Текст книги "Резня в ночь на святого Варфоломея"
Автор книги: Филипп Эрланже
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Тем не менее герцог Анжуйский питал неиссякаемую ненависть к адмиралу, в то время как злоба Атридов поглотила и его, и его брата.
7
«Разбить французов наголову?»
Нунций Сальвиати испытывал смешанные чувства, констатируя, что, вопреки принятому мнению, король ведет в действительности личную политику.
Со времени событий во Фландрии он передал в пользу мятежников семь тысяч дукатов – огромная жертва для его разоренной казны – и продолжал собирать войска. И другое беспокоило этого воистину исключительного посланца Григория XIII: отсутствие королевы, которая в обществе Месье отправилась в Шалон встречать герцогиню Лотарингскую.
Карл IX преследовал «оленя, которого жаждал настичь». Но адмирал в Париже развил тревожную и бурную деятельность. Он беспрерывно совещался с протестантскими принцами и даже секретарями Его Величества. Кьеврен и его последствия казались забытыми. Слухи о войне вновь стали шириться.
Король вернулся в Париж 1 августа и присоединился к адмиралу, Монморанси и своим секретарям. Распространились толки, что война – дело, считай, решенное. Она, в сущности, соответствовала духу Карла, для которого Колиньи нашел его империю. Четыре тысячи пехотинцев были направлены к пикардийской границе. В Англии готовились в путь добровольцы, которым королева не запретила участвовать в войне.
Король желал укрепить свою протестантскую политику. Он жаловался, что Церковь заставляет его тратить «столько драгоценного времени» на его «толстую сестричку Марго». Богохульствуя по обыкновению, он вскричал:
– Если господин папа настолько глуп, я сам возьму Марго за руку и поведу под венец, пусть во грехе!
Граф де Рец отправился от его имени убеждать Сальвиати. Бракосочетание было отсрочено примерно до 20 августа. Если к этому моменту Святой Отец не пришлет особого разрешения, он рискует, что такового вообще ждать не станут. Принц де Конде подал пример. Он надменно заявил, что не нуждается вообще ни в каком разрешении понтифика, чтобы жениться на своей кузине, Марии Клевской. Ему достаточно разрешения короля. Их свадьба была назначена на 10 августа.
3-го Микиели и Кавалли предприняли новый шаг в пользу мира. Карл жаловался на непокорность своих подданных-гугенотов:
– Их, – говорил он, – невозможно сдержать ни угрозами, ни стараниями.
И заключал:
– Война весьма далека от моих намерений.
Но это не убедило ни венецианцев, ни посланника Испании, которые уже верили, что зло неисправимо. Микиели стал еще мрачнее.
Рец и Бираг, преданные слуги королевы-матери, охваченные в свою очередь страхом, послали курьера в Шалон, где Екатерина задержалась у хворающей герцогини Лотарингской.
Королева немедленно выехала в Париж, куда прибыла 4 августа.
И поспешила встретиться со своим сыном, который только что отказал в аудиенции Суниге. Опять она плакала, опять угрожала удалиться от двора. Она объявила, что англичане морочат их и расставили Франции западню.
На следующее утро, выбрав время, она встретилась с адмиралом наедине в своем прекрасном саду Тюильри, расположенном вне укреплений и защищенном бастионом на случай мятежных действий. Беседа продолжалась, казалось, нескончаемо. Жером де Гонди был отнюдь не прочь что-либо подслушать. Он следил глазами за полной дамой в черном и худым господином с развевающимися рукавами, которые прогуливались то здесь, то там среди древесных беседок. Когда наконец адмирал откланялся, королева подозвала Гонди, но удовольствовалась тем, что осведомилась у него, который час.
– Одиннадцать часов, сударыня.
– Мои ноги дали мне знать, что уже так поздно! В городе говорили, что она «полностью разрушила
то, что было затеяно в ее отсутствие».
Вечером того же дня она приняла испанского посланника. Дон Диего принялся издавать страстные жалобы.
– Ваше Величество может мне поверить… Король прибыл сюда за четыре дня до своей матушки, когда было уже так близко столкновение двух сторон, и, при разумении, которое даровал ему Господь, он, похоже, готов был позволить вовлечь себя в ссору.
– Войны никоим образом не будет! – уверила его Екатерина.
Дон Диего поздравил себя с тем, что слышит эти слова. Он сожалел об отсутствии Ее Величества. С тех пор, как она покинула двор, говорили только о войне! Он сожалел также о передвижениях войск и о своей неуверенности касательно миссии, порученной флоту Строцци. Пребывающий в беспокойстве и неведении, он провозгласил, что для того, чтобы он успокоился, нужно позволить ему, представителю католического государя, сопровождать эту экспедицию, когда она состоится. Екатерина сочла эту мысль шутовской и разразилась взрывом громкого смеха. Затем она не без усилий успокоилась и польстила идальго, после чего отпустила его, наполовину удовлетворенного. Потом призвала Жерома де Гонди, о маневрах которого ничего не знала. Едва освободившись, итальянец побежал к Суниге. Тот завалил его вопросами, на которые он ответил так, что это вполне пришлось по душе постоянно озабоченному дипломату. Да, королева-мать спасла мир. Через несколько дней состоится «Большой Совет», который она не преминет еще раз привлечь на свою сторону. До конца недели флот перестанет беспокоить католического государя.
– Но в настоящее время, сударь, – заключил итальянец с доверительным видом, – я сообщу Вам одну вещь… а именно, что было бы хорошо использовать для сохранения мира еще более значительные средства.
– Как можно задействовать еще более значительные средства?
– Дать в жены одну из инфант герцогу Анжуйскому.
Такова была цена, которой ожидала госпожа Медичи за свои старания! Посланник ответил не без презрения:
– Католический государь мало озабочен браком своих дочерей, поскольку у него только один сын.
Неспособный понять эту сложную натуру, этот необычайно плодотворный, но женский разум, Дон Диего судил о госпоже Медичи, как и большинство французских вельмож, и приписывал ей низость «торговки».
Он подтвердил это в своем докладе Филиппу II. Согласно ему, королева-мать повиновалась исключительно личным побуждениям: она противилась войне, поскольку не могла бы вынести того, что ее сын попал под чье-то чужое влияние, поскольку она не желала упускать власть, которой добивалась в течение четверти века и которую с таким трудом завоевала. Причем, как заявлял посланник, «она сосредотачивает свои интересы исключительно на благе короля, своего сына».
Эта фраза, ошеломляющая, ибо вышла из-под такого пера, вызывает двоякие размышления. Действительно ли Екатерина жертвовала интересами государства во имя своих личных дел? Была бы эта война действительно благом для короля и королевства?
То, что женщина, всецело посвятившая себя политике, и что властная мать, привыкшая руководить своими детьми, сталкивается с перспективой потери прав, невозможно отрицать. Но невозможно в первую очередь отрицать страстную жажду правительницы Франции защитить вместе с династией единство и целостность народа. Королева была убеждена, что ни одно, ни другое не выдержит войны с Испанией. Она нисколько не помышляла отделять свои интересы от общественных.
Была она безумной или здравомыслящей? Возможно, она переоценивала могущество Филиппа II, который как раз в то время испытывал серьезные трудности, и прежде всего финансовые. Однако люди сведущие предвидели войну сроком на восемь лет. Восьмилетняя война, которая последовала бы за войнами предшествующих правлений и за братоубийственными распрями, означала бы разорение и опустошение королевства, если бы оказалась победоносной, и утрату им самостоятельности, если бы ее проиграли. И она ни в коем случае не гарантировала конец гражданских войн, вопреки утверждениями Колиньи и Дюплесси-Морнея. Подданные Карла IX отличались от подданных Людовика XIII. В их глазах религия стояла куда выше родины. Ультракатолики бросили бы все свои силы на противодействие крестовому походу против Австрийского дома. Сам Генрих IV попал под удар, когда пожелал его предпринять…6060
Существуют свидетельства, доказывающие причастность Австрийского дома (Габсбургов испанских и имперских) к убийству Генриха IV 14 мая 1610 г., накануне войны во Фландрии.
[Закрыть] Готовясь к военным действиям, король рисковал, таким образом, вызвать восстание и чужеземную оккупацию, как та, что будет иметь место в 1589 г. – вскоре после смерти Екатерины.
Быстрая, почти молниеносная победа, могла ли она оправдать его предприятие? Была ли она возможна? Военный талант Колиньи не был сопоставим – и тому множество примеров – с талантом герцога Альбы. Тем не менее существовал один шанс для успеха, и он зависел от Елизаветы Тюдор. Если бы англичане, фламандцы и гёзы действовали согласованно с французской армией, можно было бы надеяться на крупное поражение испанцев в Нидерландах, которое вынудило бы Филиппа II к переговорам, как это произошло с Генрихом II после Сен-Кантена. В этом случае речь шла о весьма дерзком риске. В противном случае игра была заранее проиграна.
Итак, Елизавета, которая желала франко-испанской войны, решилась воспрепятствовать триумфу своих новых союзников. К этому ее побуждало все, начиная с торговых интересов ее государства и кончая ее претензиями на Кале. Она не простила Колиньи за полный поворот в 1564 г., когда он потребовал обратно Гавр после того, как ей его уступили, и без колебаний намеревалась предать его в свой черед.
Самые прозорливые разгадали ее намерения. В первые дни августа в Париже заговорили об отступлении английских войск, которые находились в Нидерландах. Так или не так, но подобная новость могла укрепить позиции королевы-матери. Колиньи напрямик сказал об этом Уолсингему, который отправил курьера к фавориту своей государыни: «Я поспешил написать графу Лейстеру, – сообщает он Смиту, – что надо попытаться отсрочить отзыв наших войск, без чего весь замысел ставится под удар. Если дело Нидерландов не обернется успехом, нас ждет, очевидно, немалое бедствие».
Он также уведомил лорда Беркли: «Король всецело решился вести войну, но королева, его мать, уверила его, что без нашей помощи дело обернется горестной неудачей; и, пустив в ход слезы, она заставила его полностью переменить решение. Я основательно опасаюсь, как бы это не привело к досадным последствиям, если только не вмешается Господь».
«Без нашей помощи дело обернется горестной неудачей». Адмирал должен был бы, безусловно, разделять мнение королевы-матери, но, вот истинная загадка, он верил, он желал верить в эту подмогу. Неужели он мог вообразить, что твердое решение короля Франции, вопреки всему, побудит Елизавету поддержать дело своих собратьев по вере? Письмо к Беркли сэра Хэмфри Гилберта, командовавшего английским гарнизоном Флессинга, создает ошеломляющее впечатление.
«Я извещен, – сообщает этот военачальник, – о том, что сюда готовятся прибыть больше французские силы. Что я должен делать? Уйти из этого города или, если королева дает мне полную свободу, вызвать ссору между французами и местными жителями и разбить французов наголову?»6161
Calendar of State Papers (1572b, p. 169).
[Закрыть]
* * *
Адмирал не скрывал своей досады, когда король со смущением сообщил ему, что дело вновь будет рассмотрено в Совете.
– Сир! – вскричал он. – Этот Совет составлен из одних людей в долгополом платье, которые, по природе своей, ненавидят войну!
– Успокойтесь, мои отец, я стану взывать не к одним людям в долгополом платье,6262
Речь идет о том, что Королевский Совет в массе своей состоял из выходцев из третьего, неблагородного сословия, новоявленных дворян – судейских, юристов, носивших, по традиции, длиннополую одежду.
[Закрыть] но и к тем, кто носит шпагу: Монпансье, Косее, Неверу, Таванну. Вы их хорошо знаете, никто из них не в силах Вам возражать.
Об этом решительном столкновении Колиньи и его противников известно из мемуаров Дюплесси-Морнея. Герцог Анжуйский теперь находился в уязвимом положении перед лицом короля: он не мог обременять себя даже репликами. Королева-мать доверила эту заботу своему советнику Морвилье, человеку весьма мудрому, по утверждению католиков; врагу новшеств, если верить Агриппе д'Обинье, и «умиротворителю, который проявлял благоразумие из страха».
Морвилье воспользовался старыми доводами герцога де Невера. Он опять указал на торговые связи Испании и Англии, подтвердил, что вступление французов в Нидерланды неизбежно вызовет вмешательство императора. И королю вскоре предстоит столкнуться с коалицией, к которой, возможно, примкнет и сама Англия. Что касается миллиона ежегодных доходов, которые, как хвастается адмирал, он сможет получить из Нидерландов, как можно требовать запросто аннексировать страну, которая желает разбить свои цепи? Фламандцы уже доказали после Кьеврена, какую любовь они питают к французам.
Все это и еще многое другое было сказано на бурном Совете 9 августа, который продолжился и на другой день. Таванн, старый вояка, заговорил возвышенным языком:
– Поддержим нашу добрую славу перед Богом и людьми и мир с каждым, и превыше всего – с нашим народом, сдержав свое слово ради веры и не допустив ненависти.
Екатерина в довольно резкой форме заявила о безнравственности французско-испанского раздора. Неколебимый Колиньи развил свой план, гарантировал сбор протестантской армии, значительность которой встревожила католиков: четыре тысячи конницы и пятнадцать тысяч пехоты.
– Никакой войны не будет! – повторяла Екатерина. Она оказалась в меньшинстве в начале дискуссии, но мало-помалу обрела преимущества. 10 августа она взяла верх: Совет подтвердил свое прежнее решение в пользу мира.
Жером де Гонди поспешил известить об этом Сунигу. Согласно тому, что последний сообщает Филиппу II, адмирал уступил, пообещав ничего не затевать без ведома королевы. Екатерина желала, как ему кажется, успокоить таким образом короля Испании. В действительности Колиньи и не думал капитулировать. Когда заседание закрылось, но члены Совета еще не разошлись, он воскликнул:
– Король, мадам, отказывается предпринять войну. Да будет Богу угодно, чтобы с ним не случилось ничего такого, когда не в его власти будет отступить.
Все ясно. Некоторые историки изо всех сил стараются придать более невинный смысл этой фразе. Но те, кто судит непредвзято, без колебаний согласятся: Колиньи замкнулся в своей трагической дилемме: война внешняя или гражданская, и не мог от нее избавиться.
Королева-мать была глубоко взволнована. Но она столь сильно прониклась оптимизмом, что не видела более никакой опасности. Мир был спасен, а столь близкий брак Наваррца удержит протестантов от беспорядков. Екатерина верила, что теперь может пожертвовать несколько дней ради материнской любви, и удалилась в замок Монсо, где ей пришлось задержаться у немощной герцогини Лотарингской, которая вновь заболела.
Со своей стороны, принцы и все протестантское руководство отбыли в Бланди-ан-Бри, владение бабушки Марии Клевской, мадам де Роган. Возлюбленная герцога Анжуйского вышла замуж за принца по кальвинистскому обряду. Месье, оставшийся в Париже, не скрывал ни своего огорчения, ни своей жажды мести.
Теперь ни для кого не оставалось тайной, в какой бой втянут адмирал. Доброжелатели, порой анонимные, осыпали его советами быть благоразумным. «Вспомните, – писал ему некто, – об этой максиме, которая в ходу у всех папистов, что не следует хранить верности еретикам… Если Вы благоразумны, надлежит как можно скорее удалиться от этого двора, этой зараженной клоаки». На все предостережения адмирал отвечал:
– Лучше сто раз умереть, чем жить с непрерывными подозрениями. Я избавился от подобной тревоги. В любом случае, я достаточно пожил. Я скорее предпочту, чтобы мое тело волочили по улицам Парижа, чем чтобы меня втянули в новую гражданскую войну.
Он был искренен, но, увы, по-прежнему упорно верил, будто борьба против испанцев – единственная альтернатива мятежу. К тому же он видел, что Карл IX не отказывается от своих мечтаний о славе.
Ни один, ни другой ни дня не признавали решения Совета. Пользуясь отсутствием королевы-матери, они в течение многих часов предавались беседам. «Адмирал при дворе как у себя дома», – писал кардиналу Гранвелю прево Морийон, который сообщал о «значительных приготовлениях к войне». Король приказал своему посланнику Ла Мот-Фенелону: «Продолжайте, как можете, убеждать эту королеву (Английскую), чтобы она в открытую выступила против короля Испании». Адмирал известил принца Оранского, что у него готовы в поход двенадцать тысяч аркебузьеров и две тысячи конницы, «которые станут участвовать в Вашей кампании».
Молодой Наваррец поддержал его. И потребовал, чтобы свадьбу сыграли как можно скорее, ибо он намеревается присоединиться к экспедиции и поведет за собой многочисленных дворян из своей свиты.
Король выразил восхищение по поводу этого шага. Но как быть с особым разрешением? Господин де Шовиньи доставил в Рим столь настойчивое письмо Его Величества, что папа наконец «поколебался и удовлетворил эту просьбу». Курьер французского посланника мчался во всю прыть, неся эту новость. Карл IX об этом не знал. В своем нетерпении он решил, что свадьба состоится 18 августа. И поскольку ожидал негативного ответа от Святого Престола, приказал губернатору Лиона перехватывать до этой даты всех курьеров между Францией и Италией.
15 августа королева-мать покинула Монсо и вступила в Париж с герцогиней Лотарингской. Она сразу же оценила масштаб бедствия. Несмотря на ее усилия, военная машина действовала вовсю, и казалось, ничто ее не остановит. И в какой момент? В тот самый, когда, иронией судьбы, повсюду восторжествовала тонкая дипломатия, которая мирными средствами навлекла на Филиппа II горькое поражение.
Выборы в Польше представлялись удачными. Господин де Шомберг уверил Месье в поддержке герцога Саксонского. Ноай сообщал из Константинополя о самом выгодном договоре, какого не удавалось заключить и Франциску I: султан пообещал передать Франции то, что отвоюет у Испании. Наконец, грозная Елизавета, уступив обаянию господина де Ла Моля, посланного герцогом д'Алансоном, внезапно серьезно стала относиться к мысли о браке с юным принцем.
– О только бы герцог не замедлил прибыть, только бы не замедлил! – твердили ее министры и ее дамы.
Если бы брак Валуа-Бурбон сберег внутренний мир, Франция, не подвергая себя риску военных действий, могла бы стать первым из христианских королевств.
Екатерина видела, что эти терпеливые и нелегкие труды вот-вот пропадут. А также что она теряет власть. Правление страной ускользало из ее рук, переходя к тому, кого приговорили к смерти в 1569 г.
Все побуждало ее этого не допустить, и ее жажда власти, и миссия, которую она себе приписывала: хранить родовое достояние потомков Франциска I, великого короля, который открыл доступ в свою семью смиренным Медичи. Она не сомневалась в себе. Она была исполнена уверенности, что, вырывая у нее скипетр, Колиньи готовит погибель королевству.
Микиели впоследствии обвинял ее, что она вершила свою личную месть, sua vendetta. Разумеется, флорентийка ненавидела Колиньи, как ненавидела Лотарингского кардинала. Но она не сосредоточилась исключительно на этой ненависти. Рыдая на своей молитвенной скамеечке, она равно проклинала и сторонников Гизов, этих фанатиков, которыми полнился Париж и которые, дабы воспрепятствовать победе протестантов, готовы были даже посягнуть на престол. Она проклинала Сен-Кантен, испанское вторжение, роковые происки англичан.
Уроки ее наставника Макиавелли ожили в ее памяти. Государь не жесток, когда применяет жестокость на «благо народа», и не следует колебаться насчет смерти одного человека, если его смерть избавит подданных от бесконечных напастей.
8
«Кровавая свадьба»
Гизы не выступили на чьей-либо стороне во время дебатов о войне. Кардинал Лотарингский находился в Риме с мая. Герцог Генрих и его братья мало показывались в Лувре и ничего не говорили.
Тем не менее трудно было бы не догадываться, что у них на уме. Лотарингцы ненавидели адмирала не только как главу партии, с которой они столь безжалостно бились, но прежде всего как убийцу Гиза-старшего. Какова бы ни была истина, ничто не мешало им верить, что Польтро де Мере был человеком, посланным Колиньи; ничто не убедило бы их пренебречь честью, отказавшись от мести. И эту месть они откладывали ввиду необходимости повиновения королю, или, скорее, из-за боязни королевы-матери. Но таким образом создавалась великая иллюзия, что бездействующие Гизы будут спокойно взирать на то, как их враги движутся к власти и готовятся освобождать Нидерланды в ущерб королю Испании, их покровителю, союзнику и спонсору.
Определенные заявления, известное бахвальство кардинала Лотарингского, получившее распространение на другой день после Варфоломеевской ночи, могли бы дать повод думать, что с апреля месяца они помышляли об убийстве Колиньи и глав кальвинистов, приглашенных ко двору вместе с Генрихом Наваррским. Столь известные историки, как Люсьен Ромье, защищали этот тезис после того, как тщетно искали следов злого умысла в действиях и письмах королевы-матери. Среди противоположных аргументов громче всех звучат слова Марьежоля: кардинал не стал бы всеми правдами и неправдами препятствовать получению особого разрешения, если бы это бракосочетание было необходимо для успеха его плана.
В такой позиции принято сомневаться. Но неоспоримо, что то ли для нападения, то ли для обороны Гизы приняли самые основательные меры. В конце 1571 г. маршал де Монморанси дал королю знать, что число их приверженцев в Париже возрастает, «они берут в наем комнаты в разных кварталах и проводят ночи в тайных совещаниях. Они стремятся обзавестись оружием, особенно – коротким, посредством которого можно быстро совершать расправы внутри помещений и на улице». Среди прочих замыслов, о которых уведомлял губернатор Парижа, было следующее: «полагают, что, в частности, у них есть намерение осадить адмирала в его доме».
Отель Гизов, неприступная крепость, расположенная в центре города, ревниво хранила свои тайны, между тем инспирируемый ими гром воодушевлял католиков и приводил в ряды Гизов новых сторонников. Громы и молнии исходили и от церквей, где проповедники, что ни день, проклинали еретиков и чудовищную свадьбу их главы. Кое-кто прибывал из Испании, Италии под видом студентов, чтобы раздуть священное негодование. Епископ Сорбен в открытую угрожал королю: выдавая свою сестру за Бурбона, он поставил себя наравне с Исавом, от которого право первородства перейдет Иакову (подразумевался герцог Анжуйский).
В 1563 г. ни власть короля, ни единство Франции не сохранились бы, если бы две партии не смогли нейтрализовать одна другую. Королева-мать должна была, разумеется, об этом помнить. Одна против стольких недругов, она не видела никакого средства избежать полной катастрофы, кроме одного: умертвить Колиньи руками Гизов, а затем Гизов руками мстителей за Колиньи.
Все документы доказывают, что она думала именно так. В наше время подобные мысли представляются недостойными для главы государства. Но в этом не было ничего необычного для людей Ренессанса. Людовик XI, Генрих VIII, Елизавета, Филипп II и большая часть итальянских князей состязались в коварстве и жестокости, не имея оправдания в виде столь великой угрозы.
Справедливо противопоставление методов госпожи Медичи методам Генриха IV. Но Генрих IV никогда не обрел бы могущества, если бы цели, аналогичные тем, что не удалось реализовать в 1572 г., не оказались бы достигнутыми в 1588-89 гг., если бы убийство Генриха III, последовавшее в ответ на убийство герцога Гиза, не открыло бы ему дорогу к трону.
Политическое преступление остается преступлением; не следует судить его, отрешаясь от не менее преступного политического климата фанатизма и злобы, где оно рождается почти спонтанно. Не что иное, как воздействие темных сил, разгулявшихся вокруг, привело женщину, робкую, мирную, скептически настроенную и склонную к умеренности, к решению запустить адскую машину.
Следует задержаться на этом кратком периоде, в течение которого Екатерина верила, будто события ей подвластны. Судьба охотно предлагает самонадеянным людям подобные иллюзии, увлекающие их к гибели.
Из доклада тосканского посланника Петруччи ясно видно, что роковая идея облеклась плотью вскоре после сражения при Кьеврене.
Королева-мать узнала новости 20 июля. В ночь с 22 на 23 она тайно принимала вдову Франсуа де Гиза Анну д'Эсте, вышедшую повторно замуж за герцога де Немура.
Согласно взглядам того времени, исходящим из первенства по рождению, госпожа де Немур была куда более знатной особой, нежели Медичи. В ее жилах текла кровь королей Франции и кровь одного из пап, ибо, внучка Людовика XII через мать, Рене Французскую, она происходила от Александра VI через бабушку со стороны отца, Лукрецию Борджиа. То была женщина редкостной красоты, благородная и надменная, всецело преданная своему фамильному долгу. И несмотря на ее второй брак, а возможно, как раз по причине его, этот долг побуждал ее отомстить за первого супруга.
Екатерина дала ей понять, что эта месть, запретная в течение девяти лет, наконец-то будет дозволена. Анна д'Эсте, истинная итальянка, воздержалась от произнесения однозначных слов. Ее родня, отличавшаяся подозрительностью, начала тем не менее готовиться к осуществлению возмездия.
Королева-мать еще много раз виделась с герцогиней, которая оставалась в тени, так как опасалась короля. Когда Екатерина вернулась из Монсо 15 августа, она решила ускорить события, но, всегда отличаясь благоразумием, сперва посоветовалась с Микиели. Венецианец укрепил ее решимость. 5 августа Филипп II, ничего об этом не знавший, неожиданно написал ему в том же духе. Новое свидание с Анной д'Эсте имело место в присутствии герцога Анжуйского, ненависть которого к адмиралу возросла до пароксизма.
Ее Величество сказала недавно, что закроет глаза, если Гизы лишат жизни своего недруга. Теперь она побуждала их к этому. В любом случае, она желала знать, какую позицию они занимают. Госпожа де Немур открыла свои карты: ее сыновья только и мечтают наказать убийцу их отца, но она, обеспокоенная их безопасностью, просит Месье подыскать исполнителя. Удар, исходящий от брата короля, обретает законную силу. И благородная дама сослалась на гасконского забияку, сторонника Его Светлости, который восхитительно исполнил бы подобную обязанность. Ни королева, ни принц с ней не согласились. И больше в тот вечер ничего не обсуждалось.
* * *
Пытаясь изыскать наилучшие средства устранить адмирала, Екатерина и Генрих не щадили в то же время сил, чтобы ускорить брак Маргариты с Наваррцем. Они действительно лелеяли надежду восстановить мир между двумя партиями после того, как обе будут обезглавлены.
Кардинал де Бурбон, к великому гневу Карла, продолжал требовать особого папского разрешения. Королева бросилась на выручку своему сыну. Сфабриковали фальшивое письмо, где французский посланник объявлял о немедленном прибытии документа, и кардинал, после значительных колебаний, провозгласил, что удовлетворен. Оставалось найти епископа, который согласился бы стать его помощником. Жак Амио, епископ Дамьетты, раздатчик милостыни короля, епископ Шалона, раздатчик милостыни королевы, епископ Анжера, исповедник короля, ответили отказом один за другим. Герцог Анжуйский предпринял вторую и настойчивую попытку воздействовать на Амио, своего прежнего воспитателя.
– Месье, – объявил переводчик Плутарха, – король властен над моей жизнью и моим имуществом, но не над моей совестью. И поскольку он признает свободу совести для гугенотов, он должен предоставить ее также и мне.
– Итак, – отпарировал принц, – Вы не думаете, что у нас, остальных, тоже есть совесть и что мы – католики?
– Ее Величество и Ваша Светлость должны принять наш совет в том, что касается совести, а я не обязан спрашивать об этом Вашу Светлость.6363
Письмо от 20 августа 1572 г. Диего де Суниги Филиппу II. Archives Nationales, К I, 530.
[Закрыть]
Епископ Диня, более гибкий, уступил высочайшему давлению.
Тем временем посланец герцога Альбы, господин де Гомикур, явился в Париж. Он получил личную аудиенцию у королевы-матери, в ходе которой упорно сетовал по поводу флота, стоявшего в Бордо, несмотря на достигнутые договоренности. Екатерина пообещала дать удовлетворительный ответ, затем извинилась, что крайне занята в связи с предстоящей свадьбой дочери. На публичной аудиенции, где Гомикур высказывал добрые пожелания жениху и невесте, он заявил о новых сосредоточениях гугенотов у границ. Карл заверил его, что эти передвижения происходят вопреки его приказам.
– Если гугеноты не отступят, потребуется действовать? – спросил Гомикур.
– Именно так и будет, и через несколько дней Вы сможете убедиться в истинности моих слов.
Идентичную формулу король использовал 17 августа, во время торжественного празднования в Лувре помолвки; Колиньи потребовал, чтобы король сбросил маску. Бракосочетание должно было состояться назавтра. Карл молил адмирала потерпеть четыре дня. В течение этих четырех дней будет пышно праздноваться великое событие, во время увеселений перемешаются католики и протестанты. И они послужат для маскировки военных сборов. Сразу же после них танцоры вскочат в седло и начнется война.
Королева-мать, шпионы которой сновали повсюду, не могла долго оставаться в неведении касательно их беседы. Больше не было возможности выжидать. Как только настала ночь, в Лувр снова явилась мадам де Немур.
Две итальянки быстро договорились. Старый «королевский убийца» Моревер, который упустил адмирала в 1569 г., перешел к Гизам и жил под их покровительством. Ему дали понять, что он получит поручение и обязан преуспеть там, где недавно потерпел неудачу. Гизы чувствовали себя уверенно из-за соучастия королевы, благодаря своим войскам, своей популярности, гневу парижан, взбешенных святотатственным браком. И решили взять на себя риск подобной затеи и осуществить ее себе во благо. Королева-мать возликует, увидев, как преступная голова падает в корзину. Народ, предчувствуя то, чего он еще не знает, уже говорит, что эта свадьба будет «кровавой». И кровь прольется.
* * *
Никогда еще город не являл контрастов, подобных тем, которые замечали, к своему изумлению, послы в течение всего дня 18 августа. Палившее с лазурного неба солнце, казалось, накаляет страсти людей, фанатичных, непокорных и яростных, которые считали, что им брошен дерзкий вызов. Казалось, мостовые готовы взорваться бунтом, в то время как мрачные и зловещие высокопоставленные католики сталкивались с шумным высокомерием гугенотов, уверенных в своей победе. В воздухе пахло дракой и преступлением, но приводило в замешательство то, что в городе при этом шел праздник, не знавший себе равных по великолепию. На каждом перекрестке были воздвигнуты триумфальные арки, с балконов свешивались ковры, самый жалкий ротозей нарядился в свое лучшее платье. Ну, а двор блистал, словно Венецианская Республика, гордая своими богатствами перед этим разоренным королевством.
Микиели с изумлением констатировал, до какой степени Франция оправилась за два мирных года. Он не уставал восхищаться великолепием аристократии, окружавшей короля, красотой дам. Он восхищался этим как простой зритель, ибо, следуя примеру нунция и Суниги, ни один посол не участвовал в церемонии.
