перерезают горло на глазах у других, а оставшиеся в живых могут наглядно усмотреть свое собственное положение в положении им подобных: взглядывая друг на друга с безнадежной печалью, они ожидают своей чреды. Такова картина положения, в котором находятся люди.

Сравнение это, без сомнения, неправомерно: несчастные, закованные в кандалы, которых убивают одного за другим, несчастны не только потому, что они страдают, но и потому, что на их долю выпало испытание, от которого не страдают другие люди. Естественный жребий человека -не быть ни закованным, ни убитым; все люди созданы, так же как животные и растения, для того, чтобы расти, жить в течение определенного срока, производить себе подобных и затем умереть. В сатире можно показать человека с какой угодно плохой стороны, но, если пустить в ход хоть капельку разума, следует признать, что из всех живых существ человек наиболее совершенен, счастлив и живет дольше других. Вместо того чтобы изумляться и сетовать по поводу несчастий и краткосрочности нашей жизни, нам следует изумляться и поздравлять себя с нашим счастьем и его продолжительностью. Рассуждая лишь как философ, я осмелюсь утверждать, что притязания на более совершенную природу, которая нам не дана, весьма заносчивы и дерзки.

XXIX

Среди язычников мудрецы, утверждавшие, что есть лишь единый Бог, подвергались преследованиям; иудеев ненавидели, христиан – еще больше.

Да, они иногда подвергались преследованиям, как подвергался бы им в Наше время человек, который явился бы с проповедью поклонения Богу, независимо от принятого культа. Сократ был осужден не за то, что он сказал: есть лишь единый Бог, а за то, что он восстал против отечественных внешних обрядов и весьма некстати создал себе этим могущественных врагов. Что касается иудеев, то их ненавидели не за то, что они верили в единого Бога, но за то, что они самым смехотворным образом ненавидели другие народы: то были варвары, безжалостно истреблявшие своих побежденных врагов, потому что этот подлый народ, суеверный, невежественный, не имевший искусств и торговли, презирал более цивилизованные народы. Что до христиан, то язычники ненавидели их потому, что они стремились сокрушить религию и империю, которой они в конце концов овладели, подобно тому как протестанты стали господами в тех самых странах, где они были долгое время ненавидимы, преследуемы и истребляемы.

XXX

Монтеню свойственны большие недостатки. Его сочинения полны непристойностей и неприличных выражений. Это никуда не годится. Его мысли по поводу добровольного самоубийства и смерти ужасны.

Монтень пишет как философ, не как христианин: он указывает все "за" и "против" добровольного самоубийства. Если рассуждать философски, то какой ущерб причиняет обществу человек, покидающий его в тот момент, когда он больше не может ему служить? У старого человека каменная болезнь, и он невыносимо страдает; ему говорят: "Если вы не дадите сделать вам операцию, вы умрете; если вам ее сделают, вы сможете еще болтать вздор, пускать слюну и влачить свое существование в течение года, будучи обузой самому себе и вашим близким". Я полагаю, что честный человек примет в этом случае решение не быть более в тягость никому, – вот приблизительно тот пример, который приводит Монтень.

XXXI

Сколько звезд открыли нам телескопы, оставшихся неизвестными философам прежних времен? Делались дерзкие нападки на Писание по поводу многочисленных его мест, гласящих, что звезд существует несметное число. Утверждали, что их не более тысячи двадцати двух, нам это известно.

Известно, что священное Писание в области физики всегда сообразовалось с общепринятыми идеями; так, оно допускает, что Земля неподвижна, Солнце движется и т.д. Оно утверждает, что звезды бесчисленны, вовсе не в силу астрономической изощренности, но лишь приспосабливаясь к общераспространенным идеям. В самом деле, хотя глаза наши обнаруживают не более чем около тысячи двадцати двух звезд, тем не менее, когда пристально наблюдают небо, ослепленное зрение усматривает там несметное их количество. Писание высказывается таким образом в соответствии с этим тривиальнейшим предрассудком, ибо оно дано нам вовсе не для того, чтобы создавать из нас физиков. При этом весьма очевидно, что Бог не открыл ни Аввакуму, ни Баруху, ни Михею, что в один прекрасный день некий англичанин по имени Фламстед поместит в свой каталог более семи тысяч звезд, увиденных с помощью телескопа.

XXXII

Хватит ли смелости у умирающего человека, впадающего в расслабленность и агонию, восстать против всемогущего и вечного Бога?

Этого никогда не случалось. Только в исступлении мозговой горячки может человек сказать: "Я верю в Бога и бросаю ему вызов".

XXXIII

Я охотно верю историям, свидетели которых позволяют себя убить.

Трудность состоит не только в том, чтобы понять, следует ли верить свидетелям, умирающим во имя подкрепления своего свидетельства, как поступают многочисленные фанатики: она состоит еще и в том, чтобы понять, действительно ли эти свидетели умерли за свои слова, сохранились ли их свидетельства и обитали ли они в тех странах, кои называют местом их смерти. Почему Иосиф, родившийся во времена смерти Христа, враг Ирода, человек, мало связанный с иудаизмом, не говорит обо всем этом ни слова? Вот что г-н Паскаль мог бы разъяснить с успехом, как это сделало впоследствии столько красноречивых писателей.

XXXIV

Знаниям свойственны две соприкасающиеся крайности. Первая из них чисто естественное невежество, в котором пребывают все люди с момента рождения; вторая – та, в которую впадают великие души, кои, обозрев все доступное знанию людей, обнаруживают, что они ничего не знают, и в этом незнании встречают самих себя в своем естестве.

Эта мысль – софизм чистой воды; ложность его заключена в этом словечке незнание, которое воспринимается в двояком смысле; тот, кто не умеет ни читать, ни писать, – невежда; однако математик в своем незнании скрытых первоначал природы находится не в том пункте невежества, от которого он отталкивался, когда начинал учиться читать. Г-н Ньютон не знал, почему человек делает движение рукой, когда он этого хочет; однако от этого он не был менее знающим во всем остальном. Тот, кто не знает еврейский язык и знает латынь, будет ученым в сравнении с тем, кто знает только французский.

XXXV

Иметь возможность тешить себя развлечениями – не значит быть счастливым, ибо развлечение приходит извне, из другого места; таким образом, человек зависим, а следовательно, он подвержен тысячам случайных тревог, причиняющих неизбежные огорчения.

Тот, кто получает удовольствие, действительно счастлив, причем удовольствие это может прийти к нему только извне. У нас не может быть ни ощущения, ни идеи иначе, как от внешних объектов, подобно тому как мы не можем питать наше тело иначе, как вводя в него посторонние субстанции, превращающиеся затем в нашу собственную.

XXXVI

Высшее проявление ума осуждается как безумие, как крайний его недостаток. Одобрение получает только посредственность.

В безумии обвиняют не высшее проявление ума, но его крайнюю живость и подвижность. Высшее проявление ума – это высшая справедливость, высшая утонченность, высшая широта, диаметрально противоположные безумию.

Крайний недостаток ума – это недостаток понимания, отсутствие идей; это не безумие, это тупость. Безумие – расстройство органов чувств, заставляющее чересчур живо воспринимать множество объектов или, наоборот, приковывающее воображение с неистовой настойчивостью к одному и тому же объекту. Одобрение получает вовсе не посредственность, но удаленность от этих порочных крайностей, и именуется это не посредственностью, а золотой серединой.

XXXVII

Если бы наше положение действительно было счастливым, не нужно было бы нас отвлекать от мыслей об этом.

Наше положение требует именно размышления над внешними объектами, с которыми мы вступаем в необходимые отношения. Мысль, что человека можно отвлечь от размышления над человеческим положением, ложна, ибо, к чему бы он ни прилагал свой ум, он прилагает его к тому, что необходимо связано с положением человека; и опять-таки, если думать о себе, абстрагируясь от естественных объектов, это значит не думать ни о чем: я разумею, ни о чем из всех тех вещей, которых надо остерегаться.

Вовсе не препятствуя человеку размышлять о своем положении, с ним говорят обычно лишь о приятных его сторонах. С ученым говорят о его добром имени и о науке, с государем – о том, что имеет отношение к его величию, с любым человеком – об удовольствиях.

XXXVIII

Великие и малые подвержены одним и тем же случайностям, одним и тем же досадным обстоятельствам и страстям. Но одни находятся на краю колеса, другие же – неподалеку от его центра, и потому их меньше затрагивает то же вращение.

Неверно, что малых вращение колеса затрагивает менее, чем великих; напротив, их отчаяние бывает более живым, ибо средства их незначительней. Из ста человек в Лондоне, кончающих жизнь самоубийством, девяносто девять принадлежат к простонародью и лишь один – к высшим слоям общества. Сравнение с колесом остроумно, но ложно.

XXXIX

Людей не учат быть порядочными, зато их обучают всему остальному, а между тем более всего они претендуют именно на порядочность. Таким образом, они претендуют на знание в той единственной области, в которой они круглые невежды.

Людей учат быть порядочными, и без этого мало кто мог бы стать порядочным человеком. Позвольте вашему сыну забирать себе все, что ему попадается под руку, и к пятнадцати годам он станет разбойником на большой дороге; похвалите его за ложь, и он станет тогда лжесвидетелем; угождайте его вожделениям, он станет развратником. Людей учат всему – добродетели и религии.

XL

Какой нелепый замысел питал Монтень – изобразить самого себя! И это не мимоходом, не вопреки своим правилам, как бывает свойственно впадать в заблуждение всему свету, но в согласии с собственными максимами и своим первым и основным намерением. Ведь говорить глупости по случайной слабости ординарное зло, но говорить их намеренно – это уже невыносимо, тем более когда говорят глупости, подобные этим.

Великолепен замысел Монтеня – изобразить себя с той наивной простотой, с какой он это делает! Ибо он изображает человеческую природу. И убоги намерения Николя Мальбранша и Паскаля очернить Монтеня!

XLI

Когда я размышлял о том, откуда берется столько веры, даруемой мошенникам, заявляющим, что у них есть целительные снадобья, вплоть до того, что люди отдают свою жизнь в их руки, мне показалось, что истинной причиной этого является существование действенных средств; ведь немыслимо, чтобы при наличии множества ложных средств люди давали бы им столько веры, если бы не существовало средств истинных. Если бы вообще их не существовало и все болезни были неискоренимы, людям немыслимо было бы даже вообразить, что они могут верить в такие средства, и еще более немыслимо было бы для всех прочих давать веру тем, кто похваляется, будто они владеют этими средствами. Так, если бы кто-то кичился уменьем воспрепятствовать смерти, никто бы ему не поверил, ибо не существует такого примера. Но поскольку существует значительное число лекарств, обнаруживших свою действенность благодаря познаниям более осведомленных лиц, вера людей возросла, ибо, если что-то нельзя отрицать в целом, потому что существуют частные результаты, которые следует признать действенными, люди, не умеющие различить, какие из этих частных результатов истинны, верят во все без исключения. Точно так же вера в большое количество ложных, влияний Луны обусловлена тем, что существуют действительные ее воздействия, такие, например, как морской прилив.

Таким образом, мне представляется очевидным, что число ложных чудес, откровений, чар и т.п. столь велико потому, что ведь существуют и чудеса истинные.

Мне кажется, что человеческая природа не нуждается в истине для того, чтобы впасть в заблуждение. Луне приписывали тысячи ложных воздействий задолго до того, как людям пришла в голову мысль о малейшей истинной связи между ней и морским приливом. Первый человек, который заболел, без труда дал веру первому встречному шарлатану; никто не видел ни оборотней, ни колдунов, но многие в них верили; никто не видел превращения металлов, но многие разорились из-за веры в философский камень. Разве римляне, греки и все язычники верили в буквально захлестывавшие их ложные чудеса лишь потому, что они видели чудеса истинные?

XLII

Гавань указывает путь тем, кто находится на корабле. Но где мы найдем такую опору в морали?

В одном-единственном основоположении, принятом у всех народов: "Не причиняйте другому то, чего вы не хотели бы испытать сами".

XLIII

Ferox gens nullam esse vitam sine armis putat*. (* Дикий народ не признает жизни без войны (лат.; Тит Ливии, XXXIV, 17, взято из Монте-ня, I, 40). – Примеч. переводчика)

Дикари больше любят смерть, чем мир, другие же любят больше смерть, чем войну. Любое мнение можно предпочесть жизни, любовь к которой представляется столь сильной и естественной.

Тацит сказал это о каталонцах; там, однако, не содержится пункта, в котором было бы сказано или согласно которому можно было бы сказать, что народ этот больше любит смерть, чем войну.

XLIV

Чем больше у человека ума, тем больше он усматривает оригинальных людей. Заурядный человек не видит различия между людьми.

Весьма редко встречаются действительно оригинальные люди: почти все управляют собой, мыслят и чувствуют под влиянием обычая и воспитания; ничто так не редко, как ум, пролагающий для себя новый путь; но среди толпы людей, заслуживающих того, чтобы быть членами общества, каждый обладает небольшими отличиями в поведении, которые подмечает утонченный взгляд.

XLV

Итак, существуют два вида ума: один из них живо и глубоко проникает в следствия основоположений – и это правильный ум; другой постигает большое число основоположений без того, чтобы их углублять, – и это геометрический ум.

Мне кажется, в настоящее время обычай требует именовать геометрическим умом ум методический и последовательный.

XLVI

Легче перенести смерть, если о ней не думать, чем мысль о смерти, когда нет опасности.

Нельзя говорить, что человек переносит смерть легко или с трудом, если он ни о чем подобном не думает. Кто ничего не чувствует, тот ничего и не терпит.

XLVII

Мы предполагаем, что все люди одинаковым образом воспринимают и чувствуют представляющиеся им объекты; но это наше предположение лишено оснований, ибо мы не имеем тому никаких доказательств. Я прекрасно понимаю, что в одних и тех же случаях употребляются одни и те же слова и что всякий раз, как два человека видят, например, снег, они употребляют для обозначения внешнего вида этого объекта одни и те же выражения, говоря друг другу, что снег бел. Но из этого совпадения наименований делают решительный вывод о совпадении идей; однако вывод этот не убедителен, хотя и можно было бы вполне побиться об заклад в пользу его правильности.

В качестве доказательства здесь не следует приводить белый цвет. Представляющий собой смесь всех лучей, он кажется сверкающим всему свету и в конце концов немного нас ослепляет, производя одно и то же воздействие на глаза всех людей; но допустимо сказать, что другие цвета, быть может, не воспринимаются одинаковым образом всеми глазами.

XLVIII

Все наши рассуждения сводятся к уступке чувству.

Наши рассуждения сводятся к уступке чувству в вопросах вкуса, но не знания.

XLIX

Те, кто судит о произведении на основе правил, относятся к другим людям, как те, кто имеет часы, к тем, кто их не имеет. Один говорит: "Мы здесь находимся уже два часа"; другой: "Мы здесь всего лишь три четверти часа". Я взглядываю на свои часы и говорю первому: "Вы скучаете", а второму: "Время летит для вас".

В произведениях изящных искусств – музыкальных, поэтических, живописных – часы заменяет вкус: тот, кто судит здесь лишь на основе правил, судит скверно.

L

Мне кажется, Цезарь был чересчур стар, чтобы, пуститься в такое развлечение, как завоевание мира. Подобная забава была хороша для Александра. Он был юношей, которого трудно было остановить, но Цезарь должен был быть более зрелым человеком.

Обычно воображают, будто Александр и Цезарь выступили походом из своих стран с целью завоевать всю Землю. На самом деле это совсем не так. Александр унаследовал от Филиппа звание верховного главнокомандующего Греции, и на него была возложена справедливая задача отомстить персидскому царю за оскорбления, нанесенные грекам. Он поверг их общего врага и продолжил свои завоевания вплоть до Индии, ибо до Индии простиралось царство Дария; подобно этому без маршала Виллара герцог Мальборо дошел бы до Лиона.

Что до Цезаря, то он был один из первых людей Республики. Он рассорился с Помпеем, как янсенисты рассорились с молинистами, и дело тогда было в том, кто кого истребит. Одна-единственная битва, в которой не досчитались десяти тысяч убитых, решила все.

Наконец, мысль г-на Паскаля, быть может, ложна во всех смыслах. Требовалась зрелость Цезаря, чтобы выпутаться из такой сети интриг, и поразительно, что Александр в свои годы отказался от удовольствий, с тем чтобы провести столь тягостную войну.

LI

Забавно наблюдать, как в мире существуют люди, которые, отвергнув все законы Бога и природы, создали себе свои законы, коим они неукоснительно следуют, как, например, это принято у воров и т.д.

Наблюдать это не столь забавно, сколько полезно: ведь такие наблюдения доказывают, что ни одно человеческое общество не может существовать ни единого дня без правил.

LII

Человек – не ангел и не зверь, и беда состоит в том, что люди, желающие создать [из него] ангела, творят зверя.

Ангела хочет создать тот, кто стремится уничтожить страсти, вместо того чтобы их упорядочивать.

LIII

Конь не стремится вызывать восхищение своего сотоварища. Между ними существует некий род соревнования во время бега, но они не делают из этого соревнования выводов. Ведь, когда лошадь находится в стойле, самая тяжеловесная и нескладная из них не уступает в силу этого свой овес другой. У людей дело обстоит иначе: добродетель их не довольствуется самой собой; они не успокаиваются до тех пор, пока не извлекут из нее преимущество над остальными.

Самый нескладный человек не уступает тем не менее свой хлеб другому, но самый сильный отнимает его у самого слабого. И у животных, и у людей большие пожирают малых.

LIV

Если человек станет себя изучать, он увидит, насколько он не способен выйти за пределы самого себя. Да и как может быть, чтобы часть познала целое? Быть может, он будет стремиться познать, по крайней мере, те части, с которыми у него есть некоторое соответствие. Однако части мира находятся между собой в таком соотношении и такой связи одна с другой, что я считаю невозможным познать одну без другой и без целого.

Никоим образом не следует отвлекать человека от исследования того, что ему полезно, при помощи соображения, гласящего, что ему не все дано познать.

Non possis [oculo] quantum contendere Linceus Non tamen idcirco contemnas lippus inungi*.

* "Ты многого не можешь достичь [взором], Линкей, однако не следует из-за этого тебе, у кого гноятся глаза, пренебрегать мазью" (лат.; Гораций. Послания, I, 1, ст. 28-29). – Примеч. переводчика.

Нам известны многие истины; мы сделали много полезных изобретений. Утешимся в том, что мы не знаем соотношений, могущих быть установленными между паутиной и кольцом Сатурна, и будем продолжать исследовать то, что нам доступно.

LV

Если молния ударяла бы в низменность, поэтам и всем тем, кто умеет рассуждать лишь о вещах подобного рода, недоставало бы доказательств.

Сравнение не является доказательством ни в поэзии, ни в прозе; в поэзии оно служит для украшения, в прозе – для уяснения и большей ощутимости предмета. Поэты, сравнивавшие несчастья великих людей с молнией, поражающей горы, сделали бы противоположное сравнение, если бы происходили противоположные явления.

LVI

Именно сочетание духа и тела сделало то, что почти все философы смешивали идеи вещей и приписывали телу то, что принадлежит только духу, а духу то, что может быть свойством одного только тела.

Если бы мы знали, что это такое – дух, мы могли бы сетовать на то, что философы приписали ему неподобающие свойства; но мы не знаем ни духа, ни тела; у нас нет никакого представления о первом и есть лишь весьма несовершенные идеи относительно второго. Таким образом, мы не можем знать, каковы их границы.

LVII

Говорят обычно "поэтическая красота", и следовало бы так же говорить "геометрическая красота", "красота медицинская". Однако так никогда не говорят. Причина этого заключена в том, что объект геометрии хорошо известен, точно так же как и объект медицины; в то же время мы совершенно не знаем, в чем состоит изящество, являющееся предметом поэзии. Нам неизвестно, что это за естественный образец, которому следует подражать, и за отсутствием этого знания было изобретено определенное количество причудливых определений: "золотой век", "чудо наших дней", "роковые лавры", "прекрасная звезда" и т.п., и этот жаргон именуют поэтической красотой. Но если бы кто-то вообразил себе женщину, одетую в соответствии с этой моделью, он увидел бы прелестную барышню, увешанную зеркалами и латунными цепочками.

Мысль эта в высшей степени ложна; вовсе не следует говорить "геометрическая красота" или "красота медицинская", ибо ни теорема, ни прием слабительного не вызывают приятного чувства, а имя "красивое" дается лишь тем вещам, что чаруют чувства, – музыке, живописи, красноречию, поэзии, правильной архитектуре и т.д.

Довод, приводимый г-ном Паскалем, также совершенно ложен; мы отлично знаем, в чем состоит предмет поэзии: он состоит в том, чтобы образы были сильными, точными, изящными и гармоничными; поэзия -это гармоническое красноречие. Видимо, у г-на Паскаля весьма мало вкуса, если он говорит, что "роковые лавры", "прекрасная звезда" и прочие подобные глупости – это поэтические красоты, а издатели настоящих "Мыслей" были, по всей вероятности, людьми весьма неопытными в области изящной литературы, раз они опубликовали размышление, столь недостойное своего знаменитого автора.

Я не посылаю вам других моих замечений на "Мысли" г-на Паскаля, ибо они повлекли бы за собой слишком длинные дискуссии. Достаточно, если я верно подметил некоторые погрешности, вызванные невниманием этого великого гения. Для ума, столь ограниченного, как мой, уверенность в том, что самым выдающимся людям столь же свойственно ошибаться, как и толпе, является утешительной.

Конец

Приложение

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАМЕЧАНИЙ ПАСКАЛЮ

LVIII

Мы появляемся на свет вовсе не для того, чтобы заявить о себе в стихах, если мы не приклеили себе ярлыка поэта, или чтобы проявить себя в области математики, в случае если мы не приклеили себе ярлыка математика; действительно порядочные люди не желают носить ярлыки.

С этой точки зрения иметь профессию, заметный талант и отличаться в какой-то области – плохо? Вергилий, Гомер, Корнель, Ньютон, маркиз Л'Опиталь приклеили себе ярлыки. Счастливы те, кто преуспел в искусстве и заявил о себе другим!

LIX

Народ обладает весьма здравыми мнениями: например, он предпочитает развлечения и охоту поэзии и т.п.

Можно подумать, что народу предлагают играть в шары или сочинять стихи. Отнюдь нет. Просто люди с более грубыми органами чувств ищут удовольствий, в которых душа не принимает участия; те же, кто обладает более утонченными ощущениями, стремятся к более изящным забавам: каждому человеку надо жить.

LX

Когда Вселенная сокрушает человека, последний оказывается более благородным, чем то, что его убивает, потому что он знает, что умирает, Вселенная же ничего не знает о своем преимуществе над ним.

Что должно означать это слово – благородный? Верно, что моя мысль – это нечто иное, чем солнечный шар; но разве четко доказано, будто живое существо, имея некоторые мысли, является более благородным, чем Солнце, вдыхающее жизнь во все известные нам в природе вещи? И человеку ли дано выносить об этом суждение? Ведь он – и судья, и заинтересованное лицо. Говорят, что одно творение превосходит другое, когда оно стоило своему творцу большей затраты труда и когда оно приносит большую пользу. Но меньшего ли труда стоило Творцу создать Солнце, чем вылепить существо ростом около пяти футов, умеющее хорошо ли худо ли рассуждать? Что более полезно для мира – это существо или звезда, освещающая столько шаровидных тел? И в какой мере можно предпочесть материальной вселенной несколько идей, воспринятых чьим-то мозгом?

LXI

Выберите любое положение по вашему вкусу и включите в него все блага и довольства, какими только может удовлетвориться человек, все равно тот, кто будет поставлен в подобную ситуацию, но не будет иметь занятий и развлечений, если дать ему поразмыслить над тем, что он собой представляет, не сможет найти поддержки в этом тоскливом счастье.

Каким образом можно собрать все блага и довольства вокруг одного человека и оставить его в то же самое время без занятий и развлечений? Не заключено ли здесь явное противоречие?

LXII

Оставьте какого-нибудь короля в полном одиночестве, лишенным любого удовлетворения чувств и любой заботы ума, а также общества, и предоставьте ему свободный досуг для размышления о самом себе, и вы увидите, что познающий себя король – это человек, исполненный печалей и переживающий их так же, как все остальные.

Все тот же софизм. Король, уединяющийся для размышлений, тем самым бывает весьма занят. Но если он остановит свои мысли на себе самом, сказав себе: "Я царствую, и баста!", он будет просто идиотом.

LXIII

Любая религия, не признающая Иисуса Христа, заведомо ложна, и чудеса не могут принести ей никакой пользы.

Что такое чудо? Какое бы понятие себе о нем ни составить, оно есть то, что дано творить одному лишь Богу. Однако здесь делается предположение, что Бог может творить чудеса для поддержания ложной религии: это заслуживает более углубленного подхода; каждый из возникающих тут вопросов может составить целую книгу.

LXIV

Сказано: "Верьте церкви", но не сказано: "Верьте чудесам", ибо последнее естественно, первое же – нет. Одно нуждается в предписании, другое – отнюдь нет.

Здесь, как я думаю, явное противоречие. С одной стороны, в определенных случаях чудеса не приносят никакой пользы, а с другой, чудесам совершенно необходимо верить, и довод этот выдается за столь убедительный, что он якобы не нуждается даже в рекомендации. Это явно означает говорить одновременно и за, и против.

LXV

Я не считаю, что более трудно поверить в воскресение мертвых и в непорочное зачатие, чем в акт творения. Разве труднее воспроизвести человека, чем создать его заново?

С помощью одного лишь рассуждения можно прийти к доказательствам акта творения, ибо, если учесть, что материя не существует сама по себе, не имеет сама по себе движения и т.д., это приводит к признанию необходимости ее сотворения; в то же время рассуждение не может привести к мысли, будто постоянно изменяющееся тело должно в один прекрасный день восстановиться таким, каким оно было в то самое время, когда претерпевало изменения. Точно так же рассуждение не приводит к выводу, будто человек должен родиться без семени. Таким образом, если творение – это объект разума, то оба других чуда – объект веры.

10 мая сего 1738 года

Недавно я прочел "Мысли" Паскаля, еще не опубликованные. Отец де Молле получил их в виде рукописи этого знаменитого автора, и [было] предпринято их издание; мне кажется, они подкрепляют уже высказанное мной соображение, а именно, что великий гений разбросал наудачу все эти мысли, с тем чтобы часть их затем переделать, другую часть использовать и т.д.

Среди этих последних мыслей, которые издатели "Трудов" Паскаля изъяли из его Собрания сочинений, мне кажется, есть многие, заслуживающие того, чтобы их сохранить; вот несколько из них, которые этот великий человек должен был бы, по-моему, исправить.

I

Всякий раз, как какое-либо положение оказывается непостижимым, не следует его отвергать под этим предлогом, но надо исследовать противоположный тезис, и если он окажется явно ложным, можно смело утверждать противное, каким бы непостижимым оно ни было.

Мне представляется очевидным, что ложными могут быть два противоположных тезиса. Крылатый бык летит на юг, бескрылый бык летит на север; двадцать тысяч ангелов умертвили вчера двадцать тысяч людей, двадцать тысяч людей умертвили вчера двадцать тысяч ангелов: эти противоположные тезисы явно ложны.

II

Сколько суетного тщеславия в живописи, вызывающей восхищение сходством вещей, оригиналами которых не восхищаются!

Несомненно, заслуга портрета заключается вовсе не в доброте характера изображенного на нем человека, но в сходстве. Цезарем восхищаются в одном смысле, а его статуей или живописным изображением – совсем в другом.

III

Если бы врачи не носили халатов и шлепанцев, а ученые не имели своих четырехугольных колпаков и широченных мантий, они никогда не пользовались бы тем уважением, какое к ним обычно питают в свете.

Наоборот, медики перестали быть смешными и стали пользоваться истинным уважением лишь с тех пор, как они отбросили свои ливреи и свой педантизм; ученых принимают в свете, в кругу порядочных людей, лишь тогда, когда они предстают там без четырехугольных колпаков и без своих аргументов.

Существуют даже страны, где заставляют себя уважать без всякой помпы судебные власти. Есть весьма законопослушные христианские короли, пренебрегающие церемонией коронации и посвящения в сан. По мере того как люди становятся просвещеннее, все показное становится бесполезным, и только для простонародья оно бывает подчас необходимым: ad populum phaleras*".

Знаки отличия – для толпы (лат.; Персии Сатиры, III, 26). – Примеч. переводчика.

IV

Согласно этим естественным понятиям, Бог, если он существует, бесконечно непостижим, ибо, не имея ни частей, ни границ, он не стоит к нам ни в каком отношении, и мы, таким образом, не способны познать, ни что он есть, ни есть ли он.

Странно, что г-н Паскаль допустил, будто можно с помощью разума разгадать первородный грех, и он же утверждает, что разум не может постичь, есть ли Бог. Ясно, что прочтение именно этой мысли побудило отца Гардуэна поместить Паскаля в своей нелепый перечень атеистов; Паскаль, несомненно, отбросил бы эту идею, ибо он опровергает ее в других местах. Действительно, мы вынуждены допускать вещи, которые мы не постигаем: я существую, значит, нечто существует от века – это очевидное положение, однако постигаем ли мы вечность?