Текст книги "Аппетит"

Автор книги: Филип Казан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Я вас не знаю, молодой человек?

– Сын Никколайо… – Я осторожно, неопределенно улыбнулся, все еще стискивая зубы.

– Кальчо в апреле. Можно сказать, ты спас Санта-Кроче, ага? Спириты вели во второй половине, а потом тот гол? Великолепно.

– Мессер Бартоло слишком великодушен, – промямлил я.

– Кажется, припоминаю, что тебе сломали нос. Он тебя беспокоит?

– Нет, совсем нет, мессер. К счастью. Он мне нужен для работы.

– Конечно, конечно. Нам надо многое обсудить. Я, однако, часто гадал: неужели дела Никколайо Латини настолько плохи, что он посылает сына работать?

«Кто ты такой, сын бондаря, чтобы так говорить о моем отце?» – подумал я.

– Мой отец был бы счастлив увидеть, как я растрачиваю дни своей юности в праздности. Но я честолюбив, мессер, – произнес я вместо этого, потому что такие разговоры ведут друг с другом мужчины. – Когда-нибудь я бы хотел приготовить пир для его святейшества в Риме.

– Хорошо сказано, хорошо сказано. – Глаза стервятника пристально изучали меня. – Однако ты впустую тратишь себя на кухне, я бы сказал. Я мог бы предложить тебе работу. Получше использовать то, что я видел на площадке для кальчо. Скажи-ка мне: ты за «Palle»? – Он наклонился вперед и пронзил меня взглядом влажного хищного глаза. Поджав пальцы ног от напряжения, я кивнул. – Конечно, ты же работаешь на самого Великолепного. Что ж, хорошо. Если ты и вправду честолюбив, мы можем помочь друг другу. Пойдем работать со мной, для «Palle». Забудь про всю эту кухонную чепуху – после, после того, как ты приготовишь мне самый лучший обручальный пир, какой когда-либо видели во Флоренции, разумеется. Принеси немного пользы Черному Льву, а заодно и семье Латини.

– Я очень польщен, – сказал я, но мысленно вообразил, как Барони жарится на вертеле, словно плохо набитая поркетта.

«Я лучше пойду работать мальчиком в бордель, чем выполнять твои поручения», – хотелось мне сказать. Вместо этого я снова поклонился:

– Такая честь. Но возможно, нам прежде всего стоит обсудить пир?

Мысль о еде вызвала у меня тошноту: перед глазами стояла лишь Тессина в когтях этого одеревенелого чудовища. Однако идеи заказчика оказались чрезвычайно заурядными, как я и предполагал: большая мясистая жареная туша – я предложил кабана, но Барони пожелал четверть говяжьей туши; дорогой осетр, самый большой, какого удастся найти; пироги; изысканное бланманже. Десерт, который он придумал, представлял собой сахарную скульптуру барана – черное руно, висящее на золотом фоне, было самодельным гербом торговца шерстью. Я вежливо намекнул, что для помолвки больше подойдет олень, поскольку это животное символизирует верность. И дал понять, как мог тактично, что на просвещенных и культурных гостей – все его гости, конечно же, именно таковы – такой образ произведет глубокое впечатление. Барони на все отвечал рычанием, но оно оказалось одобрением.

Все было обговорено. Названа цена: достаточная, чтобы соблазнить меня перейти от Медичи насовсем, – именно так я и собирался ее рассматривать. И все это время я гадал: знает ли он, что я люблю его невесту? Наверняка знает. Это моя пытка.

Однако Барони не знал, это было вполне очевидно. Я для него был чем-то, что нужно приобрести. Ему бы и в голову никогда не пришло, что я вообще существую вне поля его взгляда. «Если бы ты знал, чего я хочу, – думал я, – у тебя бы уже рога из висков полезли». А потом я был отпущен, отправлен прочь, почти позабыт. Я поклонился с напыщенной учтивостью и исчез с его глаз.

Палаццо Барони велик – полагаю, я, как флорентиец, имею в виду «больше нашего палаццо», хотя по сравнению с настоящим дворцом какого-нибудь из великих семейств вроде Торнабуони, Пацци или Перуцци, в двух шагах за углом, он был весьма скромен. Но, идя по плиткам длинного и производящего гнетущее впечатление коридора, я содрогнулся, подумав, что Тессина окажется запертой в этой клетке. Здесь имелся даже бюст Бартоло в древнеримском стиле: он надзирал за парадным входом, словно подозрительный, склонный к пьянству младший сенатор. Я как раз собирался прикусить палец в его направлении, когда заметил Марко Барони, стоящего в проеме другого коридора.

Возмужание – относительно говоря – нисколько не украсило Марко. Он по-прежнему выглядел как выродившийся мастиф, только злоба в нем, пожалуй, еще выросла: ярость будто пузырилась теперь из всех его отверстий, как грязная вода в перекипевшем горшке с черной капустой. Мы то и дело сталкивались в ночном мире рынка, и я всегда вел себя с Марко убийственно вежливо. Не то чтобы он когда-нибудь особенно меня замечал, потому что всегда был окружен плотной, тесной кучкой дружков – прихлебателей и лизателей задницы – и всегда направлялся куда-то в другое место.

Иной человек, так обделенный природой, наверное, приучается к мысли платить, чтобы спать с согласными на это партнерами, и когда бы я ни сталкивался с Марко в «Фико», он шел наверх, туда, где хозяин держал девиц, нещадно их используя. Однако младший Барони, похоже, не любил платить за это дело, потому что преследовал перепуганных женщин – как и мальчиков – и резал их наиболее удачливых ухажеров по всей Флоренции. Если бы Марко узнал, чем мы занимались с Тессиной Альбицци, я бы закончил свои дни похожим на первую разделанную тушу в карьере ученика мясника.

Тем вечером, пока мы убирали после главных блюд, я рассказал Зохану, как провел день, – столько, сколько мог. Маэстро об этом не слышал, отчего мне стало неприятно. Меня бесила мысль, что Бартоло обсуждает меня с мессером Лоренцо, как будто я еще один его раб. Зохан только спросил, что я собираюсь готовить, и, одобрив меню, поздравил.

– Ты не выглядишь особенно радостным, Плясунья, – заметил он. – Уже принимаешь все как должное?

Я не мог рассказать ему о том, что приличными словами можно было описать как столкновение во мне противоречащих друг другу интересов. Также я не мог ему открыть, что всякий раз, как я думаю о Тессине в этой пещере людоеда, мне хочется взять свой мясницкий нож и воткнуть себе в сердце.

– Это будет скучно, – сказал я вместо всего этого.

– Сама жизнь скучна, сынок, – ответил маэстро. – Кроме того, я ожидаю, что ты немного все расшевелишь.

– Так делают?

– Не знаю, кто что делает, но я знаю, каков ты. – Он умолк и прищурил глаза. – Пойдем со мной.

Я прошел за ним в холодную кладовую. Зохан плотно закрыл дверь.

– Нино, – сказал он, – я уезжаю.

– На день? – спросил я, разглядывая подвешенное мясо и подсчитывая, понадобится ли нам еще.

– Уезжаю от мессера Лоренцо. Из Флоренции.

– Вы не можете этого сделать, – оторопел я.

– Мне предложили место в Риме: стольник его высокопреосвященства кардинала Федерико Гонзаги. Плата хороша, да и место… Мне уже давно пора стать стольником. Я старею и хочу скопить побольше денег.

– Зачем вам деньги, маэстро? – Я едва мог говорить от потрясения.

– Для маленькой фермы близ Феррары. Виноград, немного пшеницы, пчелы. Зачем людям деньги, Нино? Вопрос вот в чем: поедешь ли ты со мной?

– Я?

– А кто еще, Плясунья?

– Я не могу уехать из Флоренции! И уйти отсюда! Вы не понимаете: я флорентиец…

– А я феррарец. Люди бродят по свету. Иногда возвращаются домой, иногда нет. Между тем ты все еще лучший повар, помимо меня, из всех, кого я когда-либо видел. Поехали, будешь работать у меня, и я сделаю из тебя маэстро, как только яйца покрепче отрастут. А то пока вообще никаких нет. И деньги будут отличные, это я тоже могу обещать.

– Я не могу! То есть… когда вы уезжаете?

– Хочу уехать к концу недели. Мне ищут замену, но до того главным поваром будешь ты.

– Господи Иисусе!

– Если передумаешь, я буду в палаццо Гонзага, Сан-Лоренцо ин Дамасо – это в Риме, возле Пьяцца Навона. Вот все, что я на этот счет скажу.

В последующие дни я почти не видел Зохана. Мой начальник все время или расспрашивал кандидатов на место главного повара, или пропадал в городе, улаживая свои флорентийские дела. А я был занят управлением кухнями – слишком занят, чтобы даже вспоминать о пире Бартоло Барони и, благодарение Богу, о Тессине. Когда Зохан притопал на кухни в четверг, в потертой одежде для верховой езды, я уже почти забыл, что он уезжает или, скорее, что он пока еще с нами. Верный себе, маэстро рычал на нас, угрожал, говорил, что узнает даже в Риме, если мы будем делать дерьмо вместо еды. Потом он обошел кухню, потряс каждую руку, а в одну впихнул флорин. Я был последним из всех и ждал его у дверей.

– Для тебя ничего, Плясунья, – ворчливо сказал Зохан. – Я уже отдал тебе все, что у меня есть. – Он протянул руки и сжал мою голову между жесткими ладонями. – Я вложил это сюда. Не давай вытечь у тебя из ушей.

Потом он потянул мою голову вниз, поцеловал в щеку и ушел. Я вернулся к работе.

В тот день появился новый маэстро, колоссально жирный блондин из Брешии, чье имя я не мог произнести. Он отвел меня в сторонку и наорал на совершенно непостижимом диалекте, однако радовался он или злился, осталось загадкой. Но по крайней мере, я смог обругать Зохана и пожелать ему всяческого зла в пути, отчего моему сердцу после отъезда маэстро немного полегчало.

Реальность ухода Зохана полностью поразила кухни только через пару дней. Я был последним из команды: остался, дабы доказать брешийцу, что я крепче их, крепче его самого, а также поскольку мне нужно было приготовить что-нибудь на завтра, ибо мессер Лоренцо уже это утвердил. Был один старик в еврейском квартале, который продавал маленькие, жаренные на решетке бараньи колбаски, которые я обожал много лет, и теперь я собирался подать их к хозяйскому столу. Старик, державший жаровню в переулке возле Сан-Лео, сколько я себя помнил, приехал из Орана, что на Варварском берегу. Я сдружился с ним, медленно, за годы, и он потеплел из-за моей настойчивости и того факта, что я, христианин, мог смотреть ему в глаза и столь жадно расспрашивать о его еврейской еде. Иногда он приправлял свои сосиски – баранина и рис, смешанные с петрушкой и мятой, зеленью кинзы и сельдерея, тонко порубленным луком и чесноком, и все это набито в бараньи кишки – порошком сушеных розовых бутонов, корицей и перцем, а иногда молотым кориандром и семенами тмина. Я предпочитал вторые, но для хозяина сегодня собирался приготовить те, что с розовыми бутонами, а также оба плеча гигантского барана – его привезли сегодня утром, с рогатой головой и всем прочим, и теперь он наполнял мясную кладовую своим маслянистым шерстяным духом. Потом будет десяток зайцев, перепела и корзина щуки. Небольшой ужин, попозже, для мессера Лоренцо, его жены и синьора Сассетти, главы банка Медичи.

Нельзя так просто убрать бараний душок со своей кожи. Это требует мыла и щетки – и времени. На мне оставалось еще много этого запаха, прилипчивого, будто отсыревшая и подтухшая шерстяная котта, – вместе со всем прочим, что успело пролиться и брызнуть на меня за целый день работы. И совершенно внезапно все это стало уже невозможно выносить: застарелую усталость, странную пустоту, которую Зохан оставил после себя в кухне. Его уход вдруг проявился, словно некий зловещий знак, комета или двухголовый лев. Фортуна обернулась против меня, она взяла мою жизнь в свои руки и выпустила кишки – так охотник потрошит кролика. Я потерял Тессину навсегда. Мой маэстро покинул меня… Хотя я устал как собака и у меня болели ноги, сейчас мне больше всего на свете требовалось вино, много вина.

И я похромал к рыночной площади. Я хотел побыть один, но иногда лучше быть одному в компании. Я выбрал таверну «Фико».

«Фико» был местом, где в то лето собирались все художники – от смешивальщиков красок до получателей крупных заказов. Сегодня таверна была полна, и люди все прибывали. Позже начнутся драки, и женщины в борделях повсюду вокруг будут с нетерпением ждать рассвета. «Фико» и сам служил публичным домом, но требовалось знать Галеотто Браккези, владельца, чтобы попасть наверх. Девочки – и мальчики, насколько я слышал, – были чистыми и изобретательными, но я никогда не пользовался случаем. Все, что происходило в «Фико», разносилось по Флоренции за считаные часы. А кроме того, единственной компанией, которой мне хотелось сегодня, была такая, которая не даст опустеть моей кружке. И я недолго просидел один – мимо с кружкой вина в руке прошел Арриго.

– Боже правый, Нино! – воскликнул он. – Ты выглядишь не лучше повешенного. Разве ты не должен готовить вкусненькое для Великолепного?

– Выходной вечер, – буркнул я.

Арриго сел. Он только недавно вернулся домой из Ареццо, куда ездил по каким-то делам своего отца, и я не видел его почти все лето. Я не говорил ему о Тессине – я никому не говорил, но если кто-то должен знать, то это Арриго.

– Выходной вечер? – вклинился Арриго в мои мысли – к счастью, а то я уже был готов все вывалить. – Повод отметить, уж точно! Я вон с ними.

Он кивнул туда, где шумная группа молодых людей, частью уже изрядно набравшихся, играла во что-то с монетками и вином. Арриго убедил меня присоединиться к ним, да меня и не требовалось особенно убеждать. Беседа сползла на обычные праздные сплетни и скабрезные шуточки. Мы заказали еду и перестали обращать внимание на остальную компанию. Мы ели, я пересказывал другу городские сплетни, все, что он пропустил. В ответ он выложил пару собственных баек. Мое внимание начало немножко уплывать на волнах дешевого вина, которое заметно давало в голову, и тут два слова мигом привели меня в чувство.

– Санта-Тринитá…

– Хм?

– Ты вообще слушал? Я сказал, что был на днях в Санта-Тринитá. Там новая фреска – по-настоящему прекрасная, а краска еще свежая. Мадонна. Ну, я подошел посмотреть поближе, и знаешь что?

– Что? – каркнул я, точно зная, что будет дальше.

– Я сказал сам себе: во дает! – выдохнул Арриго. – Это же синьорина! Это маленькая Тессина Альбицци!

– Знаю, – тихо сказал я.

– Как похоже! – продолжал он. – По крайней мере, я так думаю: не видел ее много лет. И ух какая красота! Мадонна! Все так давно было, правда? Когда мы все вместе играли в кости?

– Давным-давно, – пробормотал я. – Сандро Боттичелли сводил меня посмотреть фреску. Я ее даже не узнал.

Арриго не заслуживал вранья, но у меня не было выбора.

– Сандро объяснил мне, кто это. А отец сказал, что она наконец-то выходит замуж. Хорошо для нее, да?

– Наверное. Он жирный… – Арриго умолк и осмотрительно огляделся. Имя Барони не стоило произносить вслух, если только ты не хотел к нему подлизаться. – Он большой человек. Говорят, снова будет гонфалоньером Справедливости в следующем году. А потом… – Он ткнул пальцем в потолок.

– Что ж, повезло маленькой Тессине.

Я поднял кружку, и мы выпили молчаливый тост. Но что-то произошло. «Фико» больше не казался мне своим. Нарастающие и стихающие голоса флорентийцев повсюду вокруг меня, запахи еды и немытых тел – от всего этого кожа моя покрылась холодным потом. Я поспешно встал.

– Вот ублюдок этот Браккези! Что, не может позволить себе свежее мясо? Похоже, я пошел блевать, – сообщил я Арриго. – А завтра мне работать. Приходи, найди меня во дворце. Я накормлю тебя остатками.

– Я завтра еду в Прато на два месяца. Отцовские дела – такая скучища, просто смерть. Нино… – Он встал и положил мне руку на плечо. – Ты вообще заботишься о себе? Ты не очень-то хорошо выглядишь.

– Мясо. Я рад, что повидался с тобой, Арриго. Приходи во дворец, когда вернешься, ага? Я приготовлю тебе что-нибудь получше этого.

– Отлично!

Мне пришлось проталкиваться к дверям, но, по крайней мере, я оказался снаружи. Мне удалось удержать рот на замке. Я не защитил Тессину, но если бы сделал это, катастрофа была бы полной. Я шел домой быстро, на негнущихся ногах. Все будто испортилось: вечер, улицы, сам город. А на следующей неделе мне придется готовить пир для Тессины. Я остановился на углу Виа деи Чиматори и Виа де Черки, и меня действительно вырвало. А потом, утирая рот, я подумал: «Уж я устрою ему любовный пир». Барони не заслуживает этого, но я отдам ему все самое лучшее. Я сотворю ему шедевр.

22

Бартоло Барони и вправду, похоже, оказался большим другом мессера Лоренцо: мне дали отпуск с кухонь, чтобы подготовить для него пир. А время было мне необходимо. Всякий раз, когда брешиец отпускал меня, я отправлялся в город в поисках необходимых мне вещей. Первым местом, куда я зашел, была боттега Андреа Верроккьо, однако не для того, чтобы увидеться с Сандро – я не мог даже подойти и заглянуть ему через плечо: вдруг увижу, как он работает над какой-нибудь версией Тессины, – но чтобы найти молодого Леонардо. Я угостил его обедом и попросил совета по некоторым вопросам. После этого я много часов провел на рынке, разговаривая с продавцами пернатой дичи, пока не нашел человека, который мог достать то, что мне требовалось. Я ходил на рыбный рынок, к аптекарям, даже посетил алхимика, рекомендованного Леонардо. Я докучал знакомым поварам всевозможными странными вопросами и пересек реку, чтобы поискать кое-что в зловонной дубильне в квартале Сан-Фредиано. Я вернулся в палаццо Барони, чтобы осмотреть кухню, которая оказалась большой – больше, чем наша кухня дома, – и оборудованной более-менее новой печью, в точности такой, как на кухне Медичи, только всего на два места. Мессер Раффаэлло представил меня стольнику, старику по имени Якопо, который в лучшие дни наверняка был для своих рабов зорким надсмотрщиком, но теперь начинал сдавать и сутулиться, а также приобрел недвусмысленный запашок тихого пьяницы. Слуги скучали: они почти никогда не видели своего хозяина, поскольку бо́льшую часть последних нескольких лет он проводил на севере, и, похоже, не испытывали к нему особенной преданности. Все это мне прекрасно подходило.

Готовить требовалось много, но бóльшую часть должен был сделать я сам. Так что я захватил кухню Каренцы, что ее вовсе не обрадовало.

– Что ты теперь затеял, обезьяна? Совсем сбрендил?

И я не винил ее за эти расспросы. На кухне Каренцы я обдирал, коптил и красил тушки, сворачивал какую-то проволоку; бумажки с каракулями валялись по всему столу.

За три дня до пира стольник Якопо прислал мне список гостей. Я продолжал лихорадочно готовиться, питаемый жгучей, концентрированной смесью ярости, ревности и чистой му́ки разбитого сердца. Но после того как я просмотрел список имен, мне пришлось выйти посидеть в нашем маленьком садике. Потому что в списке были мессер Лоренцо и его жена, Аньоло делла Стуфа, гонфалоньер, два приора гильдии торговцев шерстью и глава гильдии торговцев тканью, управляющий банком Медичи, нынешний гонфалоньер Черного Льва. Конечно же, Диаманте и Маддалена Альбицци. Дюжину других имен я хорошо знал – они были у всех на устах в тот год. Я собирался готовить для высшего общества, главных людей нынешних дней. «Не просри», – сказал мне Зохан. И так же, только менее вульгарно, высказались бы все остальные: отец, Каренца, Арриго, Сандро; мама, без сомнения, если бы была жива. Филиппо? Я знал, что сказал бы он. Почему это я всегда слушаюсь Филиппо, даже мертвого? А Тессина? Прежняя Тессина с рынка – о да! Но как насчет Тессины, которая будет сидеть за столом в пятницу вечером? Что бы сказала она? Я подумал и понял, что не знаю. Но это не показалось мне поводом изменить свои планы. Нет, это было поводом, столь же веским, как и любой другой, остаться им верным.

На кухне Бартоло Барони печи горели весь день, я был на ногах с рассвета. Слуги выстроились, чтобы подавать еду. Стольник Якопо высосал три фляги крепкого греческого вина, которыми я одарил его в то утро в знак уважения, а подавальщики и подавальщицы все были подкуплены, на что ушло мое месячное жалованье, и делали то, что я велю. Блюда прибывали весь день, их доставляли с нашей кухни платные носильщики. Я удерживал поваров Барони на расстоянии вытянутой руки одной лишь силой своей энергии, но в любом случае каждое блюдо было составлено так, что различные части ничего не могли сказать сами по себе. Только собранный вместе пир раскроется, а к тому времени… Гости расселись. Чаши с розовой водой, чтобы надушить руки, унесли. Налили первые кубки вина. Я перекрестился.

– Давайте начинайте, – сказал я.

Первыми блюдами, поданными на изысканных серебряных подносах, были марципановые посеребренные фигурки в форме сердца; мостарда[15]15
  Мостарда – соус из фруктов, маринованных в горчице и сиропе.


[Закрыть] из черных фиг в пряном сиропе; вертелы с прошутто, маринованным в красном вине, которое я уваривал, пока оно не сделалось густым и почти черным; маленькие омлеты с травами, покрытые тонко нарезанными трюфелями; целые маленькие баклажаны, припущенные в оливковом масле, – этот рецепт я добыл у турецкого купца, с которым познакомился в бане.

Я принялся сводить вместе вторую перемену блюд. Подогрел два вида буристо – кровяных колбасок: одни я сделал со свиной кровью, орешками пинии и изюмом; вторые – из рубленой свинины и пекорино с телячьей кровью. Перепелки, жаворонки, серая куропатка и садовые славки жарились над огнем, выкрашенные соусом из виноградной патоки, выпаренного вина, апельсинового сока, корицы и шафрана. Поворачиваясь над огнем, они темнели, густой соус становился прекрасной блестящей карамелью. Были еще жареные передние четверти зайцев, к которым пойдет темно-красный, почти черный соус из их собственной крови, изюма, выпаренного вина и черного перца. Три обжаренные головы молодых свиней, к которым я добавил клыки и украсил выпечкой, выкрашенной в черный цвет соусом из грецкого ореха, чтобы они напоминали дикого кабана, а потом запек.

Кроме того, над огнем вращалась целая овца; она более-менее прожарилась, но я придерживал ее, чтобы получилась безупречной. Лебедь – должен быть лебедь, решил Барони, – был готов. Я укрепил его проволочным каркасом, чтобы царственно плыл. Осетр, которого я приготовил прошлой ночью дома и наконец залил желе в четвертом часу пополуночи, ждал на закрытом подносе. Были листья черной капусты, обернутые вокруг лесных орехов и сыра; рисовая каша, сваренная в венецианском стиле с чернилами каракатицы, и, конечно же, самец косули, тоже обжаренный, но сразу закрепленный в том положении, которое я для него придумал. В овце тоже имелся грубый каркас, который я позаимствовал у своего дяди в «Поросенке»: на подносе она должна была стоять вздыбившись.

– Еда… – неверной походкой ввалился Якопо.

Надо думать, он прикончил свои три фляги, и я указал ножом на еще одну в другом углу кухни. Стольник просиял и направился прямо к ней.

– Еда… восхитительна… – сообщил он через плечо. – Но должен тебе сказать, один или два гостя сделали замечание по поводу цвета. Все кажется чуток темноватым… или я ошибаюсь? Преобладание, если позволишь так выразиться, черного…

– Правда? Совпадение, – отрезал я.

– А-а. Точно, – выдохнул он и сделал долгий глоток.

Я вернулся к работе.

Осетра на блюдо я выкладывал, когда в кухне никого не было: я разослал всех с какими-нибудь бессмысленными поручениями. К тому времени, как они вернулись, пришла пора подавать следующую перемену, и не осталось времени что-либо обсуждать. Да и в любом случае сомнительно, чтобы кто-то из них осмелился заговорить со мной: в кошельках у них лежало мое серебро. Так что пока слуги ахали и переминались с ноги на ногу, тараща недоверчиво распахнутые глаза. Пока до меня донеслись первые приглушенные ругательства, осетра, сваренного и залитого угольно-черным желе с чернилами каракатицы, уже унесли. Унесли лебедя с величественно вытянутой шеей, с серебряной короной на голове и посеребренными клювом и лапами, облаченного, как и при жизни, в царственный наряд из перьев… Только этот лебедь не был белым, потому что я нарядил его в приготовленные шкурки трех воронов, которые добыл у ошарашенного продавца дичи и сшил у себя в комнате, так приделав крылья, чтобы они изгибались вдоль спины, а хвост уложив, как у лебедя. Четверо самых крепких слуг подняли огромный деревянный поднос, на котором теперь стояли овца и олень. Однако овца стала бараном, надменно вздыбленным зверем, на котором я только что закрепил пышную шелковистую шкуру черного козла, купленную за огромную цену у кузена-дубильщика Каренцы. На голове его красовались закрученные посеребренные рога. У ног барана сжалась маленькая косуля, свернувшаяся полумесяцем и уронившая голову между копытцами – целиком заключенная в корочку белого сахара. Из ее головы вырастал единственный острый рог, бивень нарвала, который я выторговал у алхимика Леонардо за приемлемые деньги – только потому, что мы оба знали: рог фальшивый. Поднос покинул кухню на носилках, вознесенный к небесам, словно благородный труп, и за ним последовал в зал я.

Я вошел в тишину столь полную, что было слышно, как баранина еще шипит под черной шкурой. Лица застыли в недоверии, отвращении, ужасе, веселье, восторге – даже страхе. Черты Лоренцо Медичи искажало некое непонятное усилие. Марко выглядел так, будто выскочил из собачьей конуры и бьется, задыхаясь, на конце своей цепи.

Только на двух лицах не было никакого выражения вообще. Бартоло Барони сидел, чуть приоткрыв налитые кровью губы, взгляд застыл на лебеде – или, может, на баране и единороге, которых как раз ставили перед ним. А Тессина, хоть и присутствующая в зале, могла быть одним из рисунков Сандро. Призрачно-белая, белее, чем сахарная шкура единорога, она будто покинула свое тело. Марко издал рычание и сделал попытку подняться, но отец толкнул его на место. Я выступил вперед и отвесил глубокий поклон.

– Досточтимые гости! – произнес я. – Позвольте представить: в честь будущих мужа и жены – черный лебедь, символ замечательного союза двух великих и древних фамилий Барони и Альбицци; удача такого рода выпадает раз в десять жизней. Величественный черный баран, воплощающий достоинство и мощь мессера Бартоло Барони; и единорог – чистая, девственная и преданная женщина, которой суждено стать его супругой.

Еще мгновение длилось молчание, потом, не веря своим ушам, я услышал аплодисменты. Меня терзали недоверие и разочарование, смешанные со злостью. Мессер Лоренцо хохотал и хлопал Барони по спине. Люди вскочили на ноги, указывая на лебедя и единорога. Лоренцо повернулся к Тессине, и она одарила его механической сияющей улыбкой. Марко пытался поймать взгляд отца, что-то тихо бормоча. Молчал только Бартоло Барони, приобретший цвет кровяных колбасок, которые подавали раньше. Кажется, он смотрел на королевского размера член и яйца, которые я слепил из посеребренного теста и прикрепил к брюху черного барана. Увы, тесто не затвердело, и мощный член не указывал в небеса, но свисал над столом вялой аркой. Барони смотрел и темнел, пока его кожа не стала почти эбеновой. Что-то все-таки вышло из всей этой работы. Я снова поклонился, развернулся и ушел на кухню.

Дитиери ждал меня. Если его хозяина ярость окрасила в цвет чернослива, то дворецкому едва придала розоватый румянец – скажем, обваренного морского карася.

– Предатель! – прошипел он.

– Предатель? Разве мессер Бартоло – республика? И в чем я могу быть грешен – я, который трудился день и ночь последние две недели, чтобы сотворить вещи, которых никогда – никогда! – не видели во Флоренции прежде, и только в честь вашего хозяина! Ответьте мне на это, мастер Дитиери! А вы сделали для своего хозяина что-нибудь, хотя бы близкое к этому? Когда вам приходилось вытаскивать из воздуха мечту и облекать в плоть? А? И кормить ею людей? И если уж мы говорим о предателе, я видел там мессера Лоренцо де Медичи, и он хлопал в восторге. Как и гонфалоньер Справедливости. Вот вам республика. Хотите закончить готовить этот ужин? Нет? Поручим мессеру Якопо это сделать? Только он уже напился и на ногах не стоит. На самом деле почему бы вам тоже не выпить, а? И не найти кого-нибудь другого, кого можно назвать предателем, а мне дать закончить работу!

Он яростно бранил меня, пока я выкладывал следующее блюдо: вареные голуби, заключенные в бланманже, – лучшее, что я когда-либо делал, с растертой курицей, розовой водой, миндалем, сахаром, бульоном из каплуна, имбирем, вержусом и корицей. Я уложил их в глубокое блюдо, залил бланманже и засыпал снежно-белую поверхность толстым слоем мака, пока не начало казаться, что на серебряном блюде нет ничего, кроме крошечных черных зернышек. Сверху я украсил блюдо звездами из тонкой серебряной фольги. Была также грудка теленка, фаршированная сыром, яйцами, травами и изюмом, на которую я насыпал самые темные розовые лепестки, какие только нашел на цветочном рынке. Потом суп из черной капусты, вареные телячьи ноги с соусом из инжира и черного перца, отварные утки с нарезанными черными трюфелями. Все ушло на стол. И Дитиери позволил это унести, потому что непрерывная процессия слуг входила и объявляла: «Мессер такой-то такой-то сказал, что съел сейчас самое вкусное блюдо в своей жизни».

Я разложил десерты и на этом закончил. Сладости были обычные, обычного цвета – по правде говоря, я не ожидал, что еще останусь на кухне, когда унесут черного лебедя. Сыр, айва, запеченная с медом, марципан, фрукты в карамели, и для каждого гостя – пирог, украшенный его собственным гербом. Все они заключали одинаковую начинку из изысканно приправленных пряностями фруктов и заварного крема, кроме одного.

Предыдущей ночью, пока варился осетр, после того как Каренца уковыляла спать, я вышел в садик с фонарем, ножом для срезания кожуры и миской. Хотя я не мог припомнить, чтобы когда-либо сидел там ночью с матерью, но все-таки чувствовал, что она совсем рядом. Это было печально, потому что она бы не одобрила того, что я решил сотворить. Я взял нож и сделал небольшой, но глубокий надрез на руке, чуть повыше запястья, достаточно глубокий, чтобы кровь потекла в миску. Потом перевязал руку и вернулся на кухню. Я влил кровь в маленький горшочек желе, добавил сахара, мускатного ореха и щепотку сушеной апельсиновой цедры, тщательно перемешал и, когда оно устоялось, заполнил им маленькую форму, которую сделал специально для этого. Другие пироги были готовы, но одна коробочка стояла пустая. Я обвел ее сладким заварным кремом, оставил постоять, а потом вдавил в крем розовые лепестки роз. Когда желе в маленькой форме застыло, уже почти рассвело. Я очень осторожно перевернул его и уложил в коробочку. Потом залил другим желе, совершенно прозрачным, сдобренным сладким вином. Потом закрыл крышку.

Дитиери холодно наблюдал, как я меняю отвратительные рабочие лохмотья на свою лучшую одежду. Я поставил десерт на длинный деревянный поднос и выбрал двух подавальщиков, чтобы нести его. В обеденном зале я подал каждому из гостей его пирог, начав с мессера Лоренцо, который пытался поймать мой взгляд. Однако я держал на лице профессиональную маску и обходил вокруг стола, пока не дошел до Барони. Я вручил ему его пирог, а он повернулся ко мне и сложил лицо в чудовищную гримасу: горделивая, благосклонная, благодарная улыбка от имени восхищенных гостей. Я его проигнорировал. Тессина смотрела в пространство, притворяясь, что слушает мессера Лоренцо, который разглагольствовал о правах на добычу квасцов. До меня вдруг дошло, что я больше никогда не буду стоять так близко к ней. Как легко было бы наклониться и припасть губами к белому склону ее шеи. Вместо этого я сосредоточенно закатал рукава, открыв запятнанный кровью платок, все еще обвязанный вокруг раны на моей руке. Тессина подняла глаза, взглянув на меня так, как благородная дама смотрит на слугу. Все выглядело идеально, кроме ее глаз: они были пусты. Наверное, мы стали зеркалами для опустошенности и отчаяния друг друга. Ее взгляд устремился к моей руке, потом она отвернулась обратно к мессеру Лоренцо и его квасцовым шахтам. Я взял последнюю порцию десерта и аккуратно положил на ее тарелку.