Текст книги "Женщина со шрамом"
Автор книги: Филлис Дороти Джеймс
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
14
За четыре часа до этого Рода Грэдвин медленно обретала сознание. Первым, что она увидела, открыв глаза, был небольшой диск. Он висел в воздухе прямо перед ней, словно плывущая по небу полная луна. Мысли ее, все еще мешавшиеся, были прикованы к этому диску: Рода пыталась понять, что это такое. Это же не может быть луна, думала она. Диск слишком плотный, и он не движется. Но вот диск стал четко виден, и она разглядела, что это – настенные часы в деревянной раме и с тонким внутренним ободком из меди. Несмотря на то что стрелки и цифры на циферблате становились все отчетливее, она не могла понять, который теперь час; решив, что время не имеет значения, Рода тотчас же оставила эти попытки. Она поняла, что лежит на кровати в незнакомой комнате и с ней в этой комнате находятся какие-то другие люди, движущиеся неслышными шагами, словно бледные тени. Но тут она вдруг все вспомнила. Ей же должны были убрать шрам, так что ее, видимо, подготовили к операции. Интересно, когда она начнется?..
А потом она почувствовала, что что-то случилось с левой половиной ее лица. Саднило и ощущалась какая-то причиняющая боль тяжесть, словно там прилип толстый пластырь. Он частично закрывал краешек рта и оттягивал уголок левого глаза. Рода тихонько приподняла руку, не уверенная, хватит ли у нее сил двигать ею, и осторожно коснулась лица. Левой щеки на месте не было. Пытливые пальцы Роды обнаружили там лишь какую-то твердую массу, грубоватую на ощупь и перекрещенную полосками чего-то похожего на липкую ленту или пластырь. Кто-то мягко опустил ее руку на место. Знакомый успокаивающий голос произнес: «Я бы не трогал накладку некоторое время». И тогда Рода поняла, что она лежит в реанимационной палате, а две неясные фигуры у ее кровати, уже обретающие более четкую форму, должно быть, мистер Чандлер-Пауэлл и сестра Холланд.
Она подняла глаза и попыталась правильно произнести слова – губы плохо слушались, им мешала накладка.
– Как все прошло? Вы довольны?
Ее слова больше походили на карканье, но, казалось, мистер Чандлер-Пауэлл ее прекрасно понял. Она снова услышала его голос – спокойный, властный, ободряющий:
– Очень хорошо. Надеюсь, через некоторое время вы тоже будете довольны. Теперь вам нужно побыть здесь и отдохнуть – не очень долго, а потом сестра Холланд отвезет вас в вашу палату.
Рода лежала, не двигаясь, а предметы вокруг нее постепенно уплотнялись. «Интересно, сколько часов длилась операция? – думала она. – Один, два, три?» Сколько бы операция ни длилась, это время для Роды потерялось в некоем подобии смерти. Это состояние, должно быть, столь же похоже на смерть, как могло бы походить на нее любое человеческое представление об абсолютном уничтожении времени. Она погрузилась в размышления о разнице между такой временной смертью и сном. Проснуться после сна, даже очень глубокого, всегда означает сознавать, что прошло сколько-то времени. Мозг хватается за обрывки последних сновидений, пытаясь уловить их прежде, чем они безвозвратно исчезнут. Рода решила проверить свою память, мысленно проживая вчерашний день. Она сидела в машине, по которой хлестал дождь, потом приехала в Манор, впервые вошла в Большой зал, распаковала в палате вещи, говорила с Шарон. Но ведь это наверняка происходило во время ее первого визита, более двух недель назад. Теперь стало возвращаться и совсем недавнее прошлое. Вчера все было совсем по-другому. Приятная, без осложнений, поездка, сияние зимнего солнца, перемежающееся с внезапными короткими ливнями. И на этот раз она привезла с собой кое-какие терпеливо собранные сведения, которые либо сможет использовать, либо даст им пропасть втуне. Сейчас, в сонном довольстве, она подумала, что даст им пропасть втуне, отпустит, как отпускает свое собственное прошлое. Его нельзя прожить снова, ни одно из его событий нельзя изменить. Все то зло, что оно могло причинить, оно ей причинило, но с его властью скоро будет покончено навсегда.
Закрыв глаза и уплывая в сон, она думала об ожидавшей ее спокойной ночи и о завтрашнем утре, которое ей не суждено было увидеть.
15
Семь часов спустя, уже в своей палате, Рода пошевелилась в постели: глубокий сон сменился дремотным полубодрствованием. Несколько секунд она лежала без движения, не понимая, где находится, как часто бывает, когда неожиданно пробуждаешься от сна. Она сознавала, что ее постель очень удобна, ощущала, как тяжела ее голова на высоко поднятых подушках, чувствовала, что воздух здесь пахнет совсем по-другому, не так, как у нее в лондонской спальне – запах свежий, но более терпкий, скорее осенний, чем зимний, это запах земли и травы, долетающий до нее с легкими порывами ветерка. В комнате было совершенно темно. Прежде чем последовать совету сестры Холланд и рано улечься спать, Рода попросила, чтобы раздвинули шторы и оставили витражное окно приоткрытым: даже зимой она не любила спать без свежего воздуха. Однако это, возможно, было не так уж разумно. Пристально вглядываясь в окно, Рода увидела, что ее комната гораздо темнее, чем ночь за окном, и что чуть светящееся небо разрисовано высоко стоящими созвездиями. Ветер задувал все сильнее, она услышала, как он посвистывает в каминной трубе, и почувствовала его дыхание у себя на правой щеке.
Вероятно, ей следует стряхнуть с себя непривычную апатию, встать и закрыть окно. Но оказалось, что это ей не по силам. Она отказалась перед сном принять предложенное ей успокоительное и теперь сочла странным – хотя это ее не встревожило, – что чувствует такую тяжесть, такое неодолимое желание не двигаться с места, остаться в этом коконе тепла и комфорта, ожидая нового негромкого посвиста, нового порыва ветра; она не сводила глаз с узкого прямоугольника звездного света. Рода не испытывала боли и, подняв левую руку, легко коснулась подбитой чем-то мягким накладки и полосок липкого пластыря, которым та была закреплена. Сейчас она уже привыкла к тяжести и твердости накладки и обнаружила, что трогает ее так, будто бы ласкает, будто накладка стала такой же неотъемлемой частью ее существа, как воображаемая рана, которую она прикрывает.
Но вдруг, в перерыве между порывами ветра, Рода услышала звук, такой тихий, что лишь царившая в палате тишина позволяла его расслышать. Она скорее почувствовала, чем услышала чье-то присутствие: кто-то ходил по гостиной. Сначала, в сонном полусознании, Рода не почувствовала страха, только смутное любопытство. Должно быть, это раннее утро. Вероятно, уже семь часов и ей принесли утренний чай. Но вот еще один звук, всего лишь легкий скрип, но ошибки быть не могло. Кто-то закрывал дверь спальни. Любопытство уступило место первому холодному предчувствию беды. Никто ничего не сказал. Не зажегся свет. Рода попыталась хриплым голосом окликнуть пришедшего, но безуспешно – мешала накладка. «Кто вы? Что вы тут делаете? Кто это?» – пробормотала она. Ответа не последовало. И теперь она знала со всей определенностью, что это вовсе не дружеский визит, что рядом с ней – что-то или кто-то, явившийся со злыми намерениями.
Она лежала, застыв от страха, а нечеткая фигура, вся в белом и с закрытым маской лицом, встала у ее кровати. Руки вознеслись над головой Роды ритуальным жестом, как бы непристойно пародируя благословение. С трудом Рода попыталась приподняться, но простыни и одеяла, казалось, давили на нее, тянули вниз. Она подняла руку – к сонетке и лампе. Сонетки на месте не оказалось. Рука нащупала выключатель, он щелкнул, но света не было. Кто-то, по-видимому, перевесил сонетку выше, она не могла до нее дотянуться, и вывернул лампочку. Рода не закричала. Долгие – с раннего детства – годы самоконтроля, боязни выказать страх, нежелания искать облегчения в криках и воплях теперь лишили ее способности позвать на помощь. И она понимала – крик не будет услышан, накладка даже говорить ей мешала. Рода попыталась выбраться из постели, но обнаружила, что не может двинуться.
В темноте она едва могла разглядеть белую фигуру, повязанную голову, маску на лице. По стеклу полуоткрытого окна двигалась рука – но это была не человеческая рука. Кровь никогда не текла в жилах этой бескостной плоти. Рука, такая розовато-белая, что казалась только что отсеченной от предплечья, медленно двигалась в пространстве к своей загадочной цели. Совершенно бесшумно эта рука задвинула шпингалет и, перемещаясь осторожно и элегантно, сдержанными движениями, медленно задернула на окне шторы. Тьма в комнате стала еще гуще. Теперь тут было уже не просто отсутствие света, но удушающее сгущение воздуха – оно не позволяло нормально дышать. Рода говорила себе, что это, должно быть, галлюцинация, порожденная ее полусонным состоянием, и одну блаженную минуту она смотрела на белую фигуру, совершенно избавившись от страха и ожидая, чтобы видение растворилось в темноте комнаты. Но затем ее покинула последняя надежда.
Белое видение снова стояло у кровати, глядя вниз, на Роду. Рода могла разглядеть лишь белую бесформенную фигуру: глаза, уставившиеся в ее собственные глаза, возможно, и были безжалостными, но Рода видела лишь черную прорезь маски. Она услышала слова, но не поняла их смысла. С невероятным усилием она приподняла с подушки голову и попыталась хрипло протестовать. В тот же момент время остановилось, и в охватившем ее ужасе единственное, что она осознала, был запах – слабый запах крахмального белья. Из темноты, наклонившись над ней, нависало лицо ее отца. Не такое, каким она помнила его все эти тридцать лет, а то, каким она знала его совсем недолго, в раннем детстве – молодое, счастливое, склоняющееся над ее кроваткой. Она подняла руку – потрогать накладку, но рука была слишком тяжела и упала обратно. Рода попыталась заговорить, сделать какое-то движение. Ей хотелось сказать: «Посмотри на меня, я от него избавилась». Но казалось, ее члены окованы железом… Все же она ухитрилась, дрожа, поднять правую руку и коснуться накладки, прикрывающей шрам.
Рода уже поняла, что это – смерть, и с этим пониманием к ней пришел нежданный покой, чувство освобождения. В этот момент сильная рука, бескожная, нечеловеческая, сжала ей шею, толкнув голову назад, на подушку; всей своей тяжестью привидение надавило Роде на горло. Она не закрыла глаза перед лицом смерти, не стала сопротивляться. Темнота палаты сомкнулась вокруг нее, обращаясь в конечную тьму, где умолкают все чувства.
16
В двенадцать минут восьмого Кимберли на кухне начала беспокоиться. Сестра Холланд предупредила ее, что мисс Грэдвин просила принести ей поднос с утренним чаем ровно в семь часов. Время было более раннее, чем в первый приезд мисс Грэдвин в Манор, но сестра Холланд сказала, чтобы Ким была готова заварить чай именно в семь часов, и она приготовила поднос в шесть сорок пять, а заварной чайник поставила на теплую плиту, чтобы он согрелся.
Но вот уже двенадцать минут восьмого, а звонка все нет. Ким знала – Дину нужно помочь приготовить завтрак: эта задача неожиданно осложнилась. Мистер Чандлер-Пауэлл просил сервировать ему завтрак в его квартире, что было необычно, а мисс Крессет, которая всегда готовила себе завтрак сама, в своей маленькой кухне, и вообще горячих завтраков не признавала, вдруг позвонила, чтобы сообщить, что будет завтракать с домочадцами в столовой в семь тридцать. К тому же она почему-то особенно беспокоилась о том, чтобы бекон был, как положено, хрустящим, а яйцо – свежим, как будто, подумала Ким, хоть одно яйцо, поданное в Маноре, не было свежим и от кур, находящихся на свободном выгуле, о чем мисс Крессет знала не хуже, чем сама Ким. Еще одной причиной для беспокойства оказалась Шарон: она еще не появилась, хотя в ее обязанности входило накрыть стол к завтраку и включить плитки для подогрева блюд. Ким не хотелось подниматься наверх и будить Шарон: вдруг позвонит мисс Грэдвин, а ее не будет.
Поволновавшись еще немножко из-за того, правильно ли установлены на подносе чашка с блюдцем и молочник, она повернула к Дину сморщившееся от тревоги лицо.
– Может, мне лучше отнести поднос наверх? Сестра сказала – в семь. Может, она имела в виду, что мне не надо ждать звонка, что мисс Грэдвин будет ждать меня ровно в семь?
Ее лицо, так похожее на лицо встревоженного ребенка, как всегда, вызвало у Дина чувство любви и жалости, чуть окрашенное раздражением. Он подошел к телефону.
– Сестра, это Дин. Мисс Грэдвин не позвонила насчет чая. Нам подождать, или вы хотите, чтобы Ким приготовила чай сейчас и отнесла наверх?
Звонок не занял и минуты. Положив трубку, Дин сказал:
– Отнеси чай наверх сейчас. Сестра говорит – постучи в дверь перед тем, как войти. Она сама отнесет его в спальню мисс Грэдвин.
– Я думаю, она захочет «даржилинг», как в прошлый раз, и печенье. Сестра ничего не говорила про другое.
Дин, занятый у плиты – он жарил яичницу, – сказал только:
– Не захочет печенья, оставит на подносе.
Чайник вскипел быстро, через несколько минут чай был уже готов. Дин, как всегда, прошел вместе с Ким к лифту и, открыв дверь, сам нажал на кнопку, чтобы жена могла держать поднос обеими руками. Выйдя из лифта, Ким увидела сестру Холланд, выходящую из своей гостиной. Она ожидала, что та заберет у нее поднос, но сестра, бросив на поднос беглый взгляд, открыла дверь палаты мисс Грэдвин, явно предполагая, что Ким последует за ней. Может, это и неудивительно, подумала Ким, не дело сестры носить пациентам подносы с утренним чаем. Тем более что сестра держала в руке фонарик, так что в любом случае ей было бы трудно забрать поднос.
В гостиной было темно. Сестра зажгла свет, и они подошли к двери в спальню. Сестра медленно и бесшумно открыла дверь. Эта комната тоже была погружена во тьму, и в ней не слышалось ни звука, даже тех тихих шумов, что бывают слышны, когда в комнате кто-то дышит. Должно быть, мисс Грэдвин спит очень крепко. Какая жуткая тишина, подумала Ким, вроде входишь в пустую комнату. Подносы с утренним чаем обычно не казались ей тяжелыми, но этот с каждой секундой становился все тяжелее и тяжелее. Ким остановилась в дверях, не выпуская его из рук. Если мисс Грэдвин проснется поздно, придется приготовить ей свежий чай. Нет смысла оставлять этот, он перестоится и остынет.
Сестра Холланд сказала:
– Если она еще спит, незачем ее будить. – В голосе ее не слышалось никакого беспокойства. – Я только проверю, все ли с ней в порядке.
Она подошла к кровати, провела лунным лучом фонарика по лежащей на спине фигуре и вдруг переключила фонарь на полную яркость. Потом выключила его, и во тьме Ким услышала ее высокий, напряженный голос, совсем непохожий на голос сестры Холланд:
– Отойди, Ким, – сказала она. – Не входи. Не смотри! Не смотри!
Но Ким уже посмотрела – и в те несколько оглушающих секунд, что горел фонарь, успела увидеть гротескный образ смерти: темные волосы, рассыпавшиеся по подушке, сжатые кулаки, поднятые, как кулаки боксера, один открытый глаз и посиневшая, вся в пятнах шея. А голова – она вовсе не была головой мисс Грэдвин, она была ничья, ярко-красная, словно отдельная от тела голова, муляж, не имеющий ничего общего с чем бы то ни было живым. Ким услышала треск упавшего на ковер фарфора и, едва добравшись до кресла в гостиной, упала в него; ее тут же вырвало. Отвратительный запах ударил ей в ноздри, и последним, что ощутила Ким, прежде чем потерять сознание, был новый страх – что скажет мисс Крессет, увидев испорченное кресло?
Придя в себя, Ким обнаружила, что лежит в их с Дином спальне. Рядом стоял Дин, а за ним – мистер Чандлер-Пауэлл и сестра Холланд. Ким полежала немного с закрытыми глазами и услышала голос сестры Холланд и ответ мистера Чандлера-Пауэлла:
– Разве вы не заметили, Джордж, что она беременна?
– Как, черт возьми, я мог бы это заметить? Я ведь не акушер!
Значит, они узнали. Ей не нужно будет сообщать им эту новость. Единственное, что ее сейчас заботило, – это ребенок. Она услышала, что говорит Дин:
– После обморока ты поспала. Мистер Чандлер-Пауэлл принес тебя сюда и дал успокоительное. Сейчас почти уже время ленча.
Подошел мистер Чандлер-Пауэлл, и Ким почувствовала его прохладные пальцы у себя на пульсе.
– Как вы себя чувствуете, Кимберли?
– Все хорошо. Мне лучше. Спасибо вам. – Она быстро села и взглянула на сестру Холланд: – Скажите, сестра, а с ребенком все будет в порядке?
– Не волнуйтесь. С ребенком все будет прекрасно, – ответила сестра Холланд. – Вы можете съесть свой ленч здесь, если хотите. Дин побудет с вами. В столовой мы с мисс Крессет и миссис Френшам вполне справимся сами.
– Нет, – возразила Ким. – Со мной все в порядке. Правда. Мне будет лучше за работой. Я хочу вернуться на кухню. Хочу быть вместе с Дином.
– Умница, – сказал мистер Чандлер-Пауэлл. – Нам всем нужно заниматься нашими обычными делами, пока это возможно. Но спешки никакой нет. Отнеситесь ко всему как можно спокойнее. Старший инспектор Уэтстон уже побывал у нас, но он, как видно, ждет спецгруппу из Столичной полиции. А я пока что попросил всех не обсуждать то, что произошло у нас этой ночью. Вы понимаете, Кимберли?
– Да, сэр, я понимаю. Мисс Грэдвин убили, правда?
– Я надеюсь, мы больше узнаем, когда приедет спецгруппа из Лондона. Если ее убили, они найдут виновного. Постарайтесь не пугаться, Кимберли. Вас окружают друзья – вы с Дином это давно знаете. Мы о вас позаботимся.
Ким пробормотала слова благодарности. И они ушли, а она выскользнула из кровати и укрылась в теплых и крепких объятиях Дина.
Книга вторая
15 декабря
Дорсет, Лондон
1
В то субботнее утро коммандер Адам Дэлглиш и Эмма Лавенэм договорились в половине одиннадцатого встретиться с отцом Эммы. Первая встреча с будущим тестем, особенно с целью сообщить ему, что ты собираешься вскоре жениться на его дочери, чаще всего оказывается мероприятием не из легких. Дэлглиш, смутно помнивший что-то о подобных встречах из беллетристики, почему-то представлял себе, что должен увидеться с профессором Лавенэмом наедине, однако Эмма очень легко убедила его, что им лучше поехать к ее отцу вместе.
– В ином случае, дорогой, он беспрестанно будет расспрашивать тебя о моих взглядах, – сказала она. – В конце концов, он ведь никогда тебя не видел, а сама я вряд ли часто упоминала твое имя в его присутствии. Если меня там не будет, я не смогу быть уверена, что до него это дошло. У него порой появляется некоторая нечеткость восприятия; впрочем, я никогда не знаю, насколько это соответствует действительности.
– И часто у него бывают такие состояния?
– Это случается, когда я у него бываю. Но с головой у него все в порядке. Он просто любит меня поддразнивать.
Дэлглиш подумал, что нечеткость восприятия и любовь к поддразниванию – самые незначительные из проблем, которые могут у него возникнуть с будущим тестем. Он давно заметил, что люди известные, когда они достигают значительного возраста, склонны преувеличивать странности, которые были им свойственны в молодости и в зрелости, словно такие чудачества могут послужить гарантией от утраты физических и интеллектуальных способностей, от бесцветного уплощения личности в последние годы жизни. Адам не мог с уверенностью судить о том, какие отношения существуют между Эммой и ее отцом, но эти двое, должно быть, любили друг друга – хотя бы в память о прошлом – и были нежно друг к другу привязаны. Эмма рассказывала Дэлглишу, что любимицей отца была ее младшая сестра – веселая, послушная и более миловидная, чем сама Эмма. Она погибла под колесами мчавшегося автомобиля. Но Эмма говорила об отношении отца к сестре без малейшей критической ноты, без малейшего чувства обиды. Чувство обиды вообще было не из тех эмоций, которые у Дэлглиша могли ассоциироваться с образом Эммы. Но какими бы сложными ни были их взаимоотношения, она, конечно, хотела бы, чтобы встреча отца с ее любовником прошла успешно. И его, Адама, задачей было сделать так, чтобы все прошло успешно, чтобы встреча не отложилась в ее памяти ни тяжким бременем, ни неизбывной тревогой.
Все, что Дэлглиш знал о детстве Эммы, было рассказано ему в несвязных отрывках бесед, в которых оба пытались осторожно ступить на еще не исследованные земли далекого прошлого друг друга. Уйдя на пенсию, профессор Лавенэм отверг Оксфорд ради Лондона и поселился в просторной квартире, в одном из эдвардианских жилых массивов Марилебона, носившем вполне достойное название «Особняки». Жилой массив находился не очень далеко от Паддингтонского вокзала, поезда в Оксфорд ходили точно по расписанию, и профессор мог быть частым (его дочь подозревала, что слишком частым) гостем на факультетских обедах за высоким столом. [10]10
Высокий стол – стол для профессоров и членов ученого совета в столовой колледжа, находится на небольшом возвышении.
[Закрыть] Семейная пара – слуга, раньше работавший в колледже, и его жена, – переехавшие в Кэмден-таун к овдовевшей дочери, приходили к профессору каждое утро убирать квартиру, а позже днем – готовить обед. Профессор женился поздно, когда ему было уже за сорок, а теперь, хотя и перевалил за семьдесят, был вполне способен сам о себе заботиться, хотя бы в чем-то наиболее необходимом. Однако муж и жена Сойеры убедили себя (с некоторым попустительством с его стороны), что они преданно ухаживают за беспомощным и весьма известным старым джентльменом. Лишь последний из эпитетов соответствовал действительности. Бывшие коллеги, посещавшие профессора в «Калвертонских особняках», считали, что Генри Лавенэм прекрасно устроился.
Дэлглиш с Эммой отправились в «Особняки» на машине так, чтобы приехать к условленному с профессором времени – в половине одиннадцатого. Дом недавно заново покрасили, кирпичная кладка приобрела неудачный цвет: Дэлглиш подумал, что единственным подходящим определением здесь может быть сравнение с бифштексом из вырезки. Просторный лифт с зеркальными панелями, пропахший мебельной полировкой, вознес их на четвертый этаж.
Дверь квартиры № 27 открылась так быстро, что Дэлглиш заподозрил, что ее хозяин у окна поджидал, когда подъедет их машина. Человек, встретивший их у двери, был почти такого же роста, как Адам, с сильным, красивым, хорошей лепки лицом под копной непослушных волос серо-стального цвета. Он опирался на трость, но плечи его лишь слегка сутулились, а темные глаза – единственное сходство с дочерью, – хотя и утратили блеск, смотрели на Дэлглиша на удивление проницательным взглядом. На нем были тапочки и домашний костюм, но выглядел он при этом совершенно безупречно. Он произнес: «Входите же, входите!» – так нетерпеливо, словно хотел дать понять, что они слишком задержались в дверях.
Их провели в большую комнату с эркером, в фасадной части дома. Она явно служила библиотекой, и в самом деле, если учесть, что каждая стена здесь представляла поистине мозаику из книжных корешков, а стол и все остальные поверхности были завалены журналами и книгами в бумажных обложках, в комнате просто не оставалось места заниматься чем-либо иным, кроме чтения. Профессор освободил стул с прямой спинкой, стоящий напротив письменного стола, от книг и бумаг, сняв их на пол, что придало этому стулу вид обнаженной и, как показалось Дэлглишу, довольно зловещей исключительности.
Профессор Лавенэм выдвинул из-за стола свой стул, сел и жестом указал Дэлглишу на тот, что освободил от бумаг. Темные глаза под бровями – седыми, но по форме так обескураживающе похожими на брови Эммы – пристально смотрели на Адама над полумесяцами очков. Эмма тем временем прошла к окну. Дэлглиш подозревал, что она готовится наслаждаться спектаклем. В конце концов, отец ведь не мог запретить ей выйти замуж. Ей, разумеется, хотелось бы получить одобрение, однако намерения поддаваться влиянию отца, независимо от того, выскажет он одобрение или порицание, у нее не было. Но они правильно сделали, что приехали к нему. С некоторым сожалением Дэлглиш теперь сознавал, что ему надо было бы явиться сюда раньше. Начало беседы было не очень благоприятным.
– Коммандер Дэлглиш, надеюсь, я правильно называю ваш чин?
– Да, благодарю вас.
– Мне показалось, Эмма именно так мне и говорила. Я догадался, почему такой занятой человек, как вы, наносит мне визит в столь неудобное для вас время. Я почитаю себя обязанным сообщить вам, что вы не внесены в мой список подходящих молодых людей. Тем не менее я готов внести туда ваше имя, если ваши ответы окажутся такими, какие требуются любящему отцу.
Так. Значит, этим диалогом в виде допроса с пристрастием они будут обязаны Оскару Уайльду. Дэлглиш почувствовал благодарность к профессору – ведь тот вполне мог извлечь из своей явно здравой и живой памяти какой-нибудь совершенно недоступный пониманию отрывок из драмы или романа, да еще – предположительно – на латыни. А с Уайльдом, решил Адам, ему будет легко не ударить лицом в грязь. Он промолчал.
Профессор Лавенэм продолжал:
– Я полагаю, принято интересоваться, имеете ли вы доходы, достаточные для того, чтобы обеспечить моей дочери возможность жить так, как она привыкла. Эмма сама содержит себя с тех пор, как защитила диссертацию и получила звание доктора философии, не говоря уже о довольно редких, но весьма щедрых дотациях с моей стороны, продиктованных скорее всего желанием компенсировать прошлые отцовские прегрешения. Могу ли я считать, что у вас хватит денег, чтобы вы оба могли жить вполне обеспеченно?
– Я получаю жалованье как коммандер Столичной полиции, а моя тетушка оставила мне в наследство свое довольно значительное состояние.
– В земельных угодьях или в ценных бумагах?
– В ценных бумагах.
– Это меня удовлетворяет. Учитывая те налоги, что мы платим при жизни, и те, что взимают после нашей смерти, земельные угодья больше не приносят нам ни дохода, ни радости. Они дают человеку положение и не дают ему возможности это положение сохранить. Вот и все, что можно сказать о земельных угодьях. У вас есть дом?
– У меня есть квартира в Куинхите, с видом на Темзу и с арендой на сто лет с лишним. Дома у меня нет нигде, даже на нефешенебельной стороне площади Белгрейв-сквер. [11]11
Белгрейв-сквер – одна из наиболее фешенебельных площадей Лондона, окруженная зданиями в стиле английского классицизма.
[Закрыть]
– Тогда я буду настаивать, чтобы вы приобрели дом. Невозможно ожидать, что девушка с такой простой, неиспорченной натурой, как Эмма, способна будет жить в квартире в Куинхите, с видом на Темзу, хотя бы и с арендой на сто с лишним лет.
– Я обожаю эту квартиру, папа, – вмешалась Эмма.
Ее ремарка была проигнорирована.
Профессор, по-видимому, решил, что продолжение розыгрыша требует от него усилий, не соответствующих удовольствию, которое дает ему такое поддразнивание. Он сказал:
– Ну что ж, все это выглядит удовлетворительно. А теперь, кажется, полагается предложить вам обоим выпить. Сам я не люблю шампанское, а белое вино мне противопоказано, но на столе в кухне стоит бутылка бургундского. Десять сорок утра вряд ли подходящее время для выпивки, так что я предлагаю вам забрать бутылку с собой. Я не думаю, что вы надолго у меня задержитесь. Впрочем, – с надеждой в голосе продолжил он, – вы могли бы выпить кофе. Миссис Сойер сказала, что все подготовила.
– Но нам хотелось бы вина, папа, – решительно возразила Эмма.
– Тогда, может быть, вы сами этим займетесь?
Адам и Эмма вместе отправились на кухню. Они сочли невежливым закрыть за собой дверь, поэтому обоим пришлось сделать над собой усилие, чтобы не прыснуть со смеху. На столе стояла бутылка «Кло де Без».
– Впечатляющая бутылка! – произнес Дэлглиш.
– Потому что ты ему понравился. Интересно бы узнать, не приготовил ли он бутылку какого-нибудь дешевого пойла у себя в ящике стола – на всякий случай. С него станется!..
Они вернулись в библиотеку. Дэлглиш нес бутылку.
– Спасибо, сэр, – сказал он. – Мы оставим это вино до особого случая. Будем надеяться, он наступит, когда вы сможете к нам присоединиться.
– Может быть, может быть. Я редко обедаю не дома, только порой в колледже. Возможно, когда погода улучшится. Сойеры не любят, когда я рискую выходить из дому в холодные вечера.
– Мы надеемся, ты будешь на нашей свадьбе, папа? – спросила Эмма. – Мы собираемся венчаться весной, вероятно, в мае, в капелле колледжа. Я тебе сообщу, как только мы узнаем дату.
– Разумеется, я там буду, я достаточно хорошо себя чувствую. Считаю это своим долгом. Я выяснил, справившись в Книге общей молитвы [12]12
Книга обшей молитвы – официальный молитвенник и требник англиканской церкви. Впервые издан в правление королевы Елизаветы I, в 1549 г., переиздан в период Реставрации, в 1662 г.
[Закрыть] – хотя она не из тех книг, что я обычно читаю, – что, как предполагается, я должен сыграть некую безмолвную и нечетко очерченную роль в этой процедуре. Именно так и произошло с моим собственным тестем на нашей свадьбе, тоже в капелле колледжа. Он с такой быстротой вел твою маму по проходу между рядами, будто опасался, что я передумаю, если придется слишком долго ждать. Если потребуется мое участие, надеюсь проделать это гораздо лучше, но вы, вероятно, отвергнете саму эту идею – официально передавать дочь во владение кому-то другому. Полагаю, вам не терпится отправиться в путь, коммандер. Миссис Сойер предупредила, что может заехать сегодня утром с некоторыми нужными мне вещами. Ей будет очень жаль, если она вас не застанет.
У двери Эмма подошла к отцу и поцеловала его в обе щеки. А он вдруг обнял ее: Дэлглиш заметил, что у него побелели костяшки пальцев. Объятие было таким крепким, что показалось – старик пытается удержаться на ногах. И как раз в те секунды, когда они стояли обнявшись, у Дэлглиша зазвонил мобильный телефон. Ни при одном из предыдущих вызовов этот низкий и отчетливый звон не казался ему столь неуместным.
Отпустив Эмму, ее отец раздраженно произнес:
– Мобильные телефоны вызывают у меня крайнее отвращение. Неужели вы не могли выключить эту штуку?
– Эту – нет, сэр. Вы меня извините?
Он направился к кухне. Профессор окликнул его:
– Вам лучше закрыть дверь. Как вы, вероятно, заметили, слух у меня пока еще острый.
Джефри Харкнесс, заместитель комиссара Столичной полиции, умел сообщать информацию кратко и в таких выражениях, которые имели целью исключить какие бы то ни было вопросы или обсуждения. Сейчас, за шесть месяцев до своей отставки, он полагался на эти хорошо проверенные уловки, чтобы обеспечить себе гладкое течение профессионального существования вплоть до прощальных празднеств, без крупных срывов, публичных неприятностей или несчастий. Дэлглиш знал, что Харкнессу уже обещана работа после выхода в отставку в качестве советника по безопасности в крупной, вполне стабильной международной корпорации, с зарплатой в три раза выше его теперешней. Удачи ему! Они с Дэлглишем относились друг к другу с уважением – порой, со стороны Харкнесса, ревнивым, – но дружбы у них не получилось. Сейчас его голос в трубке звучал, как это часто бывало, резко, нетерпеливо, но он старался сдерживать настоятельность тона.
– Дело для вашей группы, Адам. Адрес – Шеверелл-Манор, в Дорсете, примерно в десяти милях от Пула. Управляет им хирург Джордж Чандлер-Пауэлл, у него что-то среднее между клиникой и частным санаторием. Во всяком случае, он там оперирует богатых пациенток, которым требуется косметическая хирургия. Одна из них умерла, некая Рода Грэдвин, вероятно, задушена.
