Текст книги "Легенды Мира Реки"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

Соавторы: Гарри Норман Тертлдав,Майкл (Майк) Даймонд Резник,Барри Норман Молзберг,Эд Горман,Аллен Стил,Дэйн Хелсторм,Филлип Дженнингс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

5

Далеко за полночь Джон лежал в своей палатке, разглядывая длинный деревянный центральный шест.

Мэри Уэст Винд крепко спала рядом с ним, большая часть простыней обернута вокруг ее нагого тела. Повинуясь порыву, он привел ее в свою палатку после представления; они занимались любовью с неистовостью подростков, все же, несмотря на свой пыл, она уснула почти сразу после того, как кончила. Джон, однако, почувствовал почти облегчение; он не был расположен разговаривать, на самом деле он чувствовал отдаленность от нее, даже посреди их любовных судорог. Они использовали друг друга каждый в собственных интересах: она, наконец, затащила в постель сексуального на вид парня с задней обложки «Познакомьтесь с Битлами», а он нашел временное облегчение от внутренних темных мыслей.

Теперь он лежал обнаженный поверх одеял, прислушиваясь к прохладному ночному бризу, припоминая другую позднюю ночь в иной жизни.

Как он выходил из машины со своей женой, держа под мышкой записи передачи на студии, сделанные в тот день. Обычная толпа собирателей автографов и фэнов повисли на передней дверце Дакоты. Пройдя на тротуар, Йоко шагала впереди него, расчищая ему дорогу в открытую арку входа в здание. Он чувствовал себя довольным сегодняшней работой, предвкушая, как будет играть со своим маленьким сычом, прежде чем его уложат спать…

Откуда-то сзади него позвал голос какого-то молодого человека:

– Мистер Леннон?

Поворачиваясь, он увидел затененную фигуру в боевой стойке за каких-нибудь пять футов, целящуюся из пистолета прямо в него.

Едва ли миг суматохи, он хотел что-то сказать… пока громкий пистолетный выстрел, вспышка из дула, страшная сила пяти пуль, которые вогнали в него…

Как он повернулся кругом, как кричало в агонии тело как сознание онемело от того, что только что произошло, как он не мог поверить, что в него только что стреляли… как спотыкаясь, приближалась Йоко… Боже, в него стреляли… Он умирает, говоря что-то, что он не может припомнить, своей дорогой жене, а привратник уже мчится к нему…

Сирена скорой помощи, кричащие голоса, кругом полисмены, холодная поверхность тротуара… беглый взгляд на молодого человека, стоящего на кромке тротуара и читающего книгу в бумажной обложке… его укладывают на носилки… тошнота, слабость, ощущение, что он уходит за пределы пространства и времени…

– Вы знаете, кто вы? – мягко спрашивает бесплотный голос фараона перед концом…

Что ж, констебль, по крайней мере, я думаю, что знаю. То есть, всего миг тому назад имя было у меня на кончике языка, как раз перед тем, как какой-то ненормальный олух меня подстрелил. Я однажды с королевой за руку здоровался, и я абсолютно уверен, что играл однажды «Стадион», если вы об этом спрашиваете. Но, если только вы дадите мне несколько минут, я уверен, что смогу найти правильный ответ. Мммм… вы не станете возражать, чтобы ответ был неоднозначный, нет?

– Не так уж, к чертям, и смешно, – прошептал он себе самому.

– Мы не можем позволить вам продолжать, – сказал тогда Джим. – Слишком вы опасны.

Не думая об этом в действительности, Джон медленно перекинул ноги через край кровати; они начали отдыхать на грубых деревянных досках, на которых была раскинута палатка, и в течение нескольких секунд он вглядывался в темноту, прислушиваясь к ритмичному дыханию Мэри.

– Нам дается шанс, ты что, не понимаешь? – Голос Джима был почти умоляющим. Нас принесли сюда старики, каждый из нас из незапамятных времен, чтобы достигнуть персонального спасения через наши личные дела. Мы еще можем добиться единения с Богом, Джон, но только если дадим себе шанс… Он мог слышать, как течет Река в темноте. В нижнем течении, где-то недалеко, выдолбленные каноэ плавно проделывают путь к Благословенной Земле, в них гребут члены Второй Попытки, которые ждали этого часа, когда все на острове будут спать.

Но ты и другие оживили старые пути. Вы принесли технику на этот остров, где некогда существовать только поддерживающие жизнь грейлстоуны, и вы используете эту технику, чтобы проповедовать зло. Вы снова принесли поклонение идолам, дебоши, похоть всевозможных видов… все то самое, что я сам осуществлял до возрождения…

Джон наклонился и поднял с пола килт, который Мэри сорвала с него. Его взгляд блуждал по различным предметам, лежащим на столах и стульях вокруг его палатки – по запасной одежде, по его граалю, по резной деревянной табакерке и других сделанных вручную предметах украшательства, подаренных ему посещающими его поклонниками, по гитаре, – пока его глаза не остановились на длинном плоском предмете в углу.

Я-то надеялся, что ты можешь присоединиться к нам, но теперь вижу, что это невозможно. Все, о чем я прошу теперь, – чтобы ты получил мое свидетельство и понял, почему мы сделали то, что должны сделать, почему я привел их сюда…

Джон протянул руку и взялся за нож из рыбьей кости, вытащил его из ножен. Слабое красноватое сияние отразилось на его блестящей белой поверхности.

Рок должен умереть, Джон…

Он огляделся; через открытые клапаны палатки он увидел неожиданное сияние огня из амфитеатра.

Ты должен это признать…

И он исчез в глубоких ночных тенях.

– Черта лысого я это сделаю, – шепнул он огню. Сжимая нож в кулаке, он вышел из палатки.

По всему лагерю уже раздавались крики, крики удивления, гнева, шока, отчаяния. Он видел, как из палаток выскакивают люди, недоверчиво глядя на огонь, который пожирал территорию сцены. И вот пошли новые языки пламени, поменьше, помещение за сценой, столбы для усилителей, пульт, все по очереди охватывало пламя, а отдаленные фигуры, закутанные в плащи, перебрались через частокол и осуществляли поджог амфитеатра. Все здесь сделано из дерева; раз сюда пустили огонь, все погибнет за считанные минуты.

Жар обдал его кожу. Он услышал, как в гневе ревет Элвис. Он видел сквозь деревья, как люди из публики движутся к осажденной сцене. Кто-то невдалеке пронзительно кричал от смертельной боли, внезапно крик прекратился, когда другой нож нашел пассивное горло сторонника Второй Попытки.

– Джон? – позвала его Мэри откуда-то сзади. – Джон, что происходит?

Джон проигнорировал ее. Где-то в центре пожара ждал его Джим, прыгая с факелом в руке, поджигающий драгоценное звуковое оборудование и акустические приспособления, и его, Джона, собственное, грубое, но незаменимое пианино.

Музыкальная техника, по мнению группы религиозных фанатиков, бывшая корнем зла, подвергалась систематическому уничтожению. Джон сделал еще несколько шагов в ночь. Не особенно трудно будет найти Джима. Он должен убедиться в том, что тот умрет, прежде чем покинет Благословенную Землю; он только не сказал Джону, что собирается сделать, и Джон пытался убежать от грубой реальности угрозы тем, что взял к себе домой маленького цыпленка-хиппи. Если курить достаточно наркотиков и достаточно долго трахаться, можно избежать соприкосновения со всем на свете. Дьявол, когда доходило до этого, он был классным мировым чемпионом, когда нужно было избежать ответственности. Нет, хватит. Только не тогда, когда что-то, что он любит, поджигают факелами.

Мэри все еще выкрикивала его имя, когда он сделал еще несколько шагов в темноту, его ладонь покрывалась потом, держась за рукоятку ножа. Найти этого трахальщика. Схватить его за шею. Взрезать его распроклятую глотку…

– Вы знаете, кто вы такой? – снова спросил его безымянный полисмен в машине «скорой».

Он остановился у следа. Он почувствовал, как его колени дрожат, а он нагнулся к земле. Он вспомнил клуб «Пещера». Он вспомнил зал Альберт-Холл. Он вспомнил первые американские гастроли и группы, которые рыдали над клочками земли, где он проходил. Он вспомнил, как поехал в Индию в то время, как умирал Эпштейн. Он вспомнил финальное представление на крыше в Лондоне с ребятами до того, как они стали считать это освобождением. Он вспомнил, как влюбился в Йоко. Он вспомнил их антивоенную демонстрацию – и все другие бесчисленные протесты и демонстрации против войн и насилия. Он вспомнил, как родился Джулиан, потом – Шон. Он вспомнил тот единственный раз, когда встречался с Моррисоном, за сценой в Торонто, когда еще гремели Пластик Оно Бэнд и Дорз. Он вспомнил, как написал песню о том, что нужно дать шанс миру… – Господи Боже, – шепнул он, – что же я наделал? Он не помнил, как бросил нож. В действительности, он помнил только то, как Кейт уселся рядом с ним на траву, зажег сигарету с марихуаной и предложил ему.

6

Не видел ничего подобного с тех пор, как мы в кабаках играли, а, дружище? – сухо спросил Кейт. Джон посмотрел на сигарету и тряхнул головой:

– Не совсем точный звук, – продолжал Кейт, – но ритм хороший, и под него можно танцевать. Ах-ха-ха-ха-ха! Впервые смех его звучал искусственно. Джон продолжал молча вглядываться в горящий амфитеатр. Свет огня отражал верхушки деревьев, человеческие силуэты, носящиеся взад и вперед мимо сцены; в воздухе пахло горящим деревом. Титантропам удалось сформировать бригаду с ведрами из разных музыкантов и зевак, но непохоже было, чтобы это принесло какую-то пользу.

Амфитеатр Благословенной Земли был на пути к тому, чтобы стать историей, чтобы его отстроить требовалось нечто большее, чем постоянная обаятельность Короля. Кейт подобрал нож и играл с ним, как будто бы собирался поиграть в ножички и делал первый круг.

– Знаешь, ты ведь мог его остановить, – сказал он спокойно.

Джон вскинул на него тяжелый взгляд.

– Я хочу сказать, – продолжал Кейт, – я видел, как вы вдвоем болтали, поэтому полагаю, что ты знал о том, что произойдет…

– Но убивать его бессмысленно.

– Гммм, что-то тут есть. Но почему ты, по крайней мере не дал знать остальным?

– Я не думал, что он, и в самом деле, имел это в виду. До той минуты, пока стало уже слишком поздно. – Джон с минуту подумал, потом пожал плечами. – Не уверен, была бы какая разница или нет. Элвис вышвырнул бы его с острова, но на этом дело бы не кончилось. Если бы даже мы остановили его на этот раз, он бы просто явился снова позже.

Взгляд его вернулся к пламени.

– А так эти дырки в заднице получили, что хотели. Теперь они больше не вернутся.

– Верно. – Кейт воткнул нож в землю, сделал одну затяжку и передал сигарету Джону. Джон смотрел на него с мгновение, потом взял косячок из рук барабанщика.

– Ну что же, я считаю, это ужасно глупо.

– Ты не собираешься никому рассказывать, нет? Кейт выпустил дым и нахмурился:

– А что, я похож на наркомана? – Он отрицательно покачал головой. – Но что заставляет тебя думать, что будет еще следующий раз?

Джон цыкнул, допустив, чтобы сигарета горела между его пальцами.

– Вот что, друг. Тебе бы лучше знать. Так легко рок-н-ролл убить нельзя. – Он опять посмотрел на сигарету, потом погасил ее о землю. – Я хочу сказать, ты можешь изгнать его из школ и сжечь все пластинки Биттлов, и всем мозги перепилить, что это дьявольская музыка, и все такое прочее, но слишком это сильный зверь, чтобы его свалить. – Он махнул рукой по направлению к огню. – Значит, сцену подожгли факелами. И что с того? Мы ведь всегда можем построить новую. Рок-н-ролл никогда не умрет.

– Раз ты так говоришь, – Кейт снова подобрал косячок, выпрямил согнутую бумагу и осторожно прикурил снова. Откуда-то издалека они услышали еще один пронзительный крик.

Интересно, подумал равнодушно Джон, может, это Джим.

– Но вообще-то в следующий раз, – Пробормотал Кейт, – вряд ли мы будем петь у Элвиса?

Джон лукаво улыбнулся:

– Только если он вернет мне мои очки, – сказал он, наблюдая за тем, как дым и огонь поднимаются в свет восхода на бесконечной Рекой.

– Да, – согласился Кейт, – Правильно. А мне – мой золотой зуб.

– Да не начинай ты опять про этот гребаный золотой зуб!

Майк Резник, Барри Молзберг
Всяк человек бог

1

Селус молча пробирался по труднопроходимой лесной тропе, иногда бросая взгляд назад и стреляя туда. Он особенно не беспокоился: шорох сухих листьев и веток предупредит его, если преследователь подберется к нему слишком близко.

Он увидел небольшой ручей, остановился, чтобы утолить жажду, потом зашел до середины ручья в воду, повернулся налево и прошел с четверть мили, затем выбрался на берег.

На другой стороне чаща была гуще, и ему доставляло немало труда продираться сквозь нее. Он вгляделся вдаль натренированным взглядом, отыскал кривое дерево, которое заметил прежде чем входить в густое скопление деревьев, и, используя его как отметку своего пути, сделал большой полукруг, огибая самые труднопроходимые заросли терновника.

Через некоторое время он дошел до дерева. Он знал, что за ним простирается травянистая равнина, недостаточно большая, чтобы быть саванной, но именно такая, какую он должен беспрепятственно перейти, один и невооруженный. То и дело он осматривал землю, чтобы найти следы каких-нибудь животных, но ничего не видел.

Он выбрался из последнего кустарника и стоял на краю равнины. Тишина была почти осязаемой: ни птиц, ни обезьян, ни даже жужжания насекомых. Он прикинул, что сможет перебежать через равнину в безопасности к лесу позади нее, вероятно, за три минуты, но колебался, не привлечет ли он внимания каких-нибудь хищников, которых может раздразнить вид бегущего человека, а потому он начал идти не спеша, осторожно, все ощущения его были напряжены.

К собственному удивлению, Селус проделал весь путь к деревьям, не увидев никакого признака жизни, даже такого не большого его свидетельства, как бабочка. На некоторое время он был охвачен сомнением: неужели его лесное чутье докинуло его в этом странном новом мире? И тут он заметил едва видимые признаки кого-то: сломанный прутик, поврежденный листок, человеческий волос, зацепившийся за низко свисающую ветку, и понял, что все еще находится на верном пути. Бартон проходил здесь.

Разумеется, Бартон не знает, что Селус следует за ним; тот пробудился в Мире Реки не позднее, чем вчера. Эти два человека встречались только однажды, и не более, чем на двадцать минут, в Занзибаре.

Но, когда Селус проснулся в Мире Реки и начал искать ответы, немногие люди, которых он встречал, упоминали того, второго англичанина, исследователя, говорили, что он проходил по этому пути перед Селусом, и, складывая вместе обрывочные кусочки сведений, он решил, что это Бартон, и немедленно начал его выслеживать.

Каждый сам по себе, эти два человека открыли половину Африки; вместе они могут отыскать какой-то способ прояснить тайны Мира Реки.

И все же, в течение последних трех часов, он начал сознавать, что, пока он выслеживает Бартона, кто-то другой выслеживает его. Это мог быть друг, это мог быть враг – но один и невооруженный, каким он был, он не имел намерений оставаться легкой добычей, если это был враг. Он готов встретить своего преследователя, но сделает это на своих собственных условиях.

Он прошел еще милю, все время насторожившись, все еще отказываясь верить, что такой примитивный нетронутый лес абсолютно лишен животной жизни. Наконец, он замедлил шаг.

Деревья стали реже, и, если бы он захотел поставить ловушку, не было никакой уверенности, что он не найдет лучшего места для нее дальше.

Он взял веревку, которую сплел, отыскал крепкое дерево нависающее над тропой, по которой он пробирался, и перекинул через него веревку. Поманипулировал ею на краю ветки и воспользовался своим весом, чтобы опустить ветку на такой уровень, где он мог бы достать ее и привести в определенное положение. Затем привязал один конец веревки к дуплу дерева, старательно сделав так, чтобы она не была видна тому, кто будет приближаться в том направлении, в каком только что шел он сам.

И установил ловушку, прикрыв петлю листьями и палочками.

Недостаточно удовлетворенный этим, он нашел несколько упавших веток и тщательно расположил их вдоль тропинки, стараясь, чтобы они выглядели естественно, так, чтобы тропа постепенно сужалась и его добыча неизбежно должна была ступить одной или обеими ногами в назначенный круг.

Наконец, он отступил назад, чтобы осмотреть свою работу.

Она никогда не обманула бы леопарда, этого самого осторожного из животных, но он не мог вообразить себе ни одного другого живого существа, включая и человека, которое заметило бы хотя бы единственный прутик, лежащий не на месте. Селус был охотником, не следопытом, ему не хватало ощущения тяжести ружья в руках, но слишком много лет он провел в буше, чтобы не подметить, как туземцы, не имеющие ружей – хотя они, возможно, стали бы пользоваться ими, как дубинками, если бы овладели ими, – ловили зверей для того, чтобы их есть.

На секунду он пожалел о том, что его друг Теодор не с ним. Знание буша может завести далеко, и тогда, даже посреди зарослей, вы обнаруживаете, что даже еще больше вам нужно знание государственных дел. И никто не способен очаровать толпу, будь это республиканцы, демократы, британцы или массаи, как Рузвельт.

Селус вспомнил прошлый раз, когда он его видел. Это было ровно восемь лет тому назад – или восемь тысячелетий? – когда он устраивал первое профессиональное сафари в истории континента и без всякого умысла создал громадный новый бизнес, когда нанял охотников, трапперов, кожевников, гончаров, поваров, ребят, обустраивающих лагерь – общей сложностью пятьсот человек – для африканской охоты экс-президента.

А потом Рузвельт опять вернулся на должность президента, и началась великая война, и, хотя ему было уже за шестьдесят, и большую часть своих лет после сорока и до пятидесяти он провел в буше, он остался британцем до мозга костей, и немедленно вызвался собрать полк, чтобы форсировать Ган возле Танганьики.

Да, теперь Селус все это живо вспоминал. Как он вел, своих людей через границу, как потом они плыли на плотах вниз по реке Руфиджи. Сражения, победы. А потом, когда он сидел и завтракал возле совей палатки, из ниоткуда выскочила немецкая пуля и нашла для себя самое подходящее место прямо у него в горле. Он попытался вскрикнуть, но захлебнулся в собственной крови.

Он всегда ожидал, что смерть найдет его в Африке, возможно, в когтях льва или между бивней слона, возможно, он умрет от какой-нибудь тропической болезни, возможно, в каком-нибудь сражении, против реки Ган. Но умереть вот так, сидя и прихлебывая чай…

Теперь он припомнил, что тогда пытался крикнуть: Бессмысленно! Бессмысленно!

Как у человека, жизнь которого что-то значила, его смерть тоже должна была иметь смысл, и получилось, как будто война и немецкая пуля сговорились лишить его жизнь смысла. Что значат книги, которые он написал, что значит его обращение из охотника в сторонника экологии, борющегося за сохранение природы, что значит его служба Империи, если последним действием его жизни должно было стать клокотание в горле, когда он выплевывал изо рта чай с кровью пополам? Его жизнь читалась, как книга, которая шла к кульминации, а потом, на последней странице, обратилась в фарс. Возможно, эта новая земля, этот Мир Реки, был создан, чтобы дать ему второй шанс, и, когда его рука осторожно искала рану, более не существующую, он молчаливо решил использовать его.

Внезапно Селус услышал резкое «крак» – звук ломающейся веточки, и он снова стал охотником. Он тихо растаял в буше, ожидая, чтобы его преследователь подошел ближе – и еще ближе – к тому, что он теперь считал своим местом охоты, затем он скорчился и ждал с жутким терпением одного из хищников, на которых прежде так часто охотился.

Шаги приблизились, и Селус поборол искушение выглянуть сквозь кусты, чтобы определить природу своего преследователя. Это станет ясно меньше, чем через минуту, если только он не сделает какой-нибудь глупости, чтобы выдать свое местоположение, а он не для того прожил до начал седьмого десятка, чтобы быть глупым.

Еще тридцать метров, прикинул Селус. Теперь – двадцать, теперь десять, теперь…

– Что происходит? – требовательно спросил разгневанный голос. – Выпустите меня сейчас же!

Селус выпрыгнул из своего убежища и обнаружил, что его ловушка зацепила белокожего блондина, который перекувырнулся вниз головой, с одной ногой, подвешенной в самодельном лассо.

– Кто вы такой и почему меня преследуете? – вопросом ответил Селус.

– А на кого я похож, дурень этакий? – рявкнул человек.

– Вы похожи на человека, который находится не в том положении, чтобы выставлять требования, – сказал Селус.

– Человека? – пронзительно выкрикнул пленник. Вы что, не можете узнать бога, когда поймали его?

* * *

Хьюи Лонг посмотрел на Бетховена и подумал: «Ах ты, хитрый ублюдок! Ты еще хитрее, чем я бы когда-нибудь подумал, – но ты тоже тут заперт, разве не так? Для тебя это вовсе не по-другому, чем для меня».

Они упорно пробивали себе путь из города на равнины, а вокруг них сражающиеся разновидности красношеих – именно так он, во всяком случае, их воспринимал – казалось, поднимались и падали в грязь, крича на него, чтобы он продвигался, чтобы двигался назад, чтобы убирался отсюда. Или, может быть, Хьюи все это сочинил, может быть, они вовсе ничего не говорили. Может быть, и не было тут никаких красношеих, а у него просто галлюцинация, и он навоображал себе целую кучу их.

Может быть, это просто какой-то отвратительный сон, а он лежит себе на спине в здании Капитолия, спиртное бродит у него в желудке, а кровь струится из него, и люди плачут, вынося его.

Может быть, он проснется в белой комнате, и к его голове прикреплены разные трубочки, а все это останется позади.

Однако Бетховен казался достаточно реальным. Солидный немецкий парень, пять футов шесть дюймов, крепкого сложения, а по всей поверхности щек – прыщи.

Хьюи продолжал продвигаться, он тянулся вперед, прыгал проходил взад и вперед по грязи, не очень-то преуспевая из-за моросящего дождя и из-за того, что красношеие на расстоянии приободряли его (или ему хотелось так думать).

Это истинное проклятие, проклятая жареная рыба, такая непритязательная, проклятие пробираться по этой грязи, а еще и этот Бетховен прицепился сзади, приноравливая шаг к его шагу, а назад еще более длинный путь, думал он.

Но ничего нельзя с этим поделать. Это была идея Бетховена – покинуть город. Для Хьюи в этом был какой-то смысл: определенно не было никакой причины, чтобы цепляться за этот город, сражаясь за пищу, а еще сильнее сражаясь за внимание, пытаясь освободить немного пространства между пестрыми ордами, желающими его смерти. (Это было условие для Хьюи в этом месте, проницательность, которой он доверял, на которую полагался из непосредственности старого эксперимента; там люди настолько поглощены собой, что они могли убить его).

Если Бетховен хотел уйти, для Хьюи Лонга все было в порядке.

Бетховен имел свои причины, у Лонга были другие, но суть заключалась в том, чтобы образовать расстояние между ними и остальными.

О, он хотел бы избавиться и от этого персонажа, но Бетховен привязал его к себе этими сверкающими глазами, этими глубокими страстными глазами, выпуклыми, которые Хьюи Лонг мог понять, видев их тысячи раз.

– Императора нет, – сказал Бетховен, – я думал, что он там, но я ошибся.

Что ж, с Хьюи все в порядке. В Америке тоже нет никаких императоров, если не считать, что каждый человек король, Каждый человек сам себе король; это дошло до него, а дальше дойдет еще лучше.

– Император мертв, – снова повторил Бетховен. – Все умерли, все умерло. Это должно быть единственным объяснением. Вот почему мы здесь. В смерти нет ничего, кроме предательства. Конечно, я это видел в Missa Solemnis, в торжественной мессе. В конце, глухой и безумный, я мог видеть все до самого дна. Хотя, здесь я не глухой; я наполнен звуком и светом, но нет цели. Императора нет.

– Ты не прав, – солгал Хьюи. – Иногда император есть.

Все, что угодно, чтобы успокоить Бетховена, чтобы отвлечь его от этой странной угрюмой ярости, которая находит на этого человека. Между тем, надо идти, не обращая внимание на компанию, которая у тебя имеется. У Босса свои планы. Дайте ему перерыв, дайте ему равную возможность в этой неразберихе, и он сможет найти способ, чтобы все осуществилось для него.

Выбраться из города – это достаточно приличный первый шаг.

Вообще-то это не столько город сколько большой лагерь.

Бетховен называл это городом, но это верно, действительно, для иного времени и места нужна другая терминология.

Ладно, сказал он себе, только продолжай идти.

– Пфуй, – сплюнул Бетховен.

Было странно, как Хьюи удается понять некоторые немецкие односложные слова, и никакие другие, как язык Бетховена выделяется среди иностранной речи и понятного эсперанто. Это было другое обстоятельство, которое для него слишком сложно, нечто такое, о чем ему не хотелось говорить, не хотелось размышлять…

– Император меня предал, – сказал Бетховен. – Сначала он, потом остальные. Все они. И оставили нас тут разбираться с этим предательством.

– Ты, вроде бы, слегка ранен, сынок, – сказал ему Хьюи.

– Тебе надо чуток успокоиться.

– Надо начинать сначала, – не слушал его Бетховен. – Они это обещали, этого я ищу. Но как может быть новое начало, когда все dа capo, и опять, и опять, и ничего fine.

– Я тебя не понимаю, – не без доброты заметил Хьюи. – Я могу следить за некоторыми твоими словами, но не все их понимаю. – Он сделал паузу, пытаясь найти какую-то общую тему. – У меня, знаешь, тоже не все ладно. В один момент я иду через здание Капитолия, а в следующий уже сердце вроде бы взрывается, как ракета, несущая тебя прямо в небо, и я смотрю на этот проклятый потолок, а после просыпаюсь здесь. Не так-то это легко, знаешь ли. Тебе было легко, знаю, – а меня убили, сынок, укокошили, прикончили. Убили меня, потому что знали, что я буду следующий президентом. – Он сделал паузу, чтобы запасти воздуха в легких. – Знаешь, так дьявольски тяжело пережить такой переход – только что ты был почти что следующий президент – и вдруг просыпаешься в этом вонючем месте. Это странное, такое странное дело.

Каждый человек король, а я – их президент, подумал он.

Даже Бетховен, кажется, приведен в ужас, вроде наконец замолчал и отвернулся от него.

Хьюи улыбнулся потайной улыбкой. Все продолжать и продолжать заседать в Сенате, открывать заседания, возражать против конституции Соединенных Штатов, его любимого документа, величайшего документа в истории всего мира, продолжать и продолжать – с жестяной баночкой, прикрепленной к бедру, так, что он мог облегчаться в середине речи и при этом не покидать трибуны, сражаться с обструкцией – это означало находить новое значение глагола «говорить».

Если он обдумает истинное значение «слова», это будет гораздо труднее и более вызывающе, чем то, что произошло с ним здесь. То немногое, что он мог выполнять здесь, в Мире Реки, он делает даром, и это немногим более, чем выстрел в небольшом зале. Настоящее дело было то, что ему удавалось выполнять в Сенате и в предвыборной кампании. Да, он был чудом для своего возраста, это было дьявольски очевидно. А потом его кишки оказались на полу в Капитолии, и теперь он очутился здесь.

До настоящей минуты рядом не было никого, чтобы выслушать или произнести проклятие. Все здесь, даже хорошенькие женщины, работавшие моделями или ночными «бабочками» по пятьдесят долларов, перед кем он мог высказаться, у всех у них хватало своих неприятностей, больших неприятностей, и во многом таких же, как у него.

Прежде всего, они все умерли. Они когда-то закрыли глаза и испустили дух спокойно или каким-то насильственным путем; и следующее, что они осознали – это то, что они пришли в себя в этом вонючем месте вместе с миллионами других. Это была дьявольская травма, и, кажется, таковы были общие условия этого места – и приходилось это понять, и один только этот дар слегка давил на всех. Очевидно, единственное, что можно здесь сделать – это умереть что было ужасным.