Текст книги "Крокодилия"

Автор книги: Филип Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Неправда.

– Правда. Тебе ли не знать.

– Ты мерзко врешь.

– Это ты врешь. Как всегда.

Я встал и вышел из дома. Обернувшись, я увидел, как их разбухшие силуэты жестикулируют на занавеске, словно они стали персонажами театра теней.

Я держал в руке член моего Билли Кроу. Чувствовал, как гладкая головка скользит в моей ладони, сжал ему яйца, чтобы он метался и стонал в экстазе. Его пальцы скользнули, царапнули покорный изгиб моей спины, он прошептал мое имя, тихо, страстно, как мурлычет котенок или воркует голубь.

Потом Билли говорит:

– Дай я подрочу тебе. Пожалуйста.

Я лег на спину и вытянул ноги. Он погладил меня по животу.

– Закрой глаза, – сказал он, – Не смотри на меня. Не думай обо мне.

Я закрыл глаза, но смог представить только его.

– Подумай об историях, – сказал он.

Я засовываю пальцы ему в рот, и он сосет, пропуская между них язык, словно щенок. Я просовываю пальцы глубже, трогаю язык, заставляю Билли давиться и задыхаться. Я чувствую, как мой член дергается и гонит лаву, скопившуюся в венах, затем ледяную воду, и я выплескиваю океан спермы в волшебную руку моего Билли Кроу.

В великолепном согласии он тоже кончил, извергая на мои ноги и бедра спазм за спазмом горячую белую сперму, словно яичный белок. Ее было так много, что она залила подушку и спинку кровати.

Мой член съежился и слипся в его руке, как маленький розовый желудь. Билли лег на меня сверху. Мы были склеены воедино спермой и потом, и у меня снова встал от его жаркого дыхания.

– Я люблю тебе, – сказал я. – Правда.

– От тебя пахнет лесом.

– Это очень романтично.

– Я и вправду романтик. О, как хорошо. – Он потянулся и скатился с меня. – Может, разрисовать потолок?

Он уже нарисовал пять или шесть крокодилов по всей комнате. Роскошные, разукрашенные звери, – глядя на них, я чувствую себя торжественно и печально.

– Я начал писать рассказ, – сообщаю я.

– Вот как?

– Это для тебя. Раньше я много писал. Это что-то вроде сказок. Короли, королевы и принцы. Вроде того. Стив говорит, что я должен снова начать писать.

– Ах, Стив! – он смотрит удивленно.

– Так я и сделаю, – продолжил я. – Это рассказ для тебя. Я его еще не закончил. Честно говоря, пока не знаю точно, о чем он.

– Ты и не будешь знать, пока не закончишь. Может быть, даже и тогда не узнаешь. Писатели меньше всех знают, о чем их книги.

– Рассказ начинается так: "Когда у короля родился первенец…"

– Не рассказывай мне начало, если не знаешь конца, – перебивает Билли.

– Ладно. Как хочешь. В конце концов, это твой рассказ.

– Я польщен.

– Так что, когда я закончу его, я…

– Хочется выпить. Пойдем куда-нибудь?

– Сейчас?

– Да. Конечно.

– Но слишком поздно. Всё уже закрыто.

– Черт, ты прав. Совсем не заметил, сколько времени. Но я хочу выпить.

– Если ты хочешь, мы могли бы…

– У меня есть для тебя кое-что… – Он подошел к столу, что-то взял, посмотрел, потом положил. – Это письмо. Мое письмо тебе. Прочитай его, но, – он отвел взгляд, – но никогда не говори со мной об этом. Просто прочитай.

– Письмо?

– Это о Дэвиде. История наших отношений. Ты ведь хотел знать.

– Я хотел, чтобы ты мне рассказал.

– Я не мог тебе рассказать. Так что – или письмо, или ничего.

Я вскочил с кровати.

– Я тебя просто не понимаю. Ни капельки. – Я натянул джинсы и майку. – Не понимаю, что у тебя на уме. Это все для тебя просто игра какая-то…

Он вздохнул, сел на край постели.

– Я тебя снова расстроил. Я бы и сам хотел знать, что делаю. Тогда бы я остановился. Я просто иду вперед и делаю…

– Вот именно. Ты просто идешь вперед и делаешь. А мои чувства тебя не волнуют.

– Возьми письмо, – сказал он.

– Я возьму письмо, – я схватил конверт с матраса. – Я прочитаю твое сраное письмо. И я выясню, что за жизнь ты вел с этим Дэвидом. И после того, как все прочитаю, я поговорю с тобой об этом, если захочу. И ты ответишь на мои вопросы. И потом у нас будут другие отношения. Ладно?

Он улыбнулся, откинулся на кровати, покачивая свой поникший член вверх-вниз.

– Чего ты так расстраиваешься? Просто не понимаю. Почему ты все время такой взвинченный? Ты так постепенно спятишь, дружок.

Я выбежал из дома, хлопнул дверью. В саду благоухали розами и другими ночные цветы. Сладкий и терпкий запах. Я тяжело дышал, не мог прийти в себя.

Письмо сжалось в комок в моей ладони.

Не решаясь сдвинуться с места, я посмотрел назад, заглянул в щель почтового ящика. Билли бродил по дому. Я видел его тень, слышал шаги. Он включил радио и подпевал какой-то мелодии. Я не сомневался, что он уже принялся рисовать очередного крокодила, вполне счастливый, не потеряв самообладания, будто наша ссора была надоедливой мухой, которую он попросту отогнал.

Я хотел рассердиться и игнорировать его какое-то время, но уже здесь, стоя в душистом саду, почувствовал желание поговорить с ним. Я уже хотел снова сжимать его член и засунуть пальцы ему в рот. Только находясь с ним рядом, я чувствовал себя живым.

Я вернулся к себе и попытался уснуть. В соседней комнате Анна и Стивен, возбужденные странным эротизмом примирения, трахались с новой силой. Прислушавшись, я понял, что, занимаясь любовью, Анна плачет. Ноет и всхлипывает, как маленькая девочка.

Последним, что я слышал перед тем, как уснуть, было радио Билли, слабое и приглушенное, переплывающее с одной волны на другую.

Когда у короля родился первенец,

Ему подарили крокодила.

Крокодил был огромный, зеленый,

Глаза его не мигали.

Король был очарован зверем,

Смотрел на него часами.

Он гладил его крепкую

Кожу и упивался силой

Его хвоста.

Он вставал на колени перед крокодилом.

Это было самое красивое существо,

Которое он видел в жизни.

Он выкрасил его когти золотом

И подарил ему корону из серебра.

Он осыпал его рубинами и брильянтами,

Пока крокодил не стал

Живым памятником могуществу и

бессмертию короля.

Он целовал крокодила,

Смотрел в его

Темные глаза, повторяя:

"Мы будем королями, ты и я".

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Крокодил смеется надо мной, сказал он

8

Мой дорогой Доминик,

есть вещи, которые нельзя произносить вслух. Речь унижает их, заставляет выглядеть менее значительными, чем они есть на самом деле, искаженными и лживыми. Иногда ты что-то повторяешь так часто, что это становится правдой. Или чем-то вроде правды. Твое желание, чтобы все на свете имело смысл (чье-то желание, если быть точным) заставляет нас сочинять истории, которые на самом деле историями не являются. Мы все неудачные ораторы, когда речь заходит о нашей жизни. Мы все хотим – остро жаждем – украсить нашу жизнь миллионами необычных событий. Мы хотим, чтобы у каждой истории были начало, середина и конец. Мы полагаем, что только тогда у нее появится значение. Как будто значение уже не заложено в том факте, что существует история, которую нужно рассказать. Мы наполняем наши жизни "а потом я, а после этого я, а затем я". История, история, история. Но жизнь совсем другая. А если и похожа, то все равно по-другому.

Понимаешь, что я хочу сказать?

Видишь ли, мои отношения с Дэвидом – это особая история. И мне нужно рассказать ее тебе. На бумаге. Буквами. Я не могу говорить с тобой об этом. От разговора она станет совсем другой. Ты будешь спрашивать меня, смотреть на меня, я начну волноваться, доверяешь ли ты мне, не презираешь ли меня, мне придется многое изменить, чтобы угодить тебе, и ложь начнет превращаться в правду. И для меня, и для тебя. А я не хочу этого делать. Я просто хочу рассказать тебе все так, как это случилось. Не глядя тебе в лицо, не вынуждая себя всё выкладывать сразу, усложнять или делать более интересным, чем было на самом деле. Но разве не этого ты хотел? Правды?

Но если ты считаешь, что это нелепо, что в этом нет смысла, поставь такой эксперимент: подумай о чем-то, что произошло в твоей жизни, чем-то, что ты считаешь интересным, и запиши это. Просто запиши это, как запомнилось. Запиши свою версию того, как это случилось. Потом через какое-то время расскажи кому-нибудь ту же самую историю. Или хотя бы попытайся. Это будет невозможно. Каждый раз, когда ты будешь рассказывать, история будет выходить по-другому, и возникнет столько же различных вариантов, как и людей, которым ты будешь ее рассказывать.

Понятно ли я объяснил?

Нет?

Теперь слушай внимательно…

Однажды я пошел сделать снимок для паспорта в фотоавтомате. Это было на станции метро Уайтчепел. Но он был занят. Из-под серой занавески виднелись белые ботинки и черные джинсы. И вспыхивал свет.

Я пошел в бар выпить какао, и, когда вернулся, в будке уже никого не было. Не было ни души и рядом.

Я зашел в кабинку.

Глядеть, не мигая, в глубокий серый экран, руки на коленях, легкая улыбка. Четыре вспышки. Четыре моих изображения проходят по внутренностям машины, проявляются, промываются, сушатся. Четыре лица отсортированы, каждое лицо другое, каждое то же самое. Каждое лицо – мое и не мое.

Я остался возле автомата ждать, когда проявятся фотографии.

Через несколько минут раздался шум, вылезла полоска снимков.

Я взглянул на них.

Но это был не я. Это был тот, кто побывал в будке до меня. Четыре лица смотрели на меня. Одинаковые, и в то же время разные. Я переводил взгляд с одного на другое. Четыре портрета одного человека.

И пока я смотрел на полоску фотографий в моих руках – мальчик лет шестнадцати-семнадцати, клетчатая рубашка, прекрасные белокурые волосы – пока я смотрел на эти фотографии, одинаковые и в то же время разные, я влюбился в этого мальчика.

И решил подождать его возвращения.

Я держал фотографии, как талисман, в надежде, что мальчик вернется. Я смотрел на черно-белое лицо, как на картину. Иди ко мне, заклинал я. Иди ко мне. Иди ко мне. Я здесь, я твой. Я видел твое лицо и теперь знаю о тебе всё.

Я действительно знал о нем всё. Я чувствовал, что он стал частью меня, частью моего сознания. Этот снимок был знаком свыше, и я не имел права игнорировать его. Я знал, что должен найти этого мальчика и сказать ему, что люблю его.

Я ждал больше часа, но он так и не вернулся.

Я пришел домой – я жил тогда в маленькой комнатенке в Олдгейте – лег в постель, не в силах оторвать взгляд от полоски фотографий. Я даже начал говорить с ними. Словно ребенок, говорящий с куклой, я оживил этот квартет лиц.

Первое лицо улыбалось, смотрело прямо в камеру, выглядело счастливым и веселым, излучало нахальную уверенность, стекавшую с бумаги и расплывавшуюся под моими пальцами, как эктоплазма. На следующем снимке он чуть повернул голову, смотрел куда-то влево, глаза затуманенные, сонные, правая рука касается шеи. На третьем снимке вновь улыбка, широкая, белозубая улыбка, голова чуть откинута, открывая крупный кадык и чувственную шею. Как я хотел целовать эту шею, сосать ее, испещрить ее следами зубов и засосов! Четвертая была самой странной. Мальчик смотрел прямо на меня. Не в камеру, а именно на меня. У него был странный, вопрошающий взгляд, он слегка хмурился, смотрел удивленно. И я подумал, что как раз, когда делался этот снимок, я отошел от будки купить какао. Если бы я остался, я бы увидел его.

Я лег в постель и подрочил, воображая его. Я лег спать и думал о нем. Во сне он сошел с фотографии, целовал меня, называл меня своим любовником, дрочил мне член своими гладкими, юными руками. В другом сне, двумя днями позже, разверзлись небеса, и на меня хлынула лавина фотографий. На каждой был мой безымянный мальчик.

Я не расставался со снимками и показывал их всем, кого знал. Поскольку я не мог сказать правду, я придумал про него историю.

– Мы как-то раз с ним напились, и он попросил меня его сфотографировать. Его зовут Дэвид. Он собирался заплатить мне кучу денег. Хотел стать моделью или что-то такое. Ну в общем он дал мне адрес, но я его потерял. Все, что у меня есть – эти фотографии, которые он мне дал. Полный кошмар. Мне позарез нужны эти деньги.

Так продолжалось три с лишним месяца. Никто никогда прежде не встречал этого парня. Я решил, что он, очевидно, не местный и теперь наверняка уже далеко отсюда, счастливый и довольный, живет другой жизнью с другими людьми, не подозревая о существовании Уильяма Лестера Кроу, который думает о нем каждую секунду днем, ночи напролет мастурбирует, воображая его, и жизнь которого непоправимо изменили четыре черно-белые фотографии.

И вот как-то раз, месяца через четыре после того, как я нашел фотографии, я пошел в зоопарк. И пока я стоял у крокодильего питомника, погруженный в мечты, кто-то подошел и встал рядом. Я непроизвольно бросил взгляд на отражение незнакомца в стекле. Его лицо наложилось на морду одного из крокодилов. Я почувствовал, что мое сердце дрожит, как воробьиное крыло.

Я повернулся посмотреть на парня, стоявшего рядом.

Это был он. Мальчик с фотографий.

Он улыбнулся мне.

– Они прекрасны, правда? – произнес он. – Крокодилы.

9

– Родители придут к нам в воскресенье на обед, – сообщила Анна.

Я недоверчиво посмотрел на нее.

– Шутишь?

– Нет. Иногда ей взбредает в голову. Она уже раз пять-шесть здесь была с тех пор, как Гаррет родился. Получается: раза два в год. Ты никогда раньше с ними не приходил, но я тебя не виню. Мы все садимся за стол. Мама говорит с Гарретом, но все, что она говорит, предназначено для меня. Только представь себе. "Ну, крошка, как тебе тут живется? Наверное, трудно отыскать игрушки во всем этом хламе? Наверное, мама была слишком занята, чтобы помыть тебе руки? И тебе ведь неудобно в этой одежде?" А я сижу и смотрю на Стивена, а он кусает губу чуть ли не до крови. Потом я говорю: "Хочешь еще мяса, мама?" А она отвечает – знаешь, таким вежливым тоном – "О, спасибо. Я не так уж люблю недожаренное мясо. Кое-кто любит его, я знаю. Слышала, это очень современно. По-европейски. Но я так и не смогла к нему пристраститься". А потом она говорит: "Ты разве не кладешь сахар в горошек?" Или: "О, масло с зеленью. Так вот как в наше время готовят?" И она никогда не говорит со Стивеном. А папа просто сидит рядом и думает о чем-то своем. А когда они уходят, у нас со Стивеном начинается страшный скандал, я угрожаю, что уйду от него, он кричит, что уйдет от меня, и все это называется семейная жизнь.

– Хочешь, чтобы я пришел?

– Больше всего на свете.

– Ну только ради тебя. Я согласен. Ради тебя.

– Ты ведь ни разу не навещал их с тех пор, как ушел?

– Нет. Даже не думал о них.

– Вот и у меня то же самое. Ужасно, правда? Проводишь восемнадцать лет с одними и теми же людьми, а потом они перестают быть частью твоей жизни, остаются где-то там, черт знает как далеко, и ты даже не скучаешь. О, если Гаррет ко мне будет так относиться, я покончу с собой. Точно покончу. Клянусь. Что такое семья, если ее забываешь так быстро? Сейчас она здесь, а через минуту ее уже нет.

Гаррет заплакал.

Она обняла его и стала утешать.

– Я живу в страхе, что сделаю ему больно, Дом. Знаешь, мне снятся кошмары, что я причиняю боль моему ребенку. Или даже убиваю его. Я люблю его больше всего на свете, больше собственной жизни, и все время боюсь причинить ему боль. Подумать только – ты посмотри на него – подумать только, что я могла его ударить. – Она тоже заплакала, укачивая ребенка. – Подумать только, что я это сделала. Что бы мы там ни говорили о маме, ударила ли она нас хоть раз? Вот так? Хоть раз? А я люблю этого ребенка. И ударила его по лицу. Теперь у него может остаться шрам на всю жизнь. У меня такой темперамент, Доминик. Я такая вспыльчивая. Это жестоко. Но кто мне помог? Никто. Я говорю людям: "Слушайте, я боюсь, что могу причинить боль моему ребенку". А они отвечают: "О, ты не сможешь сделать ему больно. Не волнуйся. Ты же мать". Мне никто не помогает. Никто. А Стивен даже не знает.

– Анна, ты любишь Стивена?

– С самого начала? Не знаю… Поначалу он мне был нужен, чтобы сбежать из дома. Поначалу да. Я любила его. А сейчас? Не уверена. У него есть кто-то еще. Это всё, что я знаю. До того, как он встретил меня, он даже не целовался ни разу. Даже не знал, как это выглядит. Как это делать. Мне пришлось за шкирку тащить его в постель. Я его всему научила. Каждый ебаный пустяк. Точнее, каждый пустяк насчет ебли. Я из него сделала любовника, настоящего, помешанного на сексе любовника, уверенного, сильного, нежного, эротичного. Но пользуется ли он этим, чтобы сделать меня счастливой? Нет. Он с кем-то трахается тайком от меня. Боже! От этого свихнуться можно. Я ведь создала его. Эту сволочь! А как же я? Я! Я использовала его, чтобы уйти от родителей, а теперь использую Гаррета, чтобы уйти от него. А когда от меня уйдет Гаррет, я просто заползу куда-нибудь, тихо умру, и с моей жизнью наконец-то будет покончено. Конец Анны Кэтрин Нил. И меня наверное похоронят рядом с мамой, и мы проведем вечность, терзая друг другу кости. О, какой кошмар!

Вечером, в надежде отвлечься и развеселиться, я решил пойти в кино. Единственное, что шло поблизости, был диснеевский "Питер Пен". В зале было полно громкоголосых детей и их раздраженных родителей. Но я наслаждался каждым кадром. Я сидел, пил колу, грыз шоколад и потерялся в волшебной стране. Я пытался разобраться во всём, что случилось в моей жизни, думал о сестре и Стивене, сестре и Гаррете, Стивене и его страхе всё упустить, о себе и матери, о матери и отце. Но больше всего о моем Билли Кроу.

Выйдя из кинотеатра, я заметил, что рядом стоит какой-то мальчик, смотрит на меня. Улыбнувшись, он отвернулся. Я подождал, когда он обернется снова, и улыбнулся ему. Он засмеялся.

Я подошел к нему.

– Посмотрел фильм?

– Да.

– Замечательный, правда?

– Великолепный.

– Меня зовут Доминик.

– Сэм.

– Привет, Сэм. Живешь рядом?

– Чуть-чуть на автобусе.

– Может, выпьем вечером?

– Конечно. Я тебя еще в кинотеатре заметил. Ты видел, что я на тебя смотрю?

– Нет. Прости.

– Неважно. Я уж собирался проследить за тобой, узнать, где ты живешь.

– Ну и ну!

– Ты удивлен?

– Восхищен. По правде сказать, я бы, наверное, сделал то же самое, если бы заметил тебя первый.

– Ну так значит, мы квиты.

– И открыли карты.

Я договорился с Сэмом встретиться вечером и всю дорогу до дома пробежал, напевая мелодию из "Питера Пена".

Это история о том, как я родился.

Когда-то я был просто гулом в скорлупе, плавал стайкой рыбок в пруду материнского живота, прислушивался к несмолкающему шепоту, струящемуся от ее напряженного позвоночника, купался в довольстве и тепле своего пузырька крови. Я не знал, кто я и что я, у меня не было значения и цели, я был полон чужими надеждами. Мозг мой был белым и гладким, сны не беспокоили меня, глаза были плотно закрыты в гулкой тишине. Голос матери долетал до меня, далекий и приглушенный, как мурлыканье гигантского котенка, и я сознавал, что я – одновременно конец и новое начало истории, совершающейся вне меня.

Когда подошло время, и я почувствовал, как мой разум скручивает и заполняет некая цель, я напрягся и выскользнул в мир из своего маленького темного пруда. Я повис в воздухе, как освежеванный кролик, кровь закапала из моего носа и пальцев. Меня положили на руки матери, и я дотронулся до ее груди, оставив вокруг соска кровавый отпечаток. Я слышал голоса, воркующие мое имя, дарящие мне подлинность на странной, новой планете. Мать поцеловала нежный пушок на моем черепе, и ее слезы потекли по моему лицу.

– Новое начало, – произнесла она.

– Куда это ты собрался? – поинтересовалась сестра, когда я, помывшись и побрившись, сбежал вниз по ступенькам.

– Выпить. С другом.

– С этим психом-соседом, – подсказал Стивен.

– Нет. Не с Билли. С другим.

– Придешь поздно? – спросила Анна.

– Не знаю. Но если не вернусь ночевать, не волнуйтесь.

– Избыток секса вреден для мозга, – заметил Стивен.

– Вот почему ты и стал слабоумным, мой мальчик, – Анна ткнула его в бок, и они поцеловались. – Ну тогда до завтра. Развлекайся.

– Ладно.

Вечер с Сэмом был великолепен. Мы немножко выпили, потом вышли поесть, потом опять вернулись к нему. Он жил с матерью, но друзья, как он объяснил, часто у него оставались.

– Ах вот как? – сказал я. – Так я всего лишь один из многих, так?

– Нет. Просто одноклассники и все такое.

В его комнате было полно моделей самолетов и комиксов. Мы рухнули на постель и лежали обнявшись.

– Я живу с мамой, – рассказывал он. – Отец умер пять лет назад. С тех пор мы с мамой очень дружим. У нее своя жизнь, у меня своя, но мы рассказываем друг другу абсолютно всё. Она так молодо выглядит, моя мама. В школе все думали, что она моя девушка или сестра. Ей можно дать двадцать пять. Честно. Она работает продавщицей в телевизионном магазине, и, ясное дело, мужики к ней пристают каждый день. Так что проблем с мужчинами у нее никогда не было. Судя по всему, она сейчас где-то гуляет, завтра ей не надо на работу. Ее зовут Джойс. Надеюсь, утром она придет, и вы познакомитесь. Тебе она понравится. И ты ей тоже.

– Мне кажется это странным. Такие тесные отношения с матерью…

– Ну она мне не просто мать. Она мне и друг тоже. У нас нет друг от друга секретов. Я ей рассказываю всё.

– Всё?

– Абсолютно. Слушай, у меня нечего выпить. Только чай и кофе. Но если ты голоден, я могу тебе сделать бутерброд.

– Вот всё, что я хочу, – я притянул его к себе.

– Вот так вот сразу, без предисловий?

– Рассказа о твоей маме было достаточно, Сэм.

– Хорошо, Доминик.

Секс с ним был не таким плавным, как с Билли. Я стал понимать, как сильно Билли все контролирует. Но, несмотря на смущенные смешки и неловкость, с Сэмом было много чувственней, много нежнее. Мы говорили друг с другом, пока занимались любовью. Мы узнавали друг друга. Секс делал нас обоих счастливыми и прекрасными. Это было совсем не так, как с Билли. Два разных мира. Когда я занимался сексом с Билли, я хотел удовлетворить себя, а с Сэмом хотел удовлетворить его, породниться с ним, защитить его, и, когда я услышал, как он стонет от оргазма, я почувствовал, что плачу по нему, мое сердце сминает жажда любви к нему. Его тело было мягким и гладким, и когда он лежал после любви, глядя мне в глаза, я сжимал его руки, целовал пальцы и шептал его имя в ладонь.

Мы уснули, сплетясь, как близнецы в утробе.

Утром в дверь постучали.

– Сэм? Сэм?

Женский голос.

Я вскочил с кровати.

– Не волнуйся, – сонно заворочался Сэм, – это всего лишь моя мама. Не волнуйся.

Я лег, натянув простыню до шеи.

– Входи, мама.

Она вошла, неся на подносе чай и тосты.

– Доброе утро, дорогой. Я слышала голоса ночью.

– Это Доминик, мама.

– Приятно познакомиться, Доминик.

– А вы, миссис…

– Просто Джойс, мой дорогой. Как насчет чашки крепкого чая? Такой чудесный день сегодня. Солнце сияет, небо голубое, и очень, очень жарко. Мне надо сбегать в магазин. Потом вернусь. Ты останешься обедать, Дом? Обязательно оставайся.

– Э… нет, спасибо. Не сегодня. Мне надо возвращаться.

– Ладно. Я положу тебе полотенце в ванной. – Она погладила Сэма по подбородку. – А вам не мешало бы побриться, молодой человек.

– Знаю, знаю.

– Ну ладно, теперь можешь вдоволь целовать Доминика. – Она улыбнулась мне. – Приходи еще, Доминик. Может быть, в следующий раз удастся поболтать подольше. Мы обязательно с тобой подружимся. Я не сомневаюсь.

– Конечно, – согласился я. – Очень надеюсь.

– Пока, пока, мои птички.

И она отправилась в магазин.

– Потрясающе, – сказал я.

– Знаю. Давай-ка, бери тост. Мама как всегда навалила больше, чем нужно. Тут просто целая буханка.

– Да, спасибо.

После завтрака я принял роскошную горячую ванну. Сэм брился у раковины. Я наслаждался нашим союзом. Встретив его, я стал другим человеком.

– Увидимся сегодня? – спросил Сэм, когда я уходил.

– Конечно.

– Заходи ко мне. Часов в девять.

– Ладно.

В дверях мы поцеловались.

– Будет чудесный день, – сказал Сэм.

Первым делом мне надо было повидать Билли. Он открыл дверь, коротко кивнул. Он был уставший и небритый.

– Входи. Я нарисовал еще десять крокодилов. Дом становится просто фантастическим.

Так оно и было. Огромные, тщательно выписанные крокодилы, переливающиеся красками, перебегали со стен на потолок. Это был словно храм бога рептилий.

– Ты не ночевал дома, – заметил Билли, вытирая кисти.

– Ездил навестить родителей.

– Ясно. Ну и как они?

– Неплохо. А ты чем занимался?

– Рисовал. Слушал радио. Спал. Ждал тебя.

– Честно говоря, Билли, я не думал, что ты заметишь. Ты ведь ко всему относишься так небрежно.

– Да, я заметил. Что тут сказать. Так и есть. Я не ревную или что-то такое. Ты можешь делать, что хочешь. Нас друг с другом ничего не связывает. Но, действительно, вчера я немножко ревновал. Могу признать. Я привык видеть тебя, даже не очень это замечая. Так что это комплимент. Для тебя, разумеется. Неожиданно вчера я понял, что уже полночь. Я заглянул тебе в окно, и там не было света. И я подумал: либо он спит, либо его нет дома. И когда я решил, что тебя все-таки нет, я почувствовал легкий всплеск ревности. Это комплимент, знаешь ли. По крайней мере, тебе следует его принять.

– Билли. Ты единственный. Сам знаешь.

– Правда? Ты приходишь сюда такой счастливый после единственной ночи, которую провел не со мной. Не знаю, что и думать.

– Ты не веришь мне?

– О, насчет меня не беспокойся. Я просто шучу. – Он снова принялся чистить кисти. – Меня это не так уж волнует. Можешь делать, что хочешь. Мне все равно.

Я понял, что Билли нравится разыгрывать обиженного любовника так же, как он разыгрывал пылкого. Он наслаждался драмой, поскольку глубоко внутри его вовсе это не волновало. Он использовал это как катализатор, как способ получить энергию.

И, хотя я понимал это, хотя уже начинал ненавидеть то, чем я стал, пока был с Билли Кроу, я был по-прежнему увлечен им, по-прежнему хотел стать частью его жизни. Рядом с ним я чувствовал себя ничтожным и невидимым, он отрицал существование всего вокруг, он заставлял меня стремиться обладать им.

Сэм был совсем другим. С ним я чувствовал, что могу делать всё, что угодно. Я хотел поделиться с ним всем, что я знал, хотел рассказывать ему, путешествовать с ним. Рядом с Сэмом я думал о своих возможностях, рядом с Билли – о своей ограниченности. Но теперь, внимая этому монологу оскорбленной любви, я знал, что чувствую себя счастливым оттого, что нахожусь рядом с Билли. Знал, что если бы меня заставили выбирать, я предпочел бы Билли Сэму, и ненавидел себя за это.

– Но это не был совсем уж потерянный вечер, – сказал Билли.

– Вот как?

Он вручил мне письмо.

– Приходи позже. Сейчас мне надо поработать.

– Ладно.

И я оставил его в святилище рептилий.