Текст книги "Легенды Мира Реки"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

Соавторы: Гарри Норман Тертлдав,Майкл (Майк) Даймонд Резник,Барри Норман Молзберг,Эд Горман,Аллен Стил,Дэйн Хелсторм,Филлип Дженнингс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Если у тебя хватило храбрости сказать это, – ответил Хьюи, – должно хватить храбрости и на то, чтобы отсюда уйти.

Мы можем снова вернуть себе город. Мы можем найти свои души в этом месте. Мы можем исправиться и начать все снова.

Он в этом уверен, подумал Хьюи. Ведь не только его собственный голос в нем убеждал его в осуществлении всего, о чем он говорил, но и какой-то признак того, что они начали. Он спустился со своей трибуны в виде пня, разглядывая британца, который подкусывал его, а за этим бритом – толпа оборванцев, которые собрались все вместе, самая худшая армия, какую он когда-либо видел – и все же это была армия, если смотреть в том направлении, можно было так считать.

– Бетховен, – позвал Хьюи, – встань и выдай нам марш!

Выдай нам марш, ты меня слышишь? Мы собираемся снова отвоевать этот город!

И, больше не думая об этом, не останавливаясь, чтобы поразмышлять над комичностью и бессмысленностью своего предложения, Хьюи Лонг протолкался сквозь них и начал приближаться к городу.

Внезапно зазвенел чей-то голос:

– Это очень большой город, а у вас очень маленькая армия. Если вы намерены его взять, вы нуждаетесь в преимуществе, чтобы как-то уравнять силы.

– Что? – спросил Хьюи, поворачиваясь лицом к тощему бородатому незнакомцу, только что подошедшему. – Что вы имеете в виду?

Селус улыбнулся и предъявил молодого блондина, который сражался со связывающей его веревкой.

– Бога, – пояснил он. – Настоящего позолоченного бога.

Калигула поднял взгляд на этого человека и сказал:

– Он прав. Это в точности то самое, чем я являюсь. Ты немедленно меня развяжешь. Ты освободишь меня от этих веревок, иначе я прокляну…

– Вот он как разговаривает, – вмешался Селус. – Всю дорогу, и ничего подобного вы никогда не слышали. Но ты можешь дать ему попробовать. В конце концов, он не только лелеет планы – большие планы, – но как можно потерпеть поражение, если в авангарде у тебя бог? В любом случае, – заключил Селус с вкрадчивым жестом, – предоставляю решить тебе. Распоряжайся им, как пожелаешь.

Калигула внимательно осмотрел другую пару: человек с взъерошенными волосами с ненавистными чертами Клавдия, но моложе, гладколицый человек со смешными руками и странными жестами. Не были они похожи на тех военных, каких ему бы хотелось получить, но, с другой стороны, приходится использовать то, что получаешь. При дворе – или вне двора, или вне стен города, приходится жить так, как получается, окруженными дураками и сумасшедшими, получая приказы от нижестоящих.

– Что ж, – произнес Калигула с высокомерным наклоном головы, привлекая внимание гладколицего, который казался наиболее разумным, вероятно, самым почтительным из всех, – вы собираетесь меня освободить? Или бросаете мне вызов и навлекаете на себя мое ужасное проклятие?

– Вот так он разговаривает, – повторил Селус. – Почти все время. Я ничего не могу с ним поделать, возможно, вы сможете.

– Да, – ответил гладколицый, его взгляд наполнился почтительностью, или, по крайней мере, должным пониманием происходящего. – Да, думаю, что мы можем это сделать. – Он протянул руки и начал возиться с веревкой. – Стой спокойно, – сказал он, – и дай мне освободить этого бога от его алтаря, – он улыбнулся Калигуле. – Моя латынь не такова, чтобы ею пользоваться, по правде говоря, она никогда не была моим сильным местом. Как ты сказал имя?

– Живей развязывай меня, – приказал Калигула, – и узнаешь мое имя и мое проклятие, все мои обстоятельства…

– Все время он так разговаривает, – снова повторил Селус. – Я-то одинокий человек, привык к тихим местам. Вот вы с ним и управляйтесь, а с меня хватит, спасибо.

– Со всех нас довольно, – сказал гладколицый. Но вообще-то удивительно, сколько человек может вынести. – Он пристально поглядел на Калигулу, опустился на колени, потянул за узел. – Всяк человек бог – такова моя философия. А что еще привело бы нас сюда?

– Божественность ограничена, – возразил Калигула. – Она подобает только одному из нас.

– О, успокойся, – сказал его освободитель. – Успокойся и прекрати болтать, хотя бы на минуту. Бетховен, подойди и наступи на эту веревку, ладно? Так мы его никогда не освободим.

Они усердно наклонились для того, чтобы прислуживать ему. Калигула принял горделивую позу, наклонил голову под углом, чтобы найти солнце, тонкие лучи, проникающие сквозь тяжелые катящиеся облака. На мозг его давил один образ, картина, которая возникала сама по себе, непрошено, и он не мог ее убрать. Склоненный, в таком же положении, как сейчас, он прижался к камням, его живот отяжелел и вспучился, колени ощущают холодную сырость камней, а руки вцепились в рукоятки.

И позывы на рвоту.

* * *

Не имея инструментов, на которых он мог бы исполнить мелодию в этом месте, где нет даже ударных, Бетховен все-таки исполнил им марш, когда они стали пробираться то верх, то вниз, во главе с этим типом, который называл себя Калигулой. Это был Турецкий Марш из «Афинских развалин», не самый его любимый, но достаточно хороший для мычания вместе с пронзительными деревянными духовыми инструментами и рокотанием барабана – эффекты, которые он мог воспроизвести в голове, если не своим бормочущим и стонущим голосом.

Взять город – это была и идея Селуса, отвоевать город.

Не то чтобы она когда-либо была у них на первом месте, не то, чтобы город, который следует взять, находился повсюду Что можно было бы сделать? Но римский император, этот странный юноша с горящим взором, кажется, знал свое дело: у него была уверенность Наполеона и безумие архиепископа и он шагал в конце их строя странным шаркающим шагом, и это, если не королевские права, убеждало, да еще такая решимость, какую Бетховен мог оценить.

Селус и Хьюи Лонг, шагая вперед, глубоко погрузились в свою беседу. Время от времени какая-нибудь фигура отскакивала от толпы, струившейся сбоку, и кидалась на римского императора, потом с ревом отлетала обратно.

Ничего подобного этой процессии Бетховен никогда не видел. Он в свое время написал достаточно маршей и контрдансов, всякого хлама и музыки для развлечения, но никогда он не видел такой группы людей, как эта.

Он мог сказать, что обстоятельства переменились с тех пор, как они наткнулись на Селуса и Калигулу, освободили Калигулу от его пут и направились назад, к тому месту, откуда он ушел. Все пошло совсем не так, как раньше. Воздух стал гуще, он прочищал ноздри Бетховена, и толпы сбоку нажимали с таким напором, какого он никогда не знал раньше. Всяк человек бог, сказал Хьюи Лонг, и в самом деле, этому Калигуле уделялось столько внимания, сколько Бетховен никогда не видел. Может быть, и в самом деле в конце этого пути что-то есть, Бетховен не знал, и не стоило об этом размышлять. Надо было только брать питание и продолжать путь вместе с остальными: римскими императорами, галльскими императорами, демократами, свободными, архиепископами и рабами – все они одно и то же.

Здесь был какой-то внутренний смысл, но он о нем не думал. Не с этой музыкой, ревущей у него в голове, cymballo [5]5
  Цимбалы (ит.)


[Закрыть]грохочут, педаль барабана с яростью работает, пытаясь прорвать экран его сознания.

Когда они подошли к холму и взглянули на изгородь, где возвышались над Рекой домишки, Селус ощутил триумф, доказательство своей правоты.

– Видишь? – повернулся он к Хьюи Лонгу. – Я же говорил вам, что мы сюда доберемся. Я знал, что это всего лишь дело поворота – а потом вернуться, что никто нас не остановит!

– И в самом деле, никто их не останавливал, а они действительно собрали вокруг себя определенную группу людей, которых не испугали ни жара, ни суровые условия, ни выходки Калигулы. – Теперь мы совершаем следующий шаг.

– А что такое – следующий шаг, сынок? – спросил Хьюи Лонг. Прогулка его не освежила, ничего в Мире Реки, кажется, не имело того эффекта, какой могло иметь в той жизни, которую он привык считать цивилизованной. – Предполагается ли, что я должен произнести речь? Есть там какое-то место, которое нам полагается занять? Уполномочены ли мы что-то взять на себя?

В его глазах сверкнул какой-то безумный огонек, и он внезапно показался Селусу не только странным, но, возможно, и опасным человеком. Конфиденциальность между ними прошла, и он был теперь просто разжиревшим американским политиком без избирателей.

– Я совершенно уверен, все это теперь решится, – сказал Селус. – Как только нас увидят, как только узнают, что мы сюда вернулись, для нас сделают соответствующие приготовления.

Хьюи Лонг воззрился на него с тем странным доброжелательным выражением, которое могло внезапно и странным образом перейти в грубость, и сказал:

– Не понимаю, о чем ты. Говоришь, сынок. Правда, не понимаю.

– Селус пожал плечами:

– А разве кто-нибудь из нас понимает? Разве кто-нибудь из нас действительно знает, что происходит в этом проклятом месте?

– Я знаю, – вступил в разговор Калигула, – Я точно знаю, что происходит. – Он повернулся к ним, тело его было насторожено, взор свиреп и настойчив. – Теперь, – произнес император, – теперь мы приведем все это к концу. – Он поднял руку, уставился на Селуса, потом на Лонга, затем перевел взгляд на других, которые начали собираться вокруг. – Приведите мне девственницу, – приказал император. – Сейчас же – приведите мне девственницу!

* * *

Но, разумеется, он знал, что такова была их миссия, что именно она ждала их здесь все время. Калигула ощущал, как божественность поднимается в нем, почувствовал в эти жгучие минуты полноту своей нужды и медленно опустил взор на ряд поклонников и последователей, чтобы высмотреть в их рядах женщин. Он чувствовал, как знакомая мощь шевелится глубоко внутри него. Они не посмеют отказать, потому что скоро они узнают его истинную власть.

– Приведите мне девственницу, – повторил он, – или скоро вы все будете мертвы. Я произнесу над вами проклятие, и он обратит вас в навоз, коим вы являетесь.

Он протянул руки, хватая Селуса в неожиданное и крепкое объятие, потом отбросил его от себя с силой, рожденной вместе с безумием у него внутри, и помчался к той туманной линии, которую видел перед собой.

– Я вас буду иметь! – взвыл он. – Всех вас буду иметь!

– Судьба наполнила его чресла так грациозно, как будто бы это была кровь и сексуальный призыв той девственницы, которую он жаждал. – Вы еще узнаете мою божественность! – кричал Калигула. – Я открою ворота этого города в игре в помазание, и я поимею вас всех, так, как было приказано!

Он потянулся, схватил чье-то тело, с жестокостью пощупал его в разных местах руками, ища груди, ища знакомые половые органы, забавное ощущение судьбы переполняло его. О, это место великолепно! Он не оценил его прелести до настоящего момента.

Потому что он поистине был здесь богом. Он мог с любым из них сделать все, что захочет. Почему он не понял этого раньше? Они все боги.

Он начал взбираться на это тело, его нужда возрастала. Он никогда и не мечтал, что может быть место, подобное этому, но вот же оно – здесь. Это было удивительно, грандиозно потрясающе. В его голове возникла цепочка вскриков, и он уцепился за нее, ухватил ее, и позволил вскрикам отправить его на место.

* * *

Бетховен смотрел в отчаянии. Никогда он не видел ничего подобного. Даже когда чернь штурмовала ворота Парижа в 1789, там не было ничего похожего, он был в этом убежден. Хьюи Лонг уставился на зрелище, посмеиваясь. Селус потирал руки и в викторианской ярости кричал на Калигулу… но никто не подвинулся к юному императору в том небольшом пространстве, которое тот расчистил, пока продолжал свой жестокий и странный акт.

Цимбалы в голове Бетховена умолкли, пикколо тоже, и все, что осталось – это гудение басов в трио симфонии до-минор, эта чудовищная адская пляска.

– Что же мы делаем? – спросил он Хьюи Лонга. – Неужели это то, чем мы стали? Неужели это конец для нас?

Его постигло внезапное внутреннее озарение: Лонг и Селус уговорили их повернуть к воротам города специально для этой цели, так чтобы это мародерство и насилие могло быть предпринято, и Калигулу развязали, чтобы он повел их, потому что только Калигула смог без колебаний управиться со всем, что необходимо.

– Неужели вы не собираетесь остановить это? – продолжал Бетховен.

Лонг закусил губу, покачал головой в знак отрицания.

Селус пожал плечами: казалось, он зачарован происходящим, заинтересованный, но не вмешивающийся.

– Отсюда я даже не вижу, мужчина это или женщина, – сказал Селус.

– Разве тут есть разница? – спросил Хьюи Лонг.

– Тогда я это остановлю!

Бетховен, не совсем осознавая, что делает, бросился на округлившиеся тяжелые бока императора, чувствуя такое отвращение, какого никогда не знал. Тот, другой император, Наполеон, предал его, но образ его был безликим, все это не походило на теперешнее. Это был бунт. Это было похабно, отвратительно, это было отрицание всего, ради чего он прожил свои пятьдесят семь лет, стремясь такое уничтожить. Свобода – да, но свобода для всех, а не только для больных рассудком и злобных людей.

– Прекратите! – заорал он, проталкиваясь к ним. И тогда он ощутил на себе руки Хьюи Лонга, громадные руки которые тянули его назад.

– Нет! – сказал Хьюи Лонг. – Не останавливай его! Для этого-то мы сюда и пришли – чтобы видеть.

* * *

– Всяк человек бог, – сказал Хьюи Лонг. Селус воззрился на американца в шоке и одобрении. – Так вот зачем нас взяли сюда, – продолжал Лонг. – Чтобы мы могли поступать так, как хотим.

Бетховен пытался вырваться из его объятий, предвидя, как он будет наблюдать бегство Калигулы, скорчившегося, точно насекомое и думал: прав ли этот человек.

Прав американец, каждый человек бог, и мы явились в это проклятое место для того, чтобы сделать из себя самих богов, будь они даже самые презренные на вид. Это ответ, который лежит в самом сердце этого города; это то, что мы всегда понимали.

Всю свою жизнь он стремился, как должны делать и остальные, к такому положению, а теперь, когда он его нашел, остается только подчиниться.

– Подчиниться! – кричал на Бетховена Селус. – Да будет так! Делай так, как ты хочешь! – Он разглядывал на расстоянии лагерь, ближайшие силуэты, которые в неотложности нужд Калигулы расступились, чтобы освободить место. Я бы это сам сделал, если бы мог, подумал Селус, и я так сделаю. Сделаю.

– Теперь я понимаю, зачем мы вернулись к берегам Реки, – сказал он, обращаясь к Хьюи Лонгу. – Это все время нас ждало, да?

Лонг улыбнулся, тряхнул головой, протянул руки Селусу.

Выражение его лица было странным, абстрактным. Бетховен, боровшийся в сильной хватке Лонга, вдруг сдался, опустился на колени, потом нагнулся к земле и потерся лбом о грязь.

– Вы его не остановите, – пробормотал Бетховен. – Ничего не может снова прекратиться. Это ответ, да? Вот что вы хотели дать мне понять, вот почему вы привели меня обратно – чтобы унизить меня.

– Не знаю я об этом ничего, сынок, – возразил Хьюи Донг. Он слегка улыбнулся и поглядел на Селуса. – Но мы считаем, что теперь знаем ответ, да?

– Да, – подтвердил Селус. Перед ним повисла туманная и прочная дымка, он мог бы ее смахнуть одним движением руки, но предпочел этого не делать. – Да, я понимаю. Всяк человек бог.

– Он взглянул на зачарованного угрюмого Бетховена. – Даже ты, – сказал он. – И я, и все остальные. Вот что должно нам открыться.

Голос Калигулы проблеял сквозь дымку, сквозь поразительную тишину Мира Реки. Селус услышал пение императора, затем томительный крик его облегчения. Будь я проклят, подумал он, а затем: да, наверное, я проклят. Наверное, мы все прокляты. Что точно то же самое, что и быть свободным.

* * *

– Так он, конечно, положил того цыпленка в горшок, да? – спросил Хьюи Лонг. – Посмотрите на человека, который поставил машину в гараж. – Он крякнул и подивился, что скажет на это Селус. – Так скажи, – обратился он к Бетховену, который теперь тихонько всхлипывал у него за спиной, – что, как ты думаешь, сказал бы англичанин?

– Мussessein, [6]6
  Так должно быть (нем.)


[Закрыть] – сказал Бетховен. – Ess mussein.

* * *

Великолепный в своих делах, победоносный относительно своего облегчения, бог Калигула вышел из нейтральной формы, которая служила ему так хорошо, – однако, ее было достаточно для настоящего времени, хотя, конечно, будет и получше, – и посмотрел на своих подданных, расположившихся лагерем на расстоянии, упавших на колени, чтобы служить и изменять ему.

– О да, – спокойно произнес он. – О да, измена и служение – это ведь одно и то же.

Он привел в порядок свою одежду, встал, отпихнул набок признак своего возвращения и шагнул к небольшому пространству, освобожденному для него слугами Мира Реки, к его трибуне, откуда он будет говорить. Он соберет их вокруг себя и отдаст им команды, и тогда начнется истинная и окончательная природа его царствования. Издалека он слышал пронзительные крики, воздающие ему почести, а скоро явится сам Клавдий, чтобы свидетельствовать, чтобы склониться перед ним и служить ему. Всяк человек бог, да… но этот бог, даровавший Мир Реки, его терпимость, его безумие и его сокровища… этот бог – человек.

Филлип Дженнингс
Забавы Мира Реки

Неужели даже смерть стала неопределенной и неуверенной? Разве мы смеемся сами над собой? Или ты и есть Насмешник?

Голос деланно улыбающегося человека эхом разносился от трона. П. Г. Вудхаус, вынужден был встать на колени, по обе стороны от него – стражники, и важная шишка – этот парень Аль-Хаким, перешел на другую систему речи, в которой Плам вынужден был признать исключительно блестящий арабский.

«Сказать, что Бог говорит, это значит – предположить, что он когда-нибудь может молчать. Этот… этот мир Реки – не реальность, это кодекс законов, а потому послание, и не от Бога.

Но здесь подразумевается послание вроде загадки друзов, а потому в тысячу раз более обманчиво. Что ты знаешь об Обманщике?»

Могучая цепь мысли Хакима казалась почти логичной.

Какой-нибудь парень из Оксфорда мог бы проследить, каким образом одно предположение ведет к следующему, и каждый вывод более мрачный, чем предыдущий.

– Ну, теперь – опровергни это! То есть, кодекс и все!

Плам только моргал глазами, обремененный привычками близорукого периода жизни, пытаясь что-то разглядеть в зале, выложенном громадными плитами. Его дух определенно чуждался в поддержке. Случайный наблюдатель этого скопления рядов людей в черных одеяниях и белых тюрбанах – означенный наблюдатель мог бы легко перескочить к выводу, что он «здорово влип».

Не вывод хотел бы Плам Вудхаус осознать. Смерть могла потерять большую часть горечи в третий и четвертый раз, но в последнее свое воскрешение он был лишен даже возможности поесть, и его вера в лучшую природу человечества испытала разочарование.

– Если ты принимаешь меня за Дьявола или думаешь, что с ним знаюсь, я должен ответить словами, которые выше моего знания. Нет. Я хочу сказать, я так не думаю.

«Истина знает, что она имеет в виду».

– Полагаю, что да, – согласился Плам. В минуты отчаянного беспокойства его улыбка становилась до невозможности широкой и казалась почти ужасающей. – Но я не могу поручиться ни за кого, кроме самого себя, а я встречался со многими парнями и девицами в последние несколько жизней… – Глаза его сузились от внезапного понимания. – Кроме того, разве вы не говорили, что мы могли бы не быть самими собой? В данных обстоятельствах я не знаю, как доказать свою добросовестность.

– Мы терпим здесь только один народ и один язык.

Определенно, я никогда не слышал, чтобы так говорили по-арабски, как ты, – загрохотал Аль-Хаким со своего высокого и отдаленного сиденья. – Тем не менее, это арабский – в некотором роде.

Он поразмышлял, а сбоку копьеносцы покачивались в ожидании, готовые сокрушить этого неверного по мановению пальца.

– Ты прожил несколько жизней? После пира посети нас лично в нашем саду, и мы выслушаем твои показания.

Плам решил, что это благоприятная новость, и снова вздохнул полной грудью. Четыре часа этого настоящего существования могли бы стать восемью, а потом шестнадцатью…

Он социально неприспособленный, да, но он всегда очаровывал – ну, не каждого. В его последнем воскрешении Ганс Хорбигер на него надулся, да еще как! Все же Аль-Хаким би'Амр Алла подобреет, слопав немного ветчины, к тому же при свидании tete-a-tete многое проще…

Плам почувствовал, как его хлопнули по плечу. Его труд закончен, но дело при дворе продолжается – дело о перерыве на ланч в соответствии с неумолимым режимом работы местных грейлстоунов.

Один из копьеносцев посадил его в альков с несколькими другими джентльменами и взял его завтрак. На сцену выступило обычное волшебство, и завтрак вернулся к нему немногим менее часа спустя, чтобы Плам мог его открыть.

Плата за этот сервис состояла из всей порции его сигарет я алкоголя. Плам едва ли возражал против того, чтобы благословить мозолистую ладонь местным фининспекторам. В какой-нибудь день обида может дать себя знать, но на данный случай он смотрел шире. Сделавшись любезнее после еды из цыпленка, перца, лука и сметаны, он попытался заговорить с окружающей его группой смуглых людей по-французски. Французский язык дипломатии, незаменимый при обмене государственными тайнами, – но его хромающие попытки ne marche pas. [7]7
  не удались. (фр.)


[Закрыть]

Немецкий? Carpe diem [8]8
  лови день. (лат.)


[Закрыть]могло бы с таким же успехом быть вьетнамским рецептом для приготовления рыбы.

После некоторых попыток преодолеть робость и прочистить горло похожий на бандита посетитель осмелился продемонстрировать свой английский:

– Не надо дат Иисуса. Он тебя спросит. Из всего вычти шестьсот сорок.

Плам с полным ртом лучезарно улыбнулся. Апаш продолжал:

– Не всегда одно и то же число, потому у них годы короче.

Но, если ты жил на земле после 1200 года его времени, он заинтересуется тобой.

Плам проделал математическое действие. Что касается шестисот, эта часть была легкой: тысяча триста – тра-та-та.

Тысяча триста сорок два. Можно округлить: пятьдесят, шестьдесят, семьдесят. Он спросил:

– А хочу ли я быть интересным?

Апаш засмеялся. Он мог бы сказать touche, но норманнское завоевание не дошло до Аризоны.

После пудинга Плам попробовал облегчить свою ситуацию среди этой толпы:

– Ох, жизнь после смерти полна досуга.

Ирония, очевидная в этой фразе по-английски, не выдержала перевода. Он восстанавливал веселое настроение, вызывая этим полное молчание слушателей, пока двое в черных одеяниях – и много же вышло бы килтов из этой зря потраченной материи! – не подошли и силой не поставили его на ноги.

Местная жандармерия промаршировала с ним налево и повела через крытый портик в коридор без крыши. Коридор обжигаемый полутропическим солнцем, раздваивался, по обе стороны шли камни, похожие на хорошо отполированные зубы.

Отлично сказано, подумал Плам, всегда он был искусен в подборе метафор и сравнений.

Далее его путь лежал через неглубокий пруд, и снова на свежий воздух. Некоторое время все трое оставляли мокрые следы ног, потом лабиринт расширился, чтобы перейти в поле – маленькое, даже для крикетного матча.

Хаким ждал под деревом. Если смотреть на него вблизи, мог похвастать героическим семитским лицом: точно ассириец, только что сошедший с фрески, минус борода и украшения. На расстоянии от него стояли два стражника, расстояние было настолько безопасным, насколько это можно было позволить, но Плам все-таки вспомнил все эти библейские истории – насчет волков в поле и о горах отрезанных голов.

Он поклонился, неуверенный в местных обычаях, его эскорт отошел, присоединившись к другим стражникам. Хаким сразу приступил к делу:

– Когда ты умер?

Плам ринулся навстречу опасности:

– В 1380 году, – он немного преувеличил, – после того, как Мухаммед сделал свое дело, чем бы оно ни было.

– Ты даже вычислил. Хорошо, – таким тоном, как сказал бы: «хороший щенок…» или «хороший неверный». Хаким прошел по кругу:

– Ты получишь хижину. Видишь этот ряд? По хижине каждому моему историку. Я в этом мире оказался отставим, так что будешь мне помогать. На кого ты нарвался?

Этот Аль-Хаким би'Амр Алла имеет кое-что на своей стороне: он знает, как вывести человека из равновесия.

– В твоих, нескольких жизнях, – добавил Хаким. – Гитлер? Ленин?

Плам покачал головой:

– Царица Билкис. Это было в мое первое воскрешение.

Они с мадам Блаватской установили теткократию женщин, которые на земле прожили долгие жизни и научились не воспринимать дерзких реплик. Эта Блаватская – она ввела эту религию в действие, когда я был школьником. А… э…

– Да?

– Я прекрасно умею организовывать издание газет; это только в реальной жизни я неудачник. Хотите знать всех голливудских типов, которых я встречал на Земле? Кинозвезды. – И он продолжил: – Кларк Гэйбл, Фред Эстер, бродвейские парни.

– Царица Билкис – мифическая фигура, – заметил Хаким.

– Для мифа она была уж очень фигуристой, – ответил Плам. – Она весила больше меня на стоун или два… и чертовски настаивала, чтобы я выучил арабский. Кто еще? Соседи Билкис из-за реки нацеливали ружья на принца Фердинандо Монтесиноса, который претендовал на то, что был раньше кем-то важным. Но тут я бесполезен, я имею в виду, что не могу сказать, была ли Ровена дочерью Хорсы или Хенгиста.

– Ровена? – Хаким обладал даром терпения.

– Вверх по Реке шли сплетни о том, что она вышла замуж за Райдера Хаггарда, но аллах его знает, за сколько королевств от меня это случилось; где-то вдалеке царства императора Алексия.

Меня убили из-за Билкис, неужели не знаете? Я пошел грудью на копье из-за того, что мое новое зрение было слишком хорошим.

Плам мчался дальше на всех парусах, раз уж ему удаюсь завладеть вниманием Хакима:

– Настоящий-то я был слепой, как летучая мышь. Снимал очки только перед тем, как ложиться спать. Мне нужно было, чтобы все перед глазами все расплывалось, не то не заснуть. Весь период перед Билкис и ее синедрионом тетушек страдал бессонницей, как никто другой. Я был пьян в драбадан, когда принц Фердинандо причалил к берегу со своей армадой.

«Вторжение!» – закричали местные. «Вторжение? Что?

Где?» – я зевнул, нащупывая свою дубинку.

Черные глаза Хакима пристально впились в него, несмотря на отклонение от темы.

– Но ты, может, знаешь о Ленине, – прервал он. – И о большевистском движении? Они уже достигли полного коммунизма в твою эпоху на Земле?

Безусловно, эта резкая перемена темы означает что-то глубокомысленное, подумал Плам.

– Ленин умер… простите мою математику… лет за пятьдесят до меня. Россия продолжала отправлять и возвращать спутники. Они покупали мои книги, разве вы не знаете? Покупали их – будь здоров! Массу чертова времени я потратил, придумывая, что сделать с их рублями – потому что мои герои были идиоты-капиталисты, и им это нравилось.

– Так ты писал книги.

– Беллетристику. Музыкальные тексты. Забавные. Хаким игнорировал эти слова.

– Пятьдесят лет. И дело Ленина процветало? Это у орла есть такая привычка – клюнуть здесь, клюнуть там – и делают паузы между кусками, чтобы поразмышлять над своей добычей. У Хакима крутая внешность орла – и все время на свете в его распоряжении.

– Красные-то? Ну, в некотором смысле, поднимались по каменным ступеням из громадного количества мертвых к высоким материям. Политика не была моей стихией. Когда настало лето, человек перестает жить ужасами зимы, а я летний человек.

Хаким кивнул в ответ на эту метафору. Он заговорил с задумчивым сочувствием:

– А все эти люди в черных одеяниях – люди зимние. Это делает религия. Они мигрируют вверх и вниз по Реке, целыми неделями, потому что слышали, что их Хаким вернулся после своего исчезновения. Я должен завоевывать новые грейлстоуны, чтобы кормить их всех, а потому мои соседи меня ненавидят.

Возможно, они правы. Ведь мессии – зло, разве нет?

Плам пожал плечами. За несколько часов пребывания здесь он находился под впечатлением, что мистер Аль Хаким би'амр Алла был богом во плоти для друзов, которые доминировали на этом участке Реки. Он был Мухаммедом современности. Такт требовал, чтобы он проявил желание проклинать этого человека в лицо.

Он размышлял – что сказать? Пока он раскидывал мозгами, Хаким оставался непроницаемым.

– Твоя хижина. Последняя в углу. Мы туда пойдем.

И они пошли. Там оказалась кровать, небольшой стол, дверь и окно. Во время участия во Второй Мировой войне у Плама бывало и похуже. Куда хуже. Учитывая нехватку зданий в районе Реки, эта бамбуковая коробочка могла сравниться с многокомнатным номером в Ритце.

Богоподобный и, вероятно, злой Хаким сделал жест – это твое, – и удалился. Плам вошел внутрь, положил свой грааль на стол и попробовал матрац. Вместе пружин были веревки, но оказалось удобно.

Личная жизнь!

Лицо Плама вытянулось. Неплохо, что досталось и такое, но Мир Реки продолжал оставаться адом. Ни бумаги, ни чернил, ни прессы. Как ему здесь функционировать? Единственное, что он делал хорошо, было ему недоступно. А за исключением этой деятельности, он полный дурак. Его роль «советника по истории» была просто дурацкой. Ни один человек, вынужденный пребывать в двадцатом столетии, не обратил меньше внимания на его особенности.

Кроме того, Хаким. Когда Плам говорил, проявлялись причуды его ума. Хаким был такой же непостоянный, как и он, но при одной ужасающей разнице: у него в мозгу была целая бездна.

В перемене тем он следовал хитрому ментальному алгоритму, который губил его собеседника.

Говоря о литературе, Плам всегда находил, что дурно проникать в психологию своих отрицательных героев. Теперь же, когда он был действующим лицом рассказа, вместо того, чтобы его писать, у него появилось иное ощущение. Плам сожалел, что ему ничего неизвестно о внутренних побуждениях его автора. Он был бедным мулом Хакима, ведомым при помощи морковки и палки, но почему?

Почему Хаким намекал, что на самом деле он вовсе не выдумка, которую почитают его поклонники? Что-то не сходилось. Что здесь происходит? Через некоторое время Плам встал и вышел в «сад» – этот гигантский окруженный резиновой стеной луг для игры в крикет – чтобы проверить, не имеют ли его сотоварищи, советники по истории, каких-либо соображений.

Он получил целые фонтаны информации. Бывший торговец галантерейными товарами из Смирны указал направо, на стену, противоположную их ряду хижин.

– За ней – женская сторона, – объяснил он. – Хаким проводит с ними гораздо больше времени. Мы – запасная команда. Он использует нас, чтобы проверять их факты. Когда Мария ему рассказывает о том, что Кемаль Ататюрк делает то-то и то-то, он рыскает кругом, чтобы убедиться в этом.

– Мария?

– Предполагается, что мы не знаем их имен, – пояснил Набух ад-Наср, который считался экспертом по политике Среднего Востока за две тысячи лет до того, как Хаким стал Имам-Халифом.

Плам нашел странным, что современник Ветхого Завета должен скакать с бодростью юноши и быть таким же легкомысленным мальчиком, как боец афганского сопротивления – несмотря на свою любовь к макияжу и тщательно подведенные глаза, этот последний был экспертом по девяти военным организациям, воевавшим с советскими захватчиками.