Текст книги "Легенды Мира Реки"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

Соавторы: Гарри Норман Тертлдав,Майкл (Майк) Даймонд Резник,Барри Норман Молзберг,Эд Горман,Аллен Стил,Дэйн Хелсторм,Филлип Дженнингс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

2

– Ты же знаешь, что я прав, – сказал Бетховен. Он снова был расположен к беседе. Он вытащил один из своих грязных носовых платков из какого-то внутреннего кармана, вытер со лба струящийся пот так, как это делали в его эпоху, и дружески предложил платок Хьюи.

Хьюи с отвращением покачал головой. Самое подходящее слово тут было «пфуй», лучше не выразишься.

– Не надо, – отказался он. – Не хочу. Нет необходимости.

Ничего подобного, никогда в мировой истории не было такого, о чем он думал сейчас. Он вспомнил, как стоял у одного из рукавов дельты, борясь со своей боязнью аллигаторов и одновременно почти ожидая, что эти твари выползут из болота и вцепятся в его лодыжки, и все время он пытался удержать толпы их у залива.

Это было одно – но это – это совершенно иное.

Удивительно, как ты чувствуешь, что твой опыт приготовил тебя к тому, чтобы иметь дело с целым рядом активной деятельности, а потом выясняется, что тот опыт совершенно бесполезен и ни к чему не применим. На самом-то деле он рассчитывает на Бетховена куда больше, чем композитор полагается на него. И ни от чего этого не стало легче, когда немец схватил его за локоть и заставил остановиться, устремив на него сверкающий взор.

– Слушай! – сказал Бетховен. – Ты слышишь их?

* * *

– Ладно, – решил Селус, подходя к бледному блондину и обрезая петлю. – Так почему ты меня выслеживал?

– Я не обязан тебе отвечать, смертный, – блондин пытался растереть затекшую ногу.

– Что заставляет тебя думать, будто ты бог?

– Думать, будто я бог? – возмутился тот. – Я и есть бог.

Я это объявил.

– Только и всего? – легкомысленная улыбка выдавала, как это забавляет Селуса.

– Довольно с меня твоих оскорблений! – огрызнулся тот.

– Я целые города истреблял за гораздо меньшее!

– Ах, неужели?

– Да. А теперь помоги мне встать.

Селус поставил ногу на грудь своего пленника и тяжело надавил.

– Или убей меня за это, или приготовься дать какие-то объяснения, – потребовал он.

– Я тебя убью! – завизжал блондин, снова пытаясь встать. И снова Селус надавил ногой.

– Я всякое терпение с тобой теряю, – объявил он. – Кто ты такой и почему меня преследуешь?

– Я Гай Калигула Цезарь, и я не даю объяснений никому.

– Калигула? – повторил Селус, поднимая бровь.

– Ты обо мне знаешь? Селус кивнул.

– Тогда склонись передо мной ниц, воздай мне должное уважение и тогда, возможно, я подарю тебе жизнь.

– Ответь на мои вопросы – и тогда, возможно, я подарю тебе жизнь.

– Я бессмертен, – сообщил Калигула. – Я не могу умереть.

Селус усмехнулся:

– Где ты считаешь, ты находишься, и как ты полагаешь каким образом ты сюда попал? На секунду Калигула задумался.

– Мне приснился сон, – сказал он. – Мне приснилось, будто мои слуги зарезали меня, разрезали на кусочки. А потом я, будто бы, проснулся на берегу широкой реки. Но это был только сон, потому что теперь я здесь.

– Это не сон.

– Тогда здесь, наверное, небеса.

– Это не небеса, – сказал Селус. – Могу тебя в этом уверить.

– Это должны быть небеса, – упрямился Калигула.

Внезапно он оглянулся кругом: – Но где Юпитер? Где Марс и быстроногий Меркурий? И еще важнее – где Венера? Где Афродита? Где Елены в нашем распоряжении? Где женщины?

– Этого я тебе сказать не могу, – усмехнулся Селус, – хотя знаю о твоей репутации.

– И она вполне заслужена, – оживился Калигула. – Кто, кроме меня, знает все сто один способ ублажить Венеру и из ее удовольствия извлечь свое собственное? – Он сделал паузу, уставившись на Селуса. – А ты что за бог?

– Меня зовут Фредерик Кортней Селус, и я не бог. С другой стороны, ты меня не побьешь ни в том, чтобы доставлять женщинам удовольствие, и ни в чем другом.

– Тогда ты просто демонстрируешь свое невежество, – заявил Калигула. – Ты незнаком с великолепной техникой, в которую я посвящен. Но у тебя, конечно же, нет императорского фаллоса с божественной устойчивостью.

– Ты и в самом деле много о себе мнишь, да? – спросил Селус.

– А почему я не должен быть о себе высокого мнения?

– Могу тебя заверить, здесь нет никаких богов.

– Никаких? – Калигула дотронулся до себя знакомым и, по мнению Селуса, отвратительным способом. – Тогда я последний и, стало быть, величайший. Приказываю тебе сейчас же дать мне встать.

– Ты можешь и сам это прекрасно проделать.

– Я тебе покажу, как вставать, в такое время, о котором тебе и во сне не приснится, – пообещал Калигула, и пристально вгляделся в него. – Ты, должно быть, один из слуг богов. Так подними меня и отведи к ним, или плохо тебе будет, Фредерик Кортней Селус.

– Я убил больше слонов, львов и буффало, чем ты можешь сосчитать, – сообщил Селус. – Не заставляй меня добавить к этому списку еще и бога.

– Я не могу умереть, – конфиденциально поведал ему Калигула. – В Риме пробовали, но из этого получилось только то, что я поднят на небеса.

– Ну, это не совсем небеса, – объяснил ему Селус.

– Если я оказался здесь, оно должно быть так. Селус отступил назад и позволил Калигуле подняться на ноги, несколько секунд понаблюдал за ним.

– Так почему ты меня преследовал?

– Я ищу город богов, – ответил римлянин. – Я видел, как ты исчез в лесу, и решил, что ты знаешь, где этот город и приведешь меня туда.

– Ты ошибся.

– Бог не может ошибаться, – убежденно сказал Калигула.

– А потому – ты лжешь.

– Это правда, что я ищу город, – согласился Селус. – Любой город. Должна же быть какая-то сила, управляющая этим миром, какие-то правила и те, кто их вырабатывает, и, поскольку правители не заявили о себе на берегу Реки, я решил пойти и исследовать их цивилизацию. Я шел по следу сэра Ричарда Бартона, имя которого так же неизвестно тебе, как и мое. Оно, кажется, теперь забыто, но я надеюсь опять его возродить. Не знаю, куда он направился, но допускаю, что у него тоже хватило ума, чтобы разыскивать правителей этих мест, и надеюсь объединить с ним усилия, прежде чем он достигнет своей цели.

Вот и все.

– Почему я должен тебе верить?

– Ты волен верить всему, чему хочешь, – пожал плечами Селус. – Ты также точно волен идти собственным путем. Я только предупреждаю тебя сейчас: не преследуй больше меня, следующая моя ловушка может оказаться не такой приятной.

Он повернулся и пошел было, но Калигула закричал:

– Подожди!

Селус остановился и повернулся лицом к римлянину:

– Что такое?

– Я устал, и нога болит. Я разрешу тебе нести меня, пока я не обрету свою силу. Селус хихикнул:

– Очень великодушно с твоей стороны, но я думаю, что как-нибудь обойдусь без этой чести.

Он повернулся, чтобы уйти, а римлянин взгромоздился ему на спину, вцепился ногтями в глаза и укусил за плечо.

Селус опрокинулся наземь, перекатился и умудрился схватить Калигулу за руки и резко их вывернуть. Римлянин закричал и ослабил свою хватку, а Селус поднялся на ноги.

– Только тронь меня – я тебя убью! – пригрозил он.

Ты мне больно сделал! – пожаловался Калигула.

Внезапно он начал плакать, как ребенок. – Почему все хотят сделать мне больно?

Селус воззрился на него и ничего не ответил.

– Ты что, не знаешь, что тебе не разрешается дотрагиваться до бога? – рыдал Калигула. Вдруг слезы исчезли чтобы смениться улыбкой. – И все-таки я восхищаюсь твоей храбростью, Фредерик Кортей Селус. Может быть, я разрешу тебе быть моим военачальником. Мы прорежем кровавую тропу среди моих врагов.

– Весьма великодушное предложение, – саркастически заметил Селус, – но в настоящую минуту я – единственный враг, которым ты располагаешь.

– Чепуха, – отрезал Калигула. – Разве лес не наш враг?

Разве не скрывает он ту тропу, которую мы ищем? – Он отщипнул небольшую отмершую веточку от ближайшего дерева.

– Я возьму эту добычу, чтобы доказать, что мы его завоевали!

– Думаю, что Гиббон поймет эту проблему, – буркнул Селус, во все глаза уставившись на римлянина, когда тот отправился собирать другие доказательства в память победы.

– Ну? – спросил Калигула, когда его руки были полны.

– Не стой же там! Нам еще надо отыскать город – и мир, чтобы завоевать его!

– Думаю, что мы отыщем город куда быстрее, если разделимся, – предложил Селус.

– Великолепное предложение, – отозвался Калигула. – Но тогда кто будет наполнять мне ванну и приносить еду?

– А я-то думал, что я военачальник!

– Ты тот, кем я желаю тебя сделать, – пояснил Калигула.

– А иначе – какова цель того, чтобы быть богом и на первом месте?

– Память у тебя короткая, – сказал Селус.

– Моя память совершенна.

– Но ты уже забыл, что произошло в прошлый раз, когда ты пытался мне приказывать.

– Это другое дело, – возразил Калигула. – Это было до того, как я сделал тебя своим военачальником и до того, как мы поставили лес на колени. – Он помолчал. – Завтра утром я создам какую-нибудь женщину, чтобы мы ею наслаждались, и, может быть, нескольких птиц, чтобы они воспевали наш приход, и мы отправимся маршем искать город.

Селус отрицательно покачал головой.

– Я сейчас же ухожу.

– Тогда я должен идти с тобой.

– Не могу я ждать у следующей своей ловушки. Ты можешь целую вечность вставать вверх ногами, или же прокалываться на острых палках на дне ямы.

– Я позволил тебе меня поймать, – возмутился Калигула.

– Я старался захватить тебя, и это оказался простейший путь встретиться с тобой.

– Да уж, конечно, – сказал Селус.

– Не умничай со мной, смертный, не то ты рискуешь навлечь на себя мой божеский гнев.

– Это возможность, которой я должен воспользоваться, – на Селуса слова Калигулы не произвели впечатления.

– Самое меньшее, что я сделаю – это заставлю членов моей стражи проткнуть тебя.

– Сначала найди их, а уж после я буду об этом беспокоиться.

– Тогда я сам это сделаю, – пообещал Калигула, хватая самую длинную и острую ветку, какую мог найти, и размахивая ею, как мечом.

– Только сделай шаг ко мне, и я оберну эту штуку вокруг твоей шеи, – пригрозил Селус.

– Ты всего лишь смертный, – напомнил Калигула с издевательским смехом.

– Никогда раньше не обращал внимания на прихоти сумасшедших, когда жил в первый раз, – сказал Селус. – Не собираюсь менять свои привычки и в этой жизни.

Калигула воззрился на него, ошеломленный:

– Почему все не кончилось, когда я умер?

– Империя?

– Весь мир. Как он может продолжать крутиться без меня?

– Он великолепно обошелся без тебя, – констатировал Селус.

– Кто меня сменил? Неужели сам Юпитер спустился, чтобы сесть на трон?

– Тебя сменил Клавдий.

– Этот старый дурак и калека? – Калигула даже взвыл с досады. – Теперь-то я знаю, что ты лжешь! Он едва мог выговорить собственное имя!

– Зато он не объявлял войну кучке деревьев, – заметил Селус.

– Я всегда знал, что он трус, – Калигула помолчал, пытаясь снова нащупать нить разговора. – Ну, не стой же так.

Нам еще предстоит отыскать город.

Селус пристально смотрел на него долгое мгновение и решил, что, вероятно, лучше уж знать, где этот ненормальный находится каждую секунду, чем допустить, чтобы тот выскочил из-за кустов в самый неподходящий момент. Наконец, он пожал плечами.

– Следуй за мной, – сказал он.

* * *

– Ты слышишь их? – повторил Бетховен.

Хьюи Лонг с размаху остановился и посмотрел Бетховену через плечо, вглядываясь в даль мимо композитора, в дымку и туман текущей Реки.

– Слышу что? – удивился он. – Ничего я не слышу. Вот разве что чайки, может быть – зов какой-то птицы. Вот и все.

Ничего из ряда вот выходящего.

– Лошади, – сказал Бетховен. – Войска Наполеона. Они идут за нами.

– Не слышу я лошадей, – сказал Хьюи.

– Они посылают войска конников с копьями и мушкетами, – с полной убежденностью сказал Бетховен. – Они знают, где мы. Таков был их план все время. Нас собираются убить, как свиней. – Он повернулся к Хьюи. – Я тебя предупредил, – продолжил он. – Мы должны были выбраться оттуда еще три дня назад. Я же сказал, пошли, давай, уйдем, но ты хотел остаться.

– Подожди-ка минуточку, – сказал Хьюи. – Ты не прав.

Нет никаких войск, никаких лошадей, никаких мушкетов. Только обычные звуки. – Аgitato, это было одно из бетховенских слов.

Вот что происходило где-то впереди.

– Спокойно, сынок, – сказал Хьюи Лонг, – ничего такого не происходит, чего мы не могли бы остановить.

Но Бетховен вышел из равновесия, он дрожал и трясся, слезы струились из его удивленных глаз, громадный лоб весь исходил потом. Музыкант задыхался, он схватил большое полотенце, заменяющее ему плащ, потом неуклюже упал грязь и барахтался там, хватаясь за свои колени.

Какой-то припадок, вроде эпилептического, решил Хьюи.

Мне бы следовало задержаться, побыть с самим собой, попытаться понять это место, прежде чем что-то начало происходить. Но, когда я пришел в себя в этом сумасшедшем мире, он был первым человеком, которого я увидел, он помог мне и каким-то образом привел в сознание. Как я мог его оставить?

Все же, это непонятно. В течение одного момента, окруженный телохранителями, ты шагаешь в вестибюль Капитолия навстречу истории, будущему и собственной судьбе, точно во сне, – и в следующую минуту ты сокрушен на пол, удивленный, мертвый, – и беседующий с этим немецким музыкантом.

Сколько же может человек вынести? Сколько он может по-настоящему понять? Для него это слишком много. Ты делал все, что мог, несмотря ни на что, ты пытался извлечь смысл из бессмыслицы, но это уже слишком.

Бетховен начал кашлять и содрогаться.

Не следовало мне этого делать, думал Хьюи. Надо было остаться там, где была жареная рыба, остаться в этих лесах, искать местного законодателя. Действительно, может быть, это для меня не было бы достаточно, может быть, мне следовало бы стать губернатором. Вот этого для меня, безусловно, было бы достаточно. Я бы посылал пароходы вверх и вниз по реке, играл бы с девицами, иногда брал бы взятки… Но что я вместо того сделал? Поехал в Вашингтон и взбесил Ф. Д. Р., [4]4
  Ф. Д. Р – Франклин Делано Рузвельт


[Закрыть]а потом опять отправился в Капитолий, чтобы встретить пулю, которую для меня приготовили. Каждый человек король, но иной раз и королей убивают.

Теперь слишком поздно, подумал он, слишком поздно. Они меня достали, дьявольски меня достали. Черт, может, это и были лошади, то, что слышал на расстоянии Бетховен, может быть, Бетховен прав, может быть, вся эта чертова наполеоновская гвардия гонится за нами.

– Пошли, Людвиг, – позвал он. – Вставай! Давай, уйдем из этого чертова города. Это же была твоя идея, ты забыл?

Бетховен, наконец, тяжело поднялся на ноги, бормоча что-то о предательстве и о героях и о грубых ударах судьбы и Хьюи понял, что скоро он будет в порядке. Как только человек начинает говорить, как свойственно ему, он в порядке. Это нечто такое, что ты быстро начинаешь понимать в Мире Реки.

* * *

– Почему мы остановились? – требовательно спросил Калигула.

Селус присел на корточки, рассматривая землю.

– Кто-то проходил этой тропой не так давно.

– Несомненно, это был твой друг Бартон.

– Он не совсем мой друг, – поправил Селус. – И это был не он. Я потерял его след за целые мили отсюда. Это был кто-то, кто очень спешил, наполовину бежал. Кроме того, кто бы он ни был, он никогда не носил ботинок. Пальцы ног у него спрямленные, но на концах сходятся вместе.

– А какое нам до этого дело?

– Еще не знаю.

– Тогда – зачем мы остановились?

– Впереди нас могут быть люди, и они могут не быть дружественными.

– Они падут на колени и станут мне поклоняться, и, может, я в своем великодушии позволю некоторым из них жить, – объявил Калигула – и устремился мимо Селуса.

На мгновение англичанин чуть не поддался искушению схватить его за руку и дернуть назад. Потом он пожал плечами.

Какого черта, если уж кто-то получит первый выстрел из ружья или стрелу из лука, лучше пусть этот сумасшедший, чем он.

И он пустился вслед за богом-блондином.

* * *

В первые же минуты их знакомства, несколько дней назад, Бетховен обратился к Хьюи Лонгу со словами:

– Они нам лгали. С начала, с самого начала, мы были обмануты.

– Ложь – это то, на чем все держится, – объяснил ему политический деятель. – Без лжи, сынок, не было бы никакой политики. Была бы просто кучка людей, колотящих друг друга дубинками, чтобы посмотреть, кто окажется наверху. Это ложь приводит суету к четкому построению, понимаешь меня?

– Нет, – покачал головой Бетховен. – Не понимаю, что ты хочешь сказать.

Все казалось таким ясным у него в голове до того, как он начал говорить, а потом куда-то уплыло, просто покинуло его.

Все из-за того смешения понятий, которые произошли в результате слишком длинных разговоров и мыслей с этим дурацким американцем. – Но ты, конечно же, видишь, что об этом месте не говорят правды. Оно непохоже ни на что такое, что мы видели прежде, это что-то совсем иное.

– Это правда, сынок, – согласился Хьюи. – Все здесь какое-то иное, потому мы и должны обратиться к высшим властям за объяснением ситуации.

– Но ситуация не такова, как ты думаешь, – сказал Бетховен – и ему хотелось произнести длинную речь, обращенную к политику, о природе мысли и о различных типах лжецов, с которыми он всю свою жизнь вынужден был бороться, но поразительная триада до-минор из первых тактов симфонии до-минор, самая громкая, какую он слышал с тех пор, как оглох, вырвалась из него на этом месте, прошла, громыхая, сквозь силу света и оставила его удивленным и онемевшим.

– До-минор, до-минор! – произнес он неистово. – Это вся жизнь, неужели ты не понимаешь, тонизирующая к доминантному до – и снова назад!

Он вспомнил, как было в последние годы, до того, как его поразила глухота, когда музыка казалась такой абсолютной в своей чистоте и силе, что даже Hammerklavier казался только подготовкой к тому, что он мог бы сделать. А потом – потерять слух, потерять терпение, потерять все из-за льстивых несчастных дилетантов, которые сделали легкость возможной, они-то все время понимали, что он медленно опускается – ниже своего собственного позора.

– Хватит! – заорал он вдруг. – Хватит! Он услышал, как триада переходит в мажор, и вот уже грохочущая до-мажорная триада посылает сигнал к финальным аккордам после того, как переступает через басы.

– Не могу понять, как это случилось, – обратился он к Хьюи Лонгу. – Не было вообще никакого указания на эту судьбу. Ни намека на молитву или свет. Даже когда я разорвал занавес в Missa Solemnis, там не было ничего похожего на это, только акры и акры кладбища, мертвецы в гробах мертвецы без гробов, они поднимались, пели, медленно поднимались…

– Ох, сынок, – слова Лонга звучали по-доброму, – тебе бы в самом деле надо прекратить всю эту чушь. Ты только душу свою терзаешь тревогой, и ты так никуда и не придешь.

Все это было до того, как Бетховен осознал, что они должны уйти из города, что путь к освобождению лежит в пустынных пространствах далеко за пределами оград, когда он все еще пытался постичь какой-то смысл в этих обстоятельствах.

Как глуп он тогда был! Теперь ему кажется, что он стал на целые годы старше, хотя, конечно; миновало всего несколько дней. Разговаривая с этим несчастным Лонгом, прибытие которого в то же самое оглушающее и гибельное государство, какое Бетховен так хорошо помнил, он наблюдал – он чувствовал не только симпатию, но какую-то необходимость, нужду выбраться отсюда и освободить этого человека от ужаса, воплощенного и проявляющегося при первом же взгляде на Мир Реки.

Он сделал для Лонга то же самое, что для него до своего исчезновения в плоскогорья сделал крестьянский мальчик из Стокгольма: утешил его, успокоил, снял с него свирепый страх, в каком перед ним впервые открылась новая ситуация, а потом убедил его поискать более безопасное и изолированное пространство, где Лонг мог бы, наконец, найти какой-то смысл в том, что с ним произошло.

Бетховен и сам тогда не особенно понял, что такое Мир Реки, но он постарался облечь в короткие понятные фразы то, что знал, чтобы дать Лонгу кое-что, в чем тот нуждался, чтобы каким-то образом оправиться и отойти от первоначального ужаса.

И вот они оказались здесь, и Лонг медленно начинал привыкать.

– Сынок, – Лонг ласково дотронулся до макушки Бетховена, мягко подталкивая его вперед, – мы остановимся ненадолго и отдохнем, если ты не возражаешь.

– Но нас преследуют! Они в любую минуту могут оказаться здесь.

– Знаю, – не стал спорить Хьюи, – но я чувствую, что у меня почти готова речь. Я хочу обратиться к войскам. Я был в свое время прекрасным оратором, и теперь, я считаю, пора сделать мои способности известными здесь.

* * *

Они, наконец, добрались до конца леса. На последней миле деревья сделались реже, кустарник тоже не был таким густым, и вот Селус смотрел через большую опушку. Он остановился, положив руки на бедра, пытаясь определить, куда пойти дальше.

Далеко на расстоянии с левой стороны он увидел маленькое озерцо.

Вдруг он услышал позади дикий, почти нечеловеческий крик. Он мгновенно резко повернулся, как раз в ту минуту, когда Калигула заносил у него над головой огромное бревно. Он поднял руку, чтобы смягчить удар, но опрокинулся на спину, прежде чем римлянин нанес смертельный удар.

– А ты храбрец! – пробормотал Калигула, колотя его обеими руками. – Я возьму твою храбрость себе!

Селус пытался перекатиться, так, чтобы освободиться от веса блондина, но у него все еще кружилась голова от удара.

– Слезай с меня! – рявкнул он. – Ты безумец!

– Как я съел своего не рожденного сына, так я съем твое сердце!

Селус почувствовал, как теряет сознание, а Калигула пригнул свою голову к груди англичанина и откусил большой кусок.

Должно быть, ужас того, что должно произойти, помог Селусу обрести свежий приток адреналина, и он жестко вонзил свое колено в яички Калигулы. Римлянин испустил пронзительный крик фальцетом, покатился по земле и начал непрестанно кричать.

У Селуса кровь струилась из торса по животу, он вскочил на ноги и осмотрел себя так тщательно, как только мог. На самом деле было бы неплохо несколькими стежками зашить рану, но в этом мире раны заживали, как по волшебству. Кроме того, от львов и леопардов он получал и похуже если бы зубы Калигулы не содержали инфекции, – а причины не считать их таковыми не было – это было бы только временным досадным неудобством.

Но все-таки рана дьявольски болела, и он подошел к павшему богу и снова пнул его, на этот раз по голове.

Но Калигула на это не реагировал, он все еще выл и потирал свои яички, и все, что Селус получил от этого удара, была острая боль в ноге.

Он поискал веревку, которую нес свернутой у себя на плече, нашел ее там, где недавно упал, и подошел к Калигуле.

Прежде, чем римлянин смог оказать сопротивление, Селус связал ему руки за спиной, а потом несколько раз обвязал веревку вокруг его шеи, оставив десяти футовый поводок.

– Порядок, – констатировал он. – А ну, встать! Он дернул за веревку, и Калигула, Задыхаясь и давясь, неуклюже поднялся.

– Ты делаешь мне больно! – негодовал он.

– Ты хотел меня убить, – отвечал Селус.

– Но ведь это большая честь – умереть ради удовольствия бога, – сказал Калигула, искренне удивленный реакцией Селуса.

– Обойдусь без этой чести.

– Тогда ты просто дурак!

– Селус дернул за веревку, и Калигула снова стал задыхаться.

– А как насчет того, чтобы бог умер ради моего удовольствия? – спросил он.

– Богохульство! – закричал Калигула, кидаясь на Селуса с опущенной головой.

Селус отступил вбок – точно так же он отступил бы от носорога, если бы тот наклонил голову в его сторону. Вместо того, чтобы пустить пулю ему в ухо, как он сделал бы с носорогом, Селус просто подождал, пока Калигула достигнет конца веревки, а потом быстро и сильно потянул.

Римлянин совершил курбет в воздухе и тяжело приземлился на спину.

– Я, наверное, руки сломал! – завыл он.

– А я-то думал – боги не могут ощущать боль, – сардонически произнес Селус.

– Помоги же мне! – ныл Калигула. – Мне больно!

– Помогу, – Селус приблизился к нему. – Я даю тебе три секунды, чтобы ты встал, прежде чем я опять лягну тебя по яичкам!

– Нет! – пронзительно закричал Калигула, вскакивая.

– Моя персона священна! Ты никогда больше ее не тронешь!

– Так-то мы понимаем друг друга, – Селус подошел к нему и ударил по лицу.

Он ожидал, что Калигула выругается, или заплачет, или, может быть, даже захихикает. Вместо того римлянин посмотрел на него, как будто ничего не случилось, и сказал, как ни в чем не бывало:

– Я думаю, скорее всего мы найдем город у Реки. Городам нужна коммерция, а на этом озере большой торговли не выйдет.

Преодолев удивление, Селус согласился с пленником.

– Ладно, – сказал он. – Пошли к Реке. Ты впереди.

– Мы могли бы воспользоваться лошадьми, – заметил Калигула, направляясь направо.

– Если мы их найдем, я тебя на них обменяю, – пообещал Селус.

– Не пристало торговцам обменивать богов, – Калигула внезапно принял высокомерный тон.

– А все-таки, что сделало тебя богом? – поинтересовался Селус.

– Я провозглашен богом.

– Кем провозглашен?

– Мною самим.

– Только и всего?

– Никто никогда этого не оспаривал.

– Так-таки никто?

– Ну, никто из тех, кто оставался жить в течение следующего часа.

– Прекрасная работа, если ты можешь ее выполнять, – сухо откомментировал Селус.

– Я и есть бог, – настаивал Калигула. – Без меня не будет ни ночи, ни дня, ни дождя, ни солнечного света. Когда я умру, небеса разверзнутся и изольют потом черной лавы которая убьет все живое и покроет всю землю.

– Это должно утешать тебя в час нужды, – сказал Селус.

– Ты что, не веришь мне?

– Если ты бог, создай нам парочку лошадей. Если не сможешь – прекрати болтать: тебе понадобится вся твоя сила для марша, который нам предстоит.

– Я умею создавать лошадей, – убежденно заявил Калигула. – Я могу вызвать их к жизни прямо здесь, сию же минуту.

– Почему же ты этого не делаешь?

– Потому что ты осмелился поднять руку на бога. Ты не заслуживаешь того, чтобы ехать верхом.

– А ты заслуживаешь того, чтобы идти пешком? – спросил Селус.

– Я бог. Я не чувствую ни боли, ни усталости. Солнце – мой брат, я не могу обжечь себе кожу. Трава – моя возлюбленная: она обновляет меня с каждым шагом, который я делаю.

– Как тебе повезло.

– Я не нуждаюсь ни в еде, ни в воде, ни во сне, – продолжал Калигула. – Сегодня же вечером, попозже, когда ты не сможешь больше бодрствовать, я превращусь в змею и выжму из тебя жизнь. И тогда, – продолжал он будничным тоном, – я съем твое сердце и, вероятно, еще твои зрачки, потому что у тебя великолепное зрение, и тогда я отправлюсь искать город.

– Раз ты способен на все это, я полагаю, ты не станешь возражать, если я для безопасности привяжу тебя к дереву, прежде чем лягу спать? – спросил Селус.

– Нисколько, – вежливо заверил его Калигула. – Я ничего другого и не могу от тебя ожидать, хотя, конечно, ничего хорошего для тебя из этого не получится.

Еще одну милю они прошли в молчании, а потом Селус остановился, заставив Калигулу давиться, когда тот достиг конца веревки.

– Ты уже устал, смертный? – спросил Калигула.

– Помолчи. – Селус поднял свободную руку и заслонял ею глаза от солнца.

– Что ты там видишь? – спросил Калигула.

– Не уверен. Что-то. Это может быть группа людей.

– Они идут поклоняться мне, без сомнения.

– Или убивать тебя.

– Я не могу умереть.

– Попробуй остаться благоразумным настолько, чтобы запомнить, что ты больше не император и никогда не был богом, и держи рот на крючке, пока я не пойму, друзья эти люди или враги.

– Я превращусь в птичку-колибри, так что они не смогут меня видеть до тех пор, пока я не узнаю, почему они здесь, – быстро согласился Калигула.

– В очень тихую птичку колибри, – напомнил Селус.

– Начинай идти.

– Лететь, – поправил Калигула.

– Да что угодно.

– Я не могу лететь, – вдруг объявил Калигула. – Ты связал мне крылья.

– Даже у птиц есть ноги, – заметил Селус.

– И правда. Ты очень мудр. Некоторым образом, я буду почти сожалеть, когда вскрою тебя и съем твои внутренности.

И тут, тихонько щебеча про себя, римлянин повел англичанина через саванну по направлению к кучке людей.

Приказ, казалось, исходил изнутри у него, как это всегда бывало, когда в нем как бы образовывался часовой механизм.

– …Здесь я, как у себя дома, – сказал Хьюи Лонг. – Подойди! Я хочу с тобой говорить.

В туманном свете инфернального солнца Хьюи показать, что он видит начало какого-то движения перед собой, но потом снова оказалось, что это, вероятно, всего лишь иллюзия. Зато он привлек внимание Бетховена: музыкант скорчился на месте, сел на корточки, глядя на Хьюи этими странными сверкающими глазами, взглядом безумного человека.

– Позвольте мне рассказать вам о моем друге, великом музыканте, – продолжал Хьюи. – У него есть планы. Он хотел попасть в город и найти императора, чтобы свести и ним старые счеты, но он переменил свои планы. И знаете почему? Не знаете?

Ответа на вопрос не было, только какой-то грохот слышался на расстоянии, да чье-то дыхание. Однако надо завоевать доверие, тогда можно их привлечь.

– Он оставил эту мысль, – сказал Хьюи, – потому что, подобно вам, он думал, что в городе нет ничего такого, что там сплошная суета, что кто-то приходит, а кто-то уходит, но что перевоплощение не имеет никакого смысла, и императора невозможно найти, потому что император может находиться за тысячу миль, совсем в другом месте. И он сделался разочарованным, он устал от шума, от жары, от ощущения, что совсем ничего невозможно изменить, ничего нельзя сделать. – Хьюи сделал паузу и огляделся вокруг, выжидая возможный ответ. – Но теперь я здесь, чтобы сказать вам, что мой друг увидел все по-иному, что он понял природу своей участи, и он должен преодолеть свое упрямство, потому что император на самом деле там, он там ради всех нас, и все, что нам нужно, можно найти в том городе желаний. Правда о Мире Реки снизошла на нас.

Теперь он знал, что завладел их вниманием.

– Знаете ли вы, в чем истина? – продолжал он. – Она здесь для всех нас. Это и есть истина. Нас наградили всей мощью, всеми возможностями, всеми основными условиями в этом дьявольском месте. Каждый мужчина король, каждая женщина королева! Мы можем делать все, что захотим, все мы короли и королевы наших владений, мы ждем присуждения титула, мы ждем, чтобы на нас надели плащ обладания. И вот поэтому мы собираемся изменить образ жизни. – Он выдержал драматическую паузу. – Мы собираемся вернуться. Мы собираемся исправить город.

– О чем это ты болтаешь? – спросил кто-то. С британским акцентом, с проглатыванием звуков, почти неразличимый в густом тумане, но Хьюи мог разобрать то, что говорилось. – Да ты не в своем уме, произнес голос. – Вы, американцы, дерма не видали!

– Где этот человек? – закричал Хьюи. – Дайте мне увидеть человека, который такое говорит! Выйдите вперед и возражайте мне! Если у вас есть храбрость, чтобы так поступить, тогда у вас есть храбрость, чтобы вернуться в город.

– Никакая не храбрость, – сказал голос, принадлежащий тщедушной фигуре, которая вышла из тумана и опустилась перед ним на одно колено, скорчившись в грязи под пеньком, на котором стоял Хьюи. – Эй, друг, почему ты это все не бросишь и не посмотришь правде в лицо? Мы заблудились. Мы заблуждаемся так же, как это было с нами всегда. Почему ты не дашь нам спать? Почему не дашь нам выбраться из этого ужасного места?