Текст книги "Темный круг"

Автор книги: Филарет Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

24. Мария Васильевна

Любя Н. Н., Чернов решил устроить свою семейную жизнь, и женился на девице Марье Васильевне, от которой имел двоих детей: сына и дочь.

Я никогда не был знаком с Марьей Васильевной. Приходя к нему, я проходил в его комнату и только с ним проводил время, но издали я видел какую-то старуху, бродившую по комнатам. Она плохо видела и плохо слышала; потом она и вовсе оглохла и ослепла. Печальная участь была у нее. Детей его я тоже не знал, видел мельком и даже не запомнил их.

25. Девушка

Когда я еще был очень молод и к Чернову не ходил, отец рассказывал, как Чернов завел роман с какой-то девушкой, которая сильно полюбила Чернова, и как он был к ней бессердечен и как это печально для нее кончилось. Для него, видимо, это было одно из бесчисленных любовных приключений.

26. Нюра

Однажды, зайдя к Чернову, я в его комнате нашел молодую женщину лет 25. Чернов сказал:

– Познакомьтесь – это Нюра, моя сожительница, моя жена.

Мы познакомились. Чернов вышел. Нюра сказала:

– Он такой культурный мужчина и поэт, мне тоже надо культивироваться.

Она, как рассказал мне Чернов, была нянькой у ребенка дочери и жила тут же. Однажды Чернов, невзирая на присутствие в этой своей квартире Марьи Васильевны, сына и дочери и проч. родственников, предложил Нюре стать его второй женой.

Она согласилась, переехала в его комнату, и они стали жить вместе.

Этот поступок Чернова вызвал крайнее неудовольствие не только всей его семьи, но и некоторых его знакомых и друзей, которые, видимо, были шокированы подобным. Но лично я, зная вообще довольно подробно об его связях и увлечениях по «бабьей части» – отнесся к этому факту как к вполне нормальному для Чернова.

Нюра, хотя и была простой нянькой, стала быстро, как она сказала, «культивироваться». Она писала грамотно, читала хорошо, выучилась печатать на машинке и была очень неглупа.

Чернов жил с ней, несмотря на огромную разницу в годах, очень хорошо, и был доволен ею. Она была довольна им. Они жили дружно.

Впоследствии, говорят, ее постигла печальная участь – она утонула в море, по пути в Эстонию, куда вскоре после смерти Чернова уехала на службу.

27. Печать

Я помню, когда я был мальчиком, отец приносил иногда журналы, где были напечатаны стихи Чернова.

Он посылал свои стихи в редакции разных журналов, где иной раз их печатали, и таким образом, у него, по разным журналам, напечатано большое количество стихотворений, но издать свои стихи отдельной книжкой ему не удалось.

Поэтому, хотя многие читали его стихи и помнят его имя – Филарет Чернов, но немногие имеют о нем представление как о серьезном, глубоком и замечательном поэте. Но я надеюсь, что рано или поздно его стихи будут изданы, и тогда вместо малоизвестного поэта появится крупное поэтическое имя: Филарет Чернов.

28. Знакомые и друзья Филарета Чернова

Чернов, не будучи особенно общителен, имел несколько человек знакомых и друзей, которые его посещали и с которыми он долго беседовал.

Я помню, как не раз заставал у него какого-то старика, бывшего машиниста на железной дороге и изобретателя-самоучку. Этот машинист имел красавицу жену, отличавшуюся каким-то необузданнострастным темпераментом. Чернов про нее много и подробно рассказывал. Машинист, видимо, мнил себя гением в области изобретений и иногда приносил с собой какие-то изделия, изобретенные им.

Чернов с интересом их рассматривал, потом говорил:

– Это для меня китайская грамота.

Заходил также старик-врач, с которым Чернов познакомился где-то в бане. Этот врач не выносил куренья, говорил только о себе и считал, что он самый умный и значительный человек в мире.

Бывали у Чернова иной раз какие-то писатели и поэты, читавшие ему и мне свои произведения. Чернов все это терпеливо слушал и обсуждал прочитанное.

Он был литконсультантом, и ему, видимо, было привычным делом часами разбираться во всем этом.

Из его друзей мне были известны двое: Александр Васильевич Ковалев и Василий Петрович Мазурин.

Говоря о Ковалеве, Чернов всегда хорошо о нем отзывался и высоко ценил, как незаурядного человека.

Мазурина я видел два раза. Он на меня произвел большое впечатление. Мне показалось, что я вижу перед собой не просто человека, а какого-то святого Его удивительная улыбка, что-то кроткое, радостное что было так необыкновенно, – все это как бы светилось светом нездешним. Чернов о нем был очень высокого мнения и как о человеке, и как о поэте (Мазурин был поэтом, написавшим лирические стихи и поэму-драму). Он всегда говорил, когда я беседовал с ним о Мазурине: «Вот этот человек достиг огромной высоты, чистоты и святости, а я ведь весь в грехе, весь в земной плоти, весь в страсти и похоти. Но я не желал бы с ним поменяться».

И он говорил о земле, о ее мутном, сладком и тяжелом земном упоении.

Я сын земли, рожден земным теплом,

И жажду я бессмертия в земном.

29. Машина

Однажды мы шли с Филаретом Ивановичем по улице и увидали толпу народа, собравшуюся вокруг чего-то.

Чернов пошел туда посмотреть, в чем дело, но быстро вернулся обратно и разочарованно сказал: машина.

Он был равнодушен к машинам, он, видимо, желал увидеть там какую-то человеческую трагедию. Его интересовал человек со всеми его горестями, трагедиями и радостями. Но толпа около сломанного мотоцикла росла: туда откуда-то бежали мальчишки, молодые и пожилые мужчины. Все, толкая друг друга с сосредоточенными лицами, возбужденными, горящими глазами с наслаждением смотрели, как надували шины и что-то еще делали. Мы пошли дальше.

30. Шестнадцать лет

В 1909 году мне было 16 лет. Помню, была замечательная золотая осень. Я сидел и читал стихи из «Журнала для всех». Тогда впервые я прочел там стихи Валерия Брюсова, Бальмонта, Блока, Вячеслава Иванова, Сергея Городецкого.

Все это мне так понравилось, что я тут же стал сочинять стихи. Стихи мои имели большой успех среди нашего семейства, и, месяца через два моей работы по сочинению стихов, отец повез лучшие из них показать Чернову.

Но, увы, – Чернов не только не одобрил их, но не признал во мне ни малейших способностей в области поэзии.

Такое отношение ко мне как к поэту у Чернова продолжалось до 1937 года.

31. 1937 год

Оставаясь беспощадным к моей поэзии до 1937 года, Чернов в 1937 году к моим стихам, пишущимся с этого года, решительно меняет позицию, занятую им.

Как теперь помню его взволнованно ходящим по своей узкой горнице в Факельном переулке и горячо говорящим мне следующее:

– Я проглядел вас. Я думал, что вы не поэт. Я глубоко ошибся. Вы не только поэт, но то, что вы делаете, это настолько необыкновенно, настолько непохоже на то, что было сделано в поэзии всех времен и народов, что я крайне поражен. Изумительная острота!

И он долго ходил и говорил, и потом собственноручно отпечатал на машинке 40 стихотворений моих.

Я тоже был изумлен такой неожиданностью. Но мне это было приятно.

Переменив свое мнение обо мне как о поэте, Чернов не переставал интересоваться моими стихами и с жадностью слушал все, что я ему читал.

32. Лирика

Эпическая лирика – так сказать, лирическая баллада – этот вид творчества у Филарета Чернова отсутствует.

Лирика воплощений и показа, как нечто объективное – тоже почти отсутствует в его поэзии.

Образная лирика, где идея как бы иллюстрируется образами, где чувство базируется на образах, – это более часто встречается у Филарета Чернова, но не является характерным для него, а скорее чем-то побочным.

Лирика «Я» – вот тот вид лирики, который для Филарета Чернова является основным и на основе которого он строит все свое поэтическое творчество.

В центре мироощущения и миропонимания стоит «Я». Реалистический показ видимого, воплощение в кого-то и во что-то – все это не важно для Филарета Чернова.

Важно «Я», а объективность важна только постольку, поскольку это «Я» получило от объективности какое-то впечатление и должно как-то реагировать.

Это впечатление от реальности может быть искаженным, преувеличенным, условным – Филарету Чернову все равно.

Он весь в себе, в своем «Я» – и вся поэзия его является выявлением этого своего «Я».

Не могу от себя оторваться, –

К ближним нет в моем сердце любви, –

В мою душу, как в бездну, глядятся

Безутешные мысли мои.

Но люблю безутешность родную,

Одинокость родную люблю, –

Эту скорбь, словно бездна, глухую,

Эту темную душу мою.

Так люблю я себя бесконечно,

Так безумно жалею о том,

Что не в силах я царствовать вечно

В одиночестве страшном своем.

Если поэт воплощенного образа выступает перед читателем как бы под маской:

Поэт, наденьте маску,

Под маской легче жить…

то Филарет Чернов появляется с открытым лицом, без маски, как бы в оголенном виде, каким мать родила.

Сущность его поэзии заключается в глубине его «Я». Объективность им воспринимается как нечто синтетическое, и на долю его анализа падает его «Я».

В анализе своего «Я» Филарет Чернов неистощим – он в этом своем «Я» усматривает все новые и новые грани и оттенки – и совокупность этих граней и оттенков в результате дает своеобразный монолит его поэзии, поэзии, присущей Филарету Чернову и только ему.

Было бы несправедливо расценить поэзию Филарета Чернова как нечто безысходно-мрачное, безнадежное, безвыходное, подобное таким стихам, как стихи Никитина, Апухтина, Огарева и других.

Поэзия Чернова экстатичная, полная внутренней энергии и подъема, а это, стало быть, исключает нечто упадочное, расслабленное или буднично-безнадежное.

Именно этой будничности в поэзии Филарета Чернова нет, нет скорби о будничном бытии и тоски будней.

Скорбь его – иного порядка – утрата религиозной наивности, атеистичность духа и ума его, неизвестность сущности мира – вот та канва, на основе которой вырастает его скорбная мысль и трагическое звучание его стихов.

Экстатичность же его поэзии делает та непонятная ему и скрытая энергия каких-то необъяснимых сил, которая присуща каждому большому поэтическому вдохновению.

И без меня высоко голубело,

И без меня шли звезды в высоте,

И трепетало молодое тело

В земных восторгах на кресте.

И я пришел, и, землю лобызая,

Распял, как все, младую жизнь свою.

О, Господи, чудес твоих алкая,

Я принял радость страшную твою!

33. «В темном круге»

«В темном круге» – это сборник стихов Филарета Чернова, написанный им в самый зрелый период его таланта и составляющий как бы кульминацию его творчества. Главное, что здесь больше всего бросается в глаза, – это личность поэта. Здесь все начинается Филаретом Черновым как поэтической личностью, и все им же оканчивается.

Если в иных стихах, иных периодов, можно подчас усмотреть отражение звучаний таких поэтов, как Александр Блок, Есенин, Клюев, Фет, Тютчев, Лермонтов, даже Надсон и другие любимые им поэты, то в «Темном круге» – и он сам это понимал – он выразил себя на 100 %.

Филарет Чернов редко явно кому подражал, он боялся подражанья, но часто, почти независимо от себя он как бы имитировал настроения и звучанья таких поэтов, которых любил и которыми увлекался.

Несмотря на это, личность Филарета Чернова чувствуется везде, – но «В темном круге» – это именно тот потолок, которого достиг Филарет Чернов, и за пределы которого он уже больше не смог подняться.

Поэзия вообще каждого поэта имеет свой потолок. Возможно, что какому-то поэту так и не удалось достигнуть своего потолка, но Филарет Чернов выполнил возложенное на него «волею судеб» дело – и его «Темный круг» – прямое доказательство этого.

Стихи Филарета Чернова «В темном круге» и с формальной стороны достигли вершины. Здесь уже чувствуется рука мастера. Он умеет найти нужную ему лексику, четкость формы и т. д.

Стиль сборника «В темном круге» носит на себе философский колорит.

Несомненно, это глубоко пессимистические стихи. Душа поэта как бы замкнута в темный круг, выхода из коего нет.

Я в темном круге будней и печали:

Мучительно из тьмы моей смотреть

На призрачно-обманчивые дали,

И крыльев нет к обманам полететь.

Бескрылая душа моя убога,

Как сгнивший столб у брошенных дорог.

И если душ таких у Бога много,

Как жизнь скучна, и как печален Бог!

Вот стихи, имеющие чисто внешний, схематический характер. Но под этой формулировкой таится подлинное «я» – экстатический Филарет Чернов, для которого личина будней и мнимой бескрылости уже не характерна.

Бесконечность, беспредельность,

В сердце – ужас и смятенье.

Жизнь – великая бесцельность,

Мир – плывущее виденье.

Или:

Да… больше нечего сказать!

Пылая в бездне несказанной,

Зачем слова? К чему взывать?

О, кто нас может услыхать

В сей бездне горестной и странной!

34. Россия

Россия в поэзии Филарета Чернова хотя чем-то и связана с Блоком и Есениным, тем не менее имеет своеобразный черновский колорит.

Все его монастыри, странники, богомолки, келейники, юродивые – всё это особое, вытекающее из того же «Я» Филарета Чернова, из его нереального, субъективного восприятия. И в то же время, поскольку сам Филарет Чернов в прошлом был близок по своему положению странникам России, – ему удалось передать дух ушедшей старой России, ее странствующих людей, ее монастырей.

Люблю монастырей я сумрачный покой

За тихою, пустынною оградой, –

Их корпусов высокий ряд немой,

Их келейки с Распятьем и лампадой.

Или:

Монастырские звоны… сиянье

Куполов и крестов золотых –

Все влечет на святое скитанье, –

У лампад освятиться святых…

Деревни, крестьяне, Микола – все это звучит у Филарета Чернова по-своему, хотя кое-что созвучно и Блоку, и Есенину, и Клюеву.

35. Нежность

Нежность чувств и их выражение в стихах были свойственны музе Филарета Чернова. Иногда эта нежность звучала мягко и просто, иногда впадала в какую-то слащавость, правда, едва заметную.

Филарет Чернов считал, что без элемента этой нежности поэзия его много бы потеряла, но эта поэтическая нежность была ему свойственна в более ранний период. Стихи его зрелости суровы, мрачны и экстатичны.

36. Заключение

Филарет Чернов – поэт предреволюционной эпохи, современность наших дней ему была мало понятна. Он весь в прошлом как поэт. Беря свое начало из поэтического прошлого и завершая свой путь периодом Александра Блока, Филарет Чернов даже не делает попыток сказать еще что-то, создать новый стиль, почувствовать новую современность.

Он почти кончает писать стихи, пробует перейти на прозу, критику и т. д.

Путь его как поэта завершен был за много лет до его смерти.

Он говорил мне часто:

– Если бы я снова начал писать, я написал бы совсем иначе: я бы все построил на чисто научных принципах, ввел бы в свои стихи новую технику, новую лексику и т. д.

Но надо полагать, это было бы гораздо хуже.

Значение лирики Филарета Чернова для людей, любящих поэзию, может быть велико и существенно, т. к. личность поэта оригинальна и самостоятельна, звучанье его стихов интересно и сильно, а мировоззрение его характерно для прошлого.

Сентябрь 1947 – 1 февраля 1948

Кропивниций Е. Избранное. М., 2004.

Генрих Сапгир. Из работы «Непохожие стихи» (Филарет Чернов)

Мне много о нем рассказывал мой духовный учитель Евгений Леонидович Кропивницкий. Он знал Филарета Чернова с юности своей. В начале века появился в их семье этот черный, длинноволосый, горячий человек. Он, как я понимаю теперь, очень считался с мнением отца Евгения Леонидовича и был влюблен в его тетю, Надежду Николаевну. Учитель рассказывал мне, что рано Чернов ушел в монастырь и потом бежал оттуда, вернее, ушел потихоньку. Беда случилась: пьянствовали монахи, и схватил он топор – не помнит, убил ли кого, но уйти пришлось быстро.

До революции Чернов печатался в «Ниве» и других журналах довольно часто, книги так и не издал. Свое лучшее он написал уже в 20-х годах. Тетрадь стихов была озаглавлена: «В темном круге». Это редкая в русской поэзии философская лирика, как бы продолжающая позднего Фета. Напечатать книгу ему не пришлось. Последние годы жизни поэт служил литсотрудником и писал рассказы. Умер после очередного запоя.

Филарет Чернов был впечатлителен чрезвычайно. Однажды он глянул с балкона второго этажа в овраг и отшатнулся с криком: «Бездна!»

http://www.rvb.ru/np/publication/sapgir1.htm#1

Рашит Янгиров «Замело тебя снегом, Россия» (Об авторе легендарной песни эмиграции и его поэзии)

С пушкинских времен творение поэтов окрасили неявным, но стойким светом сознание и мироощущение целых поколений. Но есть в этой устойчивой культурной традиции примеры особого, «потаенного» рода, когда автор и его аудитория даже не подозревали о существовании друг друга, но при этом публичный эффект распространения литературного текста многократно превосходил желаемое, превращая его в фольклор.

Как бы ни относиться теперь к политической репутации Надежды Васильевны Плевицкой (1884–1940), нельзя отказать ей в выдающемся исполнительском даре, поддерживавшем традиции русской народной песни. В эмиграции репертуар певицы претерпел существенные изменения, но почитатели неизменно указывали на то, что «свой чудный дар г-жа Плевицкая выстрадала, каждую песнь, как драгоценную жемчужину, добывала со дна народного океана. И отогревала его любовно, омывала слезами… Плевицкая вынашивала каждую из своих песен. И вот оно в ее душе – это пышное народное ожерелья» («Время», Берлин, 19.03.1923).

Пожалуй, наибольшую известность в зарубежной России принес певице романс «Замело тебя снегом, Россия…», ставший неотъемлемой частью истории эмиграции. Многие современники считали его непревзойденным шедевром Плевицкой, восприняв это произведение как общую эпитафию оставленной родине.

Мы вряд ли когда-нибудь узнаем о том, когда и при каких обстоятельствах это сочинение попало в репертуар певицы, как не можем указать и точной даты его премьеры. Сама она, к сожалению, не оставила на этот счет никаких упоминаний в беллетризованных мемуарах, опубликованных в 1920-е годы и недавно переизданных в России. Можно лишь предположить, что впервые этот романс прозвучал в берлинском «Блютнер-зале», на юбилейном концерте 3 января 1925 г., посвященном 25-летию концертной деятельности Плевицкой. Один из рецензентов засвидетельствовал, что именно этот номер программы был восторженно принят публикой, наряду с мастерством исполнительницы оценившей «захватывающую глубину и чувство песни» («Русская газета», Париж, 7.01.1925).

Вскоре с этой музыкальной новинкой познакомился и русский Париж, тоже принявший ее с первого раза: «Вы стали нашей русской песенницей здесь, на чужбине, – в этот страшный час нашей русской истории… Ваше скорбное “Занесло тебя снегом, Россия… ” мы запомним навсегда» («Возрождение», Париж, 2.12.1925).

Вопрос о времени создания романса и о его авторе никогда не обсуждался, но современники (Р. Плетнев и Р. Гуль, например) были убеждены в том, что его текст был написан в начале XIX века в Сибири неким ссыльным революционером Забайкальским. Эта версия благополучно дожила до наших дней, но теперь следует признать это легендой и указать настоящую фамилию автора.

Им был поэт-самоучка Филарет Иванович Чернов (1878–1940), чья драматическая судьба и творчество лишь недавно привлекли к себе внимание публикациями в альманахе «Мансарда» (М., 1992) и «Новом литературном обозрении» (1993, № 5). Из них стало известно, что именно Чернов оказал огромное влияние на формирование творческой индивидуальности поэта и художника Е. Кропивницкого (1893–1979), ставшего впоследствии основоположником и неформальным лидером знаменитой «лианозовской школы».

Однако не одним только этим обстоятельством примечательна судьба Чернова. По счастью, сохранился его архив, материалы которого позволяют ближе познакомиться с личностью и глубже понять творческую индивидуальность поэта.

 
Пиндар, и Дант, и Виргилий
В сердце моем не цвели:
Тайну мне песен открыли,
В небе крича, журавли.
Эти свободные птицы,
Эта воздушная цепь,
Русских поэтов страницы,
Русская вольная степь.
<…>
Сердце родное манила
Родина, милая мать!
Ты мое сердце учила
Душу твою понимать.
 

Так описал он свою самобытную музу в одном из стихотворений начала 20-х годов.

В «Автобиографической записке» (1921) Чернов оставил яркое описание своей жизни:

«Родился я 24 декабря 1878 года в заводском местечке Перово Владимирской области. Отец и мать мои были мещанского звания, грамотные, отличались редкой честностью, добротой и религиозностью. Детство мое прошло в провинции, в близком общении с природой. Восьми лет был отдан в начальную школу и этой начальной грамотностью и ограничилось мое школьное образование. Почему? Частью бедность, а частью и моя малоуспешность были тому причиной. Скучным мне казалось учиться. Волшебные сказки природы, не по летам развитое воображение, фантастически е мечты и ранняя религиозность – все это вместе держало мою душу в такой нервной возбужденности, порождало такую сложную гамму настроений, что вся остальная жизнь вне этого проплывала предо мной бледным, скучным, неживым призраком. И, странно, две крайности привлекали меня, исключающие одна другую: религиозный аскетизм, отказ от всего земного ради небесного – и буйная разбойничья жизнь, полная сладостно-жуткого ужаса и фантастических приключений. С жадностью поглощал книжечки лубочных изданий – и исключительно про разбойников и про святых угодников. Эта страсть заходила так далеко, что, помню, раза два или три я крал такого рода книжечки на базаре, когда мне не на что было их покупать».

«Стихи стал писать с 9 лет», – вспоминал он и на память цитировал свои первые вирши:

Сижу я у окошка

И думаю о том,

Как много благодати

У Творца во всем…

С 15 лет Чернов пошел «в люди», устроившись конторщиком на одну из московских железнодорожных станций. Но не служебная карьера влекла юношу. Его обуревали две страсти:

«одна – Поэзия – от земли, другая – Религия – от неба. С детских лет я уже давал пламенные обеты Богу на аскетическую жизнь, и в 19 лет ушел в монастырь Флорищева Пустынь Владимирской губернии. Ушел в монастырь, предав уничтожению все стихи, написанные до того мною, твердо решив никогда не возвращаться к земной жизни. За полтора года моей жизни в монастыре моя религиозность сгорела дотла, оставив в душе на всю жизнь горький пепел мучительного безверия».

Результатом этого духовного переворота стало его возвращение к поэзии, породившее цикл «Жестокому Богу». Отголоски пережитой духовной драмы ощущались в творчестве Чернова и позднее, когда он, вернувшись к «земной» жизни, сполна вкусил ее соблазнов и разочарований.

Покинув монастырь, он вернулся в Москву, на прежнюю службу. Там, в кругу малокультурных и ограниченных сослуживцев, развернулся новый акт его жизненной драмы:

«Пьянство – запой – тяжелая отцовская наследственность… Пьянство. Падения. Хитров рынок. И только с 25 лет первые хорошие книги – русские классики-поэты вперемежку с длительными запоями и короткими просветами… С 30 лет робкое печатание стихов в незаметных журналах, затем в заметных, но вдали от всяких литературных ярких знакомств и новых поэтических школ… Все – в робости, в неуверенности, в келейности, в тени. И темные сокрушающие здоровье запои. Нервные болезни. Крайнее расслабление воли…»

В другом месте поэт признавался, что в промежутках между приступами страшной болезни он «замаливал грехи в Пантелеймоновской часовне, что на Никольской. Много я там пролил горьких и сладких слез под сурово-печальный мотив афонских песнопений, давая обет Богу уйти в монастырь…»

Начав с публикаций в малоизвестном журнальчике «Светоч» (1907), поэт печатался в детской периодике: «Газетке для детей и юношества», журналах «Золотое детство», «Светлячок», «Жаворонок», «Путеводный огонек», «Юная Россия» и др. Постепенно стихи Чернова стали известны читателям «взрослых» изданий: «Нивы», «Солнца России», «Вестника Европы», «Новой жизни», «Огонька», «Пробуждения», «Нового Сатирикона». Его публикации обратили на себя внимание авторитетных ценителей: Д. Овсянико-Куликовского, В. Поссе, популярного крестьянского поэта-самоучки С. Дрожжина. Известный литератор Ал. Вознесенский (Бродский) предрек поэзии Чернова большую будущность, опубликовав в «Журнале журналов» статью под многозначительным названием «Может быть, он?» (1916). В том же году отозвался и М. Горький, приславший поэту письмо с похвалой его «простых, искренних стихов» из цикла «Русь».

Вопреки легенде о расцвете самобытных народных талантов при новой власти, Чернов так и не был принят советской литературой. По старой памяти и по протекции старых друзей его стихи и рассказы до поры еще находили место на страницах «Крестьянской газеты» и «Гудка», журналов «Селькор» и «Пионер», но постепенно его имя совершенно исчезло из печати. Многократные личные обращения и заступничество влиятельных рекомендателей не помогли ему выпустить хотя бы скромный сборник избранного. Чернову не удалось добиться формального членства в какой-либо представительной литературной организации, кроме группкома писателей Литфонда, куда он был принят после выхода на пенсию в 1928 году. В одном из последних заявлений в ССП (март 1938) Чернов сетовал на то, что подавал документы «на предмет вступления моего в семью советских писателей, но вот уже скоро два года с того времени исполнится, а о судьбе моей анкеты я ничего не знаю. Писал не раз, просил ответа: увы, ответа нет!»

Бытовые и литературные мытарства заставляли его все ниже опускать планку человеческой гордости и творческих убеждений. Одной из последних удач стала публикация рассказа «Мускат» («Знамя», декабрь 1934), по следам которой Чернов написал сценарий игрового фильма, но и эта работа бесследно сгинула в недрах студийных архивов. Нетрудно понять, чего стоила крестьянскому сыну работа над романами о «последнем конокраде в пору коллективизации» и адресованные редакторам заверения, что это сочинение его «искренно увлекает», в то время как его давно выношенная автобиографическая книга так и осталась незавершенной.

В литературной карьере поэт-самородок так и не поднялся выше эфемерной должности внештатного консультанта молодых литераторов при Гослитиздате и журнале «Молодой колхозник». Смерть в палате психиатрической больницы в марте 1940 года подвела черту под трагической жизнью, будто бы не оставив надежд на добрую память о поэте-неудачнике.

* * *

Наше изучение обстоятельств сотрудничества поэта в печати подарило неожиданную находку. С мая 1917 по апрель 1918 года в Москве под редакцией известного литератора и критика Н. Абрамовича выходила еженедельная политическая, общественная и литературная газета «Свобода». Понятно, что идейно-политическая направленность этого издания была открыто оппозиционной по отношению к большевикам. Среди сотрудников газеты были И. Бунин и М. Арцыбашев, молодые Б. Пильняк, О. Леонидов (Шиманский) и др. Печатался в газете и Чернов, поместив на ее страницах более десятка стихотворений. В одном из последних номеров газеты от 11 марта 1918 г. появилась и эта поэтическая публикация:

Замело тебя снегом, Россия…

Замело тебя снегом, Россия…

Запуржило седою пургой,

И печальные ветры степные

Панихиды поют над тобой…

Замела, замела, схоронила

Все святое, родное пурга.

Ты – слепая жестокая сила!

Вы, как смерть, неживые снега!

Ни пути, ни следа по равнинам,

По равнинам безбрежных снегов…

Не пробраться к родимым святыням,

Не услышать родных голосов…

Никаких указаний на иное, помимо черновского, авторство или заимствование из другого источника в публикации нет, что дает все основания атрибутировать этот текст его перу. Отсутствие же автографа или черновика стихотворения в архиве поэта можно объяснить тем, что они были утрачены либо, что более вероятно, автор, опасаясь возможных репрессий, сам уничтожил их после того, как текст, получивший распространение в зарубежье, стал крамольным в советской России.

Предлагая читателям познакомиться с творческим наследием Чернова периода 1917–1920 годов, мы хотели бы указать на тематическое и стилистическое единство его гражданской лирики, укрепляющее нашу уверенность в том, что именно он был неузнанным автором знаменитой песни. Возможно, кому-то из читателей известны подробности ее бытования в эмиграции. Мы будем признательны за любую информацию на эту тему.

В публикации использованы материалы личного архива Ф. И. Чернова, хранящиеся в Российском государственном архиве литературы и искусства (фонд 547, оп. 1, ед. хр. 4, 5,6,92).

Москва

Газета «Русская мысль», 10–16.07.1997, № 4182.