Текст книги "Тайна «Силверхилла»"

Автор книги: Филлис Уитни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

По лицу бабушки было видно, что она не услышала от меня ничего такого, что было бы для нее новостью. И она не собиралась согласиться с тем, что я говорила сейчас, точно так же, как не соглашалась с этим в прошлом. Она предпочитала верить в то, что ее старшая дочь виновна в гибели Диа – и никакого иного объяснения она никогда не примет. Маловероятно было также, что и сама тетя Фрици мне поверит, даже если я изыщу возможность рассказать ей, как в действительности было дело. Определенная версия сложилась давным-давно, и ничто уже не могло ее изменить. Мама возложила на меня безнадежную миссию. Я повернулась спиной к бабушке и к Уэйну Мартину и направилась к двери. Единственное, чего мне сейчас хотелось, это высвободиться из этого душившего меня театрального наряда и снова облачиться в мое собственное платье. Иных целей у меня не было.

Однако слова, произнесенные бабушкой Джулией, заставили меня остановиться перед самой дверью.

– Что вам рассказала ваша матушка об этой ссоре? Что она вам рассказала о белом платье?

Я удивленно повернулась к ней.

– Она никогда не упоминала о белом платье. И о причине ссоры между дедушкой Диа и тетей Арвиллой. Она мне не говорила.

Бабушка провела кончиком языка по губам, которые уже не были полными и чувственными, как на портрете.

– По-моему, ты – тоже лгунья, – тихо проговорила она. – По-моему, ты всегда готова присочинить, так же как твоя мать. Но это не важно, потому что здесь нет для тебя ничего. Что бы ты ни предпринимала – ничего здесь для тебя нет. Утром Элден Салуэй отвезет тебя в аэропорт. И на этом все кончится. Может быть, если ты уберешься быстро и не станешь больше причинять неприятности, я пошлю тебе что-нибудь в подарок. Это будет щедрый подарок, и ты будешь получать его ежегодно, что облегчит твою жизнь, – ведь из-за своего лица ты не можешь быть настоящей фотомоделью.

Я редко когда в жизни испытывала такой приступ ярости.

– А чего это ради вы пытаетесь прибегнуть к взяткам, лишь бы заставить меня уехать? Нет уж, оставьте свои дары при себе! Мне от вас никогда ничего не было надо, кроме проявления элементарной доброты к моей матери. А теперь мне и вовсе ничего не требуется. Если хотите знать, что я на самом деле думаю, я вам скажу! Я жалею о том, что в моих жилах течет кровь Джулии Горэм. Я могла, быть может, любить и ценить дедушку Диа, но я не могу испытывать ничего, кроме стыда, от сознания своей родственной связи с вами.

Подобрав тяжелый шлейф, я вышла в холл с не меньшим эффектом, чем когда-либо удалялась со сцены в этом платье Фрици Вернон, и не стала оглядываться назад, чтобы увидеть весьма вероятное выражение ярости на лице бабушки. Мне было безразлично, что думают обо мне Нина Горэм или Уэйн Мартин, который стоял рядом и позволил этой ужасной женщине оскорблять свою дочь, а потом и внучку. Я гневно поднялась по лестнице на чердак, ничуть не боясь, что дедушка Диа по ошибке примет меня за Фрици и покажется на лестнице.

На верхнем этаже было по-прежнему холодно, и свечи Фрици в их оловянных подсвечниках успели изрядно выгореть. Мое розовато-лиловое платье лежало там, куда я его швырнула, – на отброшенной крышке чемодана, и я начала раздраженно биться с крючками, которые начинались сзади чуть выше талии и тянулись вдоль всей спины, до самого верха. Те крючки, до которых я могла дотянуться, я расстегивала непривычными пальцами, то был целый ряд этих кошмарных штуковин где-то на середине спины – до них я совершенно не в состоянии была добраться. Лицо у меня налилось кровью, мои бесполезные усилия привели меня в бешенство. Когда я пыталась отцепить крючки силой, рванув их, швы не поддались. Это платье не было хрупким изделием машинной индустрии! Как же ухитрялись женщины в те времена одеваться и раздеваться?

Моей неожиданной спасительницей оказалась Кейт. Она прибежала наверх, когда мое унижение достигло кульминационной точки и казалось, я должна сдаться и обратиться к кому-либо за помощью. Она увидела мое пылающее лицо и почувствовала, что я вот-вот разрыдаюсь от гнева, ибо тут же стала очень добра со мной и принялась всячески успокаивать.

– Я, кажется, как раз вовремя. Меня послала сюда ваша тетя Фрици. Она вспомнила, что вам будет нелегко выбраться из этого платья. Ну-ка, дайте я помогу.

Я подставила свою спину, и она справилась с делом быстро, умеючи, с полным пониманием ситуации и при этом сохранив нейтральное отношение ко мне самой. Высвободившись из этого одеяния, я дала волю своему негодованию.

– Я никогда не встречала более возмутительную особу, чем моя бабушка! – выкрикнула я. – То, что она себе позволила по отношению к бедной тете Фрици, это просто кошмар какой-то. А вы все тоже вели себя ужасно – стояли, наблюдали и пальцем никто не шевельнул, чтобы помочь.

Кейт встала на колени на пыльный пол и начала укладывать все назад, в чемодан.

– Когда вы оденетесь, мисс Райс, вам лучше всего вернуться к себе в комнату и больше не приходить в эту половину дома.

Я набросила на себя розовое платье и застегнула молнию сзади с куда большей проворностью, чем мне удавалось орудовать с крючками и петлями. В душе моей продолжал кипеть гнев, и меня возмутил косвенный упрек, содержавшийся в словах Кейт.

– Она ведет тебя как императрица! А все остальные – тетя Нина, доктор Мартин и даже вы! – танцуете под ее дудку. Я испытала сегодня отвращение, омерзение.

Кейт взглянула на меня снизу вверх своими серьезными, широко расставленными глазами.

– В таком случае вы, без сомнения, захотите уехать отсюда завтра утром как можно раньше. И вы не станете снова пытаться увидеться с мисс Фрици и тем самым еще больше ее огорчить.

– Огорчить? – переспросила я.

– Огорчить ее, когда единственное, чего я хотела, – это помочь ей понять, что она неповинна в смерти своего отца. Я привезла ей подарок, но эта ужасная старая женщина там, внизу, не позволяет мне вручить его!

Кейт наклонилась, чтобы подобрать с полу кипу театральных программ, потянулась за альбомом с вклеенными в него рецензиями и аккуратно уложила все это в чемодан.

– Спустя столько лет неразумно преподносить такой подарок, ничего, кроме вреда, он ей не может причинить, так же как ваше появление здесь уже причинило ей вред.

– Каким это образом? – вскричала я.

– Каким образом?

– Потому что вы заставили ее пытаться вспоминать, ворошить прошлое, – ответила Кейт.

– Но ведь это может пойти ей только на пользу! Непохоже, чтобы у нее что-то было не в порядке с памятью или разумом. Она сникла только тогда, когда бабушка так жестоко заговорила с ней.

– Иногда приходится притворяться жестокой, когда женщина ведет себя как ребенок. – Опершись руками о края чемодана, Кейт встала и посмотрела мне прямо в глаза.

На вид она была девушкой мягкой, но внутри исполнена твердой решимости, какой-то спокойной силы, которую я успела уже почувствовать.

– Откуда вы знаете, что Фрици полезно вспоминать прошлое? – продолжала она. – Ваша тетя создала в своем сознании некий барьер, который не пропускает все то, с чем ее рассудок не в состоянии справиться. Доктор Мартин говорит, что это иногда случается. Из того, что находится за этим барьером, она помнит то, что относится к ее детству. Она с радостью вспоминает время, которое провела на Бродвее. Но когда дело доходит до Ланни Эрла, начинаются колебания. Сегодня она слишком предалась воспоминаниям. А что касается смерти ее отца, тут она совсем ничего не помнит. Она просто повторяет то, что ей сказали. Она не знает, почему была с ним в раздоре, как и что именно произошло в тот день на лестнице. Оставьте ее в покое, мисс Райс. Мне иногда кажется, я завидую ее состоянию. Вы знаете, она бывает порой по-настоящему счастлива, как-то по детски счастлива. Как мне хочется иногда быть в силах вытеснить, подобно ей, из сознания все, что причиняет боль. Память может быть сопряжена с болью – или вы слишком молоды, чтобы это знать?

Нет, я не была слишком молода, я хорошо это знала. Я подумала о возможной свадьбе Кейт с Джеральдом – свадьбе с человеком, страдающим таким увечьем. И в полном смятении вспомнила о том, как при ярком свете Грег отвернулся от моего лица. И все же, какова бы ни была боль и как бы сильно она ни ранила, я все же была уверена, что никогда бы по своей воле не отказалась от памяти.

– Конечно, знаю, – отозвалась я.

– Жить – значит ощущать боль. Это быстро осознает даже ребенок. Но ведь жизнь – это еще и радость. В противном случае мы не люди, а так, какие-то растения. Или животные.

Она вернулась к своей работе на полу, снова став на колени перед чемоданом.

– Пожалуй, самая мудрая философия – та, что исповедует мой брат Элден. Выживание наиболее приспособленных. Элден живет в близком соприкосновении с природой, и он своими глазами видит, как слабые растения уступают место сильным, а изуродованные животные уничтожаются здоровыми.

Я удивленно уставилась на нее: мне трудно было поверить, что такое мягкое на вид существо могло исповедовать подобную философию.

– Но мы же люди, а не растения и не животные! Сочувствие к таким людям, как тетя Фрици и кузен Джеральд, – это даже для меня как раз то, что отличает нас, быть может, делает лучше.

– Так ли? – спокойно спросила она.

– Какое же сочувствие вы испытываете к трагедиям, пережитым вашей бабушкой?

Она навела порядок, поднялась с колен, отряхнула от пыли руки и платье. Я молча смотрела на нее.

– Что ж, наверное, я ненамного лучше любого из своих ближних, – сказала я. – Но некоторые люди способны испытывать сострадание. Пытаюсь это делать и я. Мне кажется, что доктор Мартин тоже на это способен, при всей брюзгливости, которая на него иной раз находит. Именно это и делает жизнь сносной, разве не так?

Кейт улыбнулась:

– Наверное. Вы готовы вернуться к себе в комнату? Я загашу эти свечи. Надо не забыть ввинтить на чердаке лампочки, а то еще мисс Фрици как-нибудь ненароком сожжет дом.

Я не торопилась уходить отсюда, взяла в руки тяжелое шелковое платье, что недавно было на мне, и взглянула на подкладку на уровне талии. Там действительно была вышитая голубая роза, о которой упоминала тетя Фрици. Я показала ее Кейт.

– В чем смысл всех этих разговоров о вышитых голубых розах? Почему тетя Фрици ищет какое-то старое платье и почему, как вы думаете, моя бабушка спросила, говорила ли мне что-нибудь мама про белое платье?

Что-то в лице Кейт изменилось, как будто она отгородилась от меня ставнями. Я с удивлением вспомнила, что мне могло когда-то казаться, что наиболее естественным качеством Кейт Салуэй должна быть откровенность. Как видно, она могла быть крайне скрытной особой.

– Таких вопросов вы не должны мне задавать, мисс Райс, – сказала она, вновь принимая образ чопорной экономики. Приняв от меня платье, она вернула его на место и захлопнула крышку чемодана.

Я не хотела позволить ей отступить.

– Как вы можете это выносить – оставаться в этом доме и работать на такую чудовищную старую женщину, как Джулия Горэм? Как вы могли отказаться от удовлетворения, которое может дать уход за больными, ради чего-то, с чем вам приходится иметь дело здесь?

– Быть может, во мне здесь нуждаются, – сказала она со спокойным достоинством, потом подошла к каминной полке и задула свечи.

Тени сразу смягчились, их края под светом луны, вливавшимся в окна, казались размытыми. Я не могла разглядеть выражения ее лица, пока она шла через комнату, и она удивила меня, схватив за запястье своими сильными пальцами.

– Знаете что, уезжайте, мисс Райс. Уезжайте и предоставьте нам самим устраивать свою жизнь так, как мы считаем это нужным. Мы не нуждаемся в катализаторе!

Это словечко – "катализатор", – которое я услышала от Элдена, было из словаря моей бабушки. Однако мнение Элдена было иным. Он считал, что встряска, которая может произойти благодаря такому катализатору, как я, может пойти на пользу им всем.

Когда я попыталась вырвать свою руку, ее пальцы на моем запястье сжались еще крепче, и она перешла на шепот, словно боялась самих теней, которые могли подслушать ее слова.

– Теперь, когда ваша мама перепугала их своим письмом насчет белого платья, вы не должны оставаться. Для вас это может даже оказаться опасным. Я иногда вроде Фрици чую что-то, что носится в воздухе, и сейчас мое инстинктивное ощущение очень сильно. Силверхилл никогда не был для вас подходящим местом. Не дайте ему снова причинить вам боль.

Она отпустила мою руку и выскользнула из комнаты. Шелест ее длинной юбки слышался, как мне казалось, еще долгое время после того, как она спустилась по лестнице. Теперь я уже не была уверена в том, что Кейт Салуэй была пешкой в чьих-либо руках.

Чердак весь заполнился тенями, и я, не теряя больше времени, пробежала по холлу в направлении фасадной башни. На другой стороне дома освещенный холл не был обезображен паутиной и другими знаками небрежения, не отягощали его и воспоминания о давным-давно умершем человеке.

Моя комната была в точно таком виде, в каком я ее оставила, но, хотя она и казалась тихим, безопасным местом, мне не хотелось ложиться в постель, прежде чем я узнаю, что еще таится на этом этаже с его длинным рядом пустующих комнат.

В дальнем углу моей спальни была дверь. Войдя в нее, я включила свет. Как выяснилось, здесь находились три большие комнаты. Они тянулись анфиладой и, пройдя их, я достигла задней стены дома. Каждая комната имела собственный выход в холл. Практически использовалась только моя. Остальные были завалены разнокалиберной старой мебелью, какими-то ширмами, ящиками, чемоданами – обычным добром, которое скопилось на протяжении жизни нескольких поколений, обитавших в доме. И все-таки нельзя было сказать, что в этих комнатах царил беспорядок, – они не были заброшены и покрыты пылью, в отличие от комнат на другой половине дома.

Я прошла через последнюю комнату анфилады и вышла через дверь в заднюю часть холла. Там было окно, из которого открывался вид на все здание. Подо мной простиралась крыша галереи-коридора, а по обе стороны галереи, слева и справа от меня, высились двухэтажные флигели, которые эта галерея соединяла. По обеим сторонам горели огни, но я не могла ясно разглядеть флигели, пока не убрала ширму и не высунулась из окна. Здесь по крайней мере березы держались на расстоянии, за изгородью, окружавшей сад, и я могла беспрепятственно смотреть вниз на стеклянную громаду оранжереи, которая, словно водяной пузырь, торчала в самом центре сада. Мне было понятно, почему Элден так неприязненно относился к оранжерее, растопырившейся в самой середине того, что было им создано. Трудно было осуждать его за желание снести эту помеху.

За садом я видела дробленый белый гравий заднего подъездного пути, упиравшегося в какое-то строение, по-видимому служившее и гаражом, и домом, где жили Элден и его сестра. У одного из окон верхнего этажа Элден сидел, развалившись в кресле, с книгой в руке. По-видимому, недавние события в доме его никак не коснулись, если не считать того, что сестра, конечно, рассказывала ему о них, когда приходила домой. Интересно, что он читает? Быть может, Торо или – что казалось более вероятным, – новейший детектив?

Однако главное мое внимание продолжал привлекать посеребренный луной купол оранжереи. Он вздымался ввысь как магический кристалл, заключавший не тайну моего будущего, а тайну прошлого. Завтра рано утром, я, быть может, уже окажусь на борту самолета, направляющегося в Нью-Йорк. Здесь я не могла сделать ничего путного для своей матери. Знакомиться поближе с бабушкой у меня не было желания. Я вернусь в Нью-Йорк и забуду Горэмов и Силверхилл. Была только одна тайна, которую я не хотела оставлять нераскрытой, – это некий туманный кусочек моего прошлого, все еще не дававший мне покоя. Всевозможные вопросы будут продолжать тревожить меня, пока я не рассею этот туман и не уясню для себя, что же такое произошло со мной под сводом оранжереи.

Как я успела убедиться, здесь никто не был намерен что-либо мне рассказывать. В Силверхилле не было, пожалуй, ни одного человека, который не хранил бы какую-нибудь собственную тайну. Скрытность, попытки что-то спрятать от чужих глаз я ощущала здесь повсюду. И это относилось не только к Джеральду, но и ко всем остальным, чья жизнь была как бы околдована иллюзиями, подобными тем, что творились в галерее Диа.

С меня всего этого было довольно. Если я хотела очиститься от прошлого, «изгнать» его из себя, я должна осуществить это сама – никто не захочет мне помочь. Подобно тете Фрици, я тоже оттеснила вглубь сознания что-то, случившееся очень давно, но поскольку мои воспоминания затерялись в далеких детских годах, восстановить их может оказаться труднее. Сегодня вечером, когда я находилась с Джеральдом в галерее и он показал мне дверь, ведущую в оранжерею, я ощутила холодок узнавания – узнавания, связанного со страхом. Если я отправлюсь туда одна, так, чтобы меня никто не видел и не попытался мне мешать, быть может, мне удастся вновь отыскать маленького ребенка, которого так больно ранили и изувечили, и тогда, возможно, я освобожусь от прежнего ужаса.

Во всяком случае, попытаться надо.

Но не сегодня ночью. Я была не настолько храброй, чтобы решиться проникнуть в это место, когда его освещает только лунный свет, льющийся сквозь стеклянный свод. Включить там свет тоже было нельзя, так как все обитатели дома сразу же узнали бы о моем пребывании там. Но завтра рано утром, как только рассветет и совсем еще бледный дневной свет коснется стеклянного свода, я буду там. Я войду тихонечко, так чтобы никто не узнал, погружусь во влажное тепло этого строения и дам погрузившимся на дно сознания воспоминаниям всплыть на поверхность. Что там будет очень тепло, я знала – не только потому, что вообще во всякой оранжерее тепло, – но и потому, что это ощущение до сих пор сохранилось в моих костях и во всей моей плоти. Это было составной частью того давнего ужаса. Но что бы ни испугало в свое время ребенка, не могло теперь испугать взрослого человека. Если тогда тетя Фрици причинила мне боль, сейчас она не могла этого сделать. Сегодня мы потянулись друг к другу как друзья, и мысль о ней меня больше не страшила. Мне казалось нелепым, что окружающие предостерегают меня насчет нее.

Я вернулась в свою комнату и приготовилась лечь в постель. Но прежде чем улечься, я выключила свет, прокралась к слуховому окну и встала коленями на подоконник, чтобы можно было посмотреть на боковую лужайку. Впечатление, что с наступлением темноты березы подбираются ближе к окнам дома, отрицать было невозможно. Отсюда я могла смотреть на их слегка шелестящие кроны, прослеживая взглядом их длинные белые стволы от макушки до самой земли. Мне начинало даже казаться, что деревья передвигаются прямо у меня на глазах.

Действительно ли это было не более чем воображение? Может быть, как говорит Джеральд, и я была наделена даром видеть нечто незримое? А если я ближе прильну к стеклу, не услышу ли я плач какого-то ребенка, потерянного семейством Горэмов когда-то очень давно? Но движение между деревьями было вполне реальным. Кто-то в темном платье шевелился среди лунных теней, а временами чье-то лицо обращалось к ночным небесам. Там, в березовой роще, стояла Кейт Салуэй, чье пышное зеленое платье казалось темным на фоне белой коры. Я следила за ней, и мне показалось, что она как-то скользнула вдоль одного из стволов, почти затерявшись в тени на земле. Лежа на спине, она потянула к себе колени и прижалась к ним лицом, так что превратилась во что-то бесформенное. Ничего, кроме шелеста древесных листьев и жужжания невидимого хора насекомых, не было слышно. Если Кейт плакала, то совершенно беззвучно, а между тем я каким-то образом твердо знала, что все ее существо сотрясается от рыданий.

Не надо мне за ней следить. Я выбралась из глубины слухового окна и, огорченная, подошла к постели. Наконец я улеглась и заснула, очень скоро пробудилась, снова заснула и видела какие-то тревожные сны, подсознательно ожидая наступления рассвета.

Глава VI

Когда мой внутренний будильник разбудил меня, пруд был густо прикрыт предрассветным туманом, из-под толщи которого его почти совсем не было видно. Несколько минут я продолжала лежать, думая о своей матери и о своем одиночестве в доме, который должен был бы оказать мне гостеприимство, но не оказал. Я вспоминала холодное лицо бабушки, каким оно было во время ужасной сцены вчера вечером, и о ее глазах, которые все еще были готовы сверкать аметистовым огнем.

Думала я также и об Уэйне Мартине, но не о том, каким он был, когда отдалился от всех нас, пока бабушка Джулия демонстрировала свой деспотизм, а о том, каким он был несколько раньше, когда я увидела его в кресле, со спящим сыном на коленях. Это воспоминание успокаивающе действовало на меня, но почему это так, мне задуматься не хотелось. Испытывать такое теплое чувство к человеку, которого я едва знала, – это могло грозить новой катастрофой. К чему мне еще и это, когда он не спал, а бодрствовал, доверять ему было можно не больше, чем любому другому мужчине. Подобно Джеральду, я не смела даже помышлять о дружбе, о товариществе, о браке. Кузену я сказала, что его позиция бессмысленна, но сейчас, в эти предрассветные часы, я уже не была так твердо в этом уверена.

Впрочем, чего это я предаюсь мечтаниям, разлеживаясь в постели? Зная, что ждет меня впереди, я встала, быстро оделась в просторное летнее платье светло-желтого цвета. Канареечно-желтого! В ту минуту я не знала, какую роль сыграет для меня этот цвет, прежде чем день подойдет к концу.

К тому времени, когда я прокралась вниз, слабый свет уже коснулся покрытых туманом лужаек, а небо на востоке начало светлеть. Двери, ведущие в комнаты тети Нины, были приоткрыты, но она не шелохнулась, когда я проходила мимо. В старом доме всегда что-то поскрипывает, и мои легкие шаги не усиливали скрипящих звуков, к которым все, видимо, уже давно привыкли. Внизу, возле двери в комнату для приема гостей, я на секунду остановилась и заглянула внутрь. Занавеси были отдернуты – означало ли это, что кто-то уже поднялся раньше меня? Снаружи серебряные стволы берез уже были слегка тронуты бледным светом, но между ними не было свернувшейся в комочек и горько плачущей молодой женщины. Днем они отступили от дома и были всего лишь обыкновенными белыми березами.

Я остановилась на минутку, чтобы взглянуть на портреты дедушки Диа и его Джулии и заметила, что кто-то включил скрытые лампочки, освещавшие их. Опять это был кто-то, кто встал раньше меня, или, может быть, кто-нибудь страдающий от бессонницы, слоняясь ночью по дому, подошел поглядеть на них? Когда дедушка женился на Джулии, походила ли она хоть сколько-нибудь на ту женщину, какой стала теперь? Приходилось ли и Диа при жизни терпеть от нее, или же она стала черствой и бесчувственной только за те годы, что прокатились над ее головой после того, как она его потеряла?

Но что-то я тяну, откладываю. Нечего попусту терять время. Надо попасть в оранжерею, пока никто еще не встал.

Дверь, ведущая в галерею, легко подалась под моей рукой, и я вспомнила о трех ступеньках, ведущих вниз. Здесь было темнее, чем я ожидала, так как это была западная сторона дома, и небо было еще черным, словно бархатный занавес. В зеркалах и окнах видны были только размытые отражения. Что-то напротив того места, где я стояла, двинулось – и замерло, потом снова двинулось. Я почувствовала, что сердце у меня бьется где-то высоко в горле, пока не поняла, что передо мной всего лишь моя собственная фигура в желтом одеянии, отражающаяся в зеркале, которое прикрывало дверь в оранжерею. Я пересекла галерею и положила руку на круглую ручку двери, вставленную в зеркальную поверхность. Чуть надавив пальцами, я повернула ручку. Передо мной открылась горловина узкого крытого перехода. Темный, лишенный окон, он вел ко второй двери, в створку которой было вставлено обычное прозрачное стекло. Прижавшись к нему лицом, я с трудом могла разглядеть внутри черную путаницу каких-то диких растений, которые переплелись в какую-то невообразимую массу. Это было все равно что смотреть в окно на ночной тропический лес, в котором могло прятаться что угодно, могущее причинить мне вред. Теперь сердце у меня билось как тяжелый молот.

К счастью, высоко над зарослями растений, над которыми высоко вздымался стеклянный купол, я увидела слабенькую полоску света, – света, который на моих глазах распространялся все шире и шире, приобретая постепенно сверкающие краски настоящего рассвета. Очень скоро все эти растения будут освещены сверху и я отважусь ступить в их гущу. А до тех пор можно было и подождать. В доме не слышно было ни звука. Вряд ли кто встал в столь ранний час.

Я вернулась в галерею и обнаружила, что слабенький свет начал проникать и сюда. Китайские ковры у меня под ногами были светлыми и такими мягкими, что я не произвела никакого шума, подойдя к стеклянному стенду, который вчера вечером показывал мне Джеральд. Единственное, чего мне хотелось, – это как-то отвлечься, не думать о том испытании, которое я еще не была готова встретить лицом к лицу. Стоя перед стендом, я вспомнила, что Джеральд повернул какой-то выключатель, чтобы осветить внутренность стенда. Я нащупала кнопку выключателя под застекленной витриной.

Как и вчера вечером, коллекция сразу же ожила и засверкала, но я искала глазами только два места в этой экспозиции. Да, ожерелье из лунных камней и аметистов, которое было вчера вечером на мне, вернулось на прежнее место, дополняя собой гарнитур, главной частью коего оно являлось. Но шляпной булавки с полукруглой гранатовой головкой по-прежнему не было. "Почему", – с тревогой подумала я. Ведь бабушка Джулия забрала у меня обе вещи, и предполагалось, что она вернет их Джеральду, а тот положит обратно в стенд. Может, он по каким-то своим собственным соображениям оставил у себя? Или же тетя Фрици вчера ночью опять ускользнула от Кейт и снова вытащила булавку? Я потрогала крышку стенда пальцами, и она легко открылась, так что вытащить ее снова ничего не стоило.

Рассвет набирал силу, и окружавшие меня зеркала и окна начали светиться. Свет был еще недостаточно ярким, чтобы на пол легли тени, – это было мягкое освещение, при котором длинная галерея уплывала в какое-то затененное пространство, как будто она находилась где-то под водой. Ждать дольше я не решалась. Пора было взглянуть прямо в лицо моим страхам, победить их и доказать самой себе, что, невзирая на трепет, который я ощущала всеми своими нервами, мне надо было всего лишь войти в затейливо устроенную оранжерею и отыскать там дорожку, ведущую в мое прошлое. Я сделаю это, будучи уже взрослым человеком, понимающим, что там, внутри, не было ничего, что могло бы меня напугать.

В то же самое время необходимо вспомнить. Надо попытаться припомнить каждый шаг, который я сделала давным-давно, в тот раз, оказавшийся тогда куда более страшным.

Я снова вошла в узкий переход, ведущий к двери в оранжерею, и была уверена, что память моя движется вместе со мной, вибрируя в самой моей плоти, но еще не пробудив мое сознание, если не считать того, что я ощутила приближение страха.

– Прекрати! – приказала я себе шепотом. – Тебе уже не четыре годика!

Я открыла вторую дверь, быстро прошла через нее и плотно затворила за собой. В лицо мне ударили влажное тепло и какой-то давно забытый запах, от которого все мои ощущения пришли в смятение. Но я все же продолжала идти вперед. Я ступила на выложенную плитками дорожку, которая вилась посреди густой растительности, и заставила свой рассудок воспринимать все объективно, не считаясь со своей неуверенностью.

Здесь было проделано нечто поразительное. По обе стороны терракотовых плиток, которыми была выложена узкая дорожка, были насыпаны целые пласты земли, и здесь росли всевозможные растения – не в кадках, не в горшках, а в высоких холмиках земли, огражденных снизу изгородью из плиток.

Я сознательно откладывала проникновение в самый центр оранжереи. Медленно, шаг за шагом продвигаясь по дорожке, я внимательно вглядывалась в окружающие растения. Поблизости от меня находились какие-то раскидистые растения с большими темно-зелеными листьями с кожистой поверхностью. Далее располагались клешнеобразные листья папоротников, неровные и зазубренные, обвившиеся вокруг мертвого стебля. Еще несколько шагов – и я увидела какие-то странные листья, покрытые маленькими волосками, которые делали их похожими на ползущих насекомых, а растение рядом с ними было покрыто чем-то напоминающим маленькие зеленые волдыри. Я вспомнила слова Элдена насчет "нездоровой растительности": ни одно из этих растений не располагало к себе – в каждом был какой-то элемент кошмара.

Влажное тяжелое тепло, запах этого буйно разросшегося зеленого мира словно одеялом накрыли меня, затрудняя дыхание. Над далеким стеклянным куполом небо начало ярко сверкать, окутывая все вокруг зальным мерцающим светом. Но испугали меня не сами растения. Они служили лишь фоном для чего-то гораздо более устрашающего. Я уловила зарождение какого-то звука, который становился все громче, – воздух начал наполняться чириканьем, щебетом и пронзительным свистом. Эти звуки издавали пробуждающиеся птицы. Для меня в них таился какой-то непонятный ужас.

От влажного тепла кожа моя стала липкой. Только усилием воли я заставляла себя не сходить с дорожки и, пройдя какой-то поворот, вступила в самое сердце оранжереи дедушки Диа. Здесь, в центральной части строения, под куполом, позолоченным вступившим в свои права рассветом, находилось обширное пространство.

В круглом пруду сновали тропические рыбки. Вокруг пруда также располагались растения в горшках и каких-то ящиках – более дикие заросли остались позади. И всюду – всюду! – висели клетки с птицами. Они свешивались с декоративных подпорок, стояли на столах, на постаментах и специальных подставках, и со всех сторон неслись их щебет, свист и чириканье. То не были голоса певчих птиц – то были голоса страха и гнева.

Какая-то часть моего разума пыталась меня спасти, высмеять за это нелепое чувство страха, – но это был ужас, таящийся в крови, порожденный испугом, когда-то, очень давно, пережитым в детстве.

Что-то высоко над моей головой пронзительно захихикало почти человеческим голосом – безумным голосом, – и это было хуже всего остального. Не в состоянии двинуться, я стояла посреди обрушившейся на меня сердитой брани – брани птиц, потревоженных врагом. И вдруг совершенно неожиданно хи-хи-кавшее существо полетело в мою сторону. Оно сорвалось со своего насеста, пронеслось мимо моего лица, сверкая голубыми с золотом крыльями, и скрылось из виду.