Текст книги "Портрет убийцы"

Автор книги: Фил Уитейкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Он кивает на мое пиво:

– Пьешь потихоньку, да?

– Вроде того.

– Вот и я тоже – работал допоздна. Могу же я немножко позволить себе, скажу я Шейле. – И качает головой. – А ты? Женился?

– Угу.

– Есть дети?

– Всего одна девочка – три месяца как родилась.

– А-а. Вначале трудно бывает, верно?

Я киваю, точно имею об этом представление. Он сует руку во внутренний карман пиджака, вытаскивает пачку сигарет. Закуривает, коротко затягивается.

– Вот что я тебе скажу. Сколько вечеров я тут провел, когда моей было столько же.

– Правда?

– Господи, да. Однако со временем становится легче. Ей в декабре будет два – Зоэ такая душенька. Куда легче, когда они начинают ходить и немножко говорить.

– И все же ты по-прежнему здесь.

Он бросает на меня быстрый взгляд, будто только сейчас заметил. На секунду мне кажется, что я его раздосадовал. Потом он смеется:

– Угу, ты прав. Я по-прежнему здесь.

Пауза – за это время уровень жидкости в наших пинтах понижается, сигареты рдеют ближе к фильтру. Может, так действует алкоголь, только я потеплел к своему собутыльнику, мне захотелось поговорить с ним.

– А чем кончилось дело с тем наброском, что я сделал?

– С корабельными часами? Угу, мы их нашли. Получили ордер на обыск дома торговца… А он? Этот дурак даже не попытался их спрятать. Право, не знаю, за кого эти люди нас принимают.

– Вы считаете, что именно так все произошло, да?

Он ухмыляется.

– Для этого не надо быть великим детективом. Как правило, мы действуем по схеме. Он неверно выбил стекло в двери – ни один профессионал так не сделал бы. Через какое-то время начинаешь узнавать характерные особенности. А кроме того, он выглядел чертовски виноватым. Единственная трудность в том, чтобы доказать, что все произошло так, как ты считаешь. Впрочем, это не так уж и трудно, если тебе оставляют улики на середине кофейного столика.

Я улыбаюсь, слушая его, а мыслью возвращаюсь к тому человеку, с которым работал, чтобы сделать набросок. Я тогда крепко влип. Он держал меня не один час, заставляя переделывать рисунок снова и снова, пока все детали, как он их запомнил, не были точно воспроизведены. Выпуклость стекла, удлиненные алмазы на стрелках, размер цифр, медные зажимы, на которых часы висели в футляре. Торговец дергался, настаивал на своем, хотел непременно, чтобы все было точно изображено. Законченный педант.

– Я считал, что у него произошла настоящая пропажа. Он казался искренне расстроенным из-за того, что лишился часов.

– Что ж, за теми, кто уж очень выдрючивается, нужен глаз да глаз.

– Постараюсь это запомнить.

– Так или иначе, это ведь не твоя обязанность, верно? Ты рисуешь, мы ловим преступников.

Он поднял в ироническом приветствии свою почти пустую кружку.

– Хорошая работа, этот твой рисунок. Ты точно воспроизвел эти часы. Ему трудно было потом отрицать, что именно эта вещь была у него украдена. А он пытался это сделать, когда мы обнаружили часы.

Я поднял свою кружку.

– Спасибо.

– Продолжай работать в том же духе и будешь в полном порядке. – Он потушил сигарету в пепельнице и выпрямился на стуле. – Как тебе эта работенка? Нравится?

– В известном смысле – да. Надо преодолевать немало трудностей.

– Мы все удивились, когда Нидем ушел от нас, – он ведь занимался этим многие годы. Ты через него получил эту работу, да?

– Угу. Мы вместе преподавали в художественной школе.

– Я полагаю, дополнительные деньги очень ко времени – сейчас, когда у тебя появился ребенок.

Я неожиданно насторожился, взвешивая его слова, пытаясь решить, что он знает, что мог ему наболтать Пит Нидем, прежде чем уйти.

– Собственно, это все, что я на данный момент имею.

У него сузились глаза – это выглядело достаточно естественно.

– Меня выкинули. Оказался лишним – столько преподавателей-художников не требуется.

Он медленно кивает, словно переваривая услышанную новость. Слишком уж он старается.

– Но ты ведь об этом уже знал, верно?

Быстро отводит в сторону взгляд и медленно снова переводит его на меня.

– Об этом шли разговоры.

– А еще о чем шли разговоры? – Голос у меня звучит резко, ну и наплевать. – Что я трахал студентку? Что мы жили вместе? Что у нас родился незаконный ребенок?

– О'кей, не кипятись. – Он поднимает руку ладонью вверх. – Извини, слышишь? Я перешел границы.

Я смотрел на него, чувствуя, как постепенно угасает гнев. И дело не в том, что я оказался предметом сплетен. А в том, что уж очень по-приятельски он держался. Пиво, курево, то, что мы оба – отцы.

Он поднимает кружку, выпивает остатки пива, снова ставит кружку на стол и долго на нее смотрит.

– Пора мне отчаливать.

Я киваю:

– Конечно.

Он поднимается на ноги, берет свои сигареты и сует их обратно в карман пиджака. Секунду смотрит в пол, затем словно приходит к решению.

– Знаешь, моя Зоэ любит малышей. Обожает. Если вы с женой надумаете, приходите как-нибудь в воскресенье. Шейла угостит нас ленчем.

Твой отец ушел – я не спросил, куда он направился. Он зашагал к выходу и не вернулся, чтобы с кем-либо попрощаться. А я посидел еще, добавил вторую пинту, на что ушли все деньги, какие у меня были. Человек я некомпанейский. Теперь тебе следует уйти из таверны – ничего ты тут больше не высидишь. Как и я, ты озадачена тем, откуда появился твой отец, пришел ли он с кем-то или пил в одиночестве. Я знаю, это выводит из равновесия: ты думаешь, что заметила бы его раньше, узнала бы своего отца, если бы он сидел в том же маленьком кабачке, что и ты. Но придется тебе смириться – все было так, а не иначе.

Вернемся в сегодняшний день, еще светло – есть и другие места, куда тебе следует заглянуть. Будешь идти по улицам к следующему объекту, подумай о том моменте, той точке в наших отношениях, когда мы с Рэем пересекли рубеж и началась наша дружба. Это так не выглядело тогда. Не знаю, как тебе это показалось. Но, оглядываясь назад, я вижу все именно так.

Вы с Джесси играли вместе. Вначале отношения были односторонние: она была слишком маленькая, и ты просто стояла и смотрела на нее или указывала пальцем и говорила снова и снова: «Малышка!» Но по мере того как Джесси становилась сознательнее, она неотрывно следила за тобой взглядом, с интересом наблюдая, как ты ходишь, разговариваешь, танцуешь, бегаешь – столько всего ты умела делать. И ты принимала вызов, выступала перед ней. Я не назвал бы это желанием покрасоваться. Ты просто получала удовольствие от ее восхищения.

Я вспоминаю твоего отца во время таких встреч, когда обе семьи были вместе. Я смотрел, как ты бежала к нему, чуть не в истерике от предвкушения встречи, и он хватал тебя и подбрасывал в воздух. Он всегда выпускал тебя из рук и позволял какой-то миг свободно лететь. Но ты никогда не ударялась о потолок, каким бы низким он ни был, и твой отец успевал схватить тебя, когда ты летела вниз.

Я наблюдал это и учился. Когда Джесси немного подрастет, я тоже буду проделывать такое с ней. Но я всегда боялся уронить ее, не мог выпустить из рук. Я чувствовал себя неуклюжим, неестественным, скованным. Ей это нравилось. Она смеялась совсем как ты, стоило ей понять, что́ произойдет. Однако взлетев пару раз, она теряла к этому интерес, ей хотелось делать что-то другое. А я стоял как пень, не в силах ничего придумать, чтобы занять ее. Потом я все вспоминал. Как твой отец прятался понарошку или гонялся за тобой на четвереньках. Дело нелегкое, но тебе нравилось. Однако когда я находил Джесси, чтобы продолжить игру, стать таким отцом, каким был для тебя твой отец, – время было уже упущено.

Вы с Джесси играли, мы с твоим отцом разговаривали, а Изабелла составляла компанию твоей маме. Она не любила Шейлу, говорила, что находит ее холодной и неинтересной. Что у них могло быть общего – у продавщицы из Мэнсфилда и у художницы из Шеффилда? Ничего, кроме детей, и только об этом, по-моему, они и беседовали. А вот я кое-что рассмотрел в твоей матери. Она жила на обочине – не высовывалась, слушала, зато ее редко слышали. Не знаю, почему так было, как не знаю и того, почему я инстинктивно ее понимал. Дома в конце дня Изабелла жаловалась на скуку, иногда высмеивала неуклюжесть твоей матери. Мне неприятно было слушать ее – она становилась уродливой, несмотря на свою красоту. Я твердил ей снова и снова: «Если все так плохо, тебе не обязательно ездить с нами». А она смеялась. И в этом смехе было много всего. Ответы на все вопросы, какие у меня когда-либо возникнут.

«Таверна графства» осталась для тебя позади, как она позади и для меня. В ту пору этот кабачок находился ближе всего к центральному полицейскому участку. Я мог отправиться туда в любое время и мог не сомневаться, что встречу там знакомых – по виду, если не по имени. Нынче полиция разъезжает в фургонах из нового участка в Брайдуелле. Иногда в уик-энд, вечерами, я слышу их сирены вскоре после звона разбитого стекла, воплей и криков неизбежной драки, которую они приехали разнимать. Я больше не хожу в таверну. Выпиваю теперь дома.

Сколько денег я, должно быть, просадил. И не только деньги я профукал. Стоит мне подумать о том, что могло бы быть, и я вижу, как крутящийся желтый поток уносит все это в фарфоровом унитазе у моих ног.

Следствие

– Сообщите, пожалуйста, суду ваше полное имя.

– Сьюзен Элисон Пауэлл.

– Вы работаете лаборантом?

– Да.

– Не могли бы вы вспомнить, что произошло днем двадцать третьего октября? Расскажите своими словами, что вы видели.

– Ну, все случилось очень быстро. Я ехала по Западному шоссе – мой сын заболел в детском саду, и я рано ушла с работы, чтобы его забрать, но это было до того, как я его взяла, – словом, я ехала по шоссе, и меня обогнала та машина по обочине. Я хочу сказать, что движение было небольшое, но эта машина просто промчалась мимо меня.

– Под Западным вы подразумеваете шоссе А-40?

– Да.

– И вы ехали из Лондона по крайней полосе?

– Да. Я хочу сказать, люди иногда объезжают вас слева, если вы застряли посреди дороги, но он-то ехал по обочине.

– Ну а как насчет машины – вы заметили, что это была за машина?

– Синяя. Из маленьких.

– А что произошло потом?.. Не спешите, миссис Пауэлл.

– Ну, как я сказала, он промчался мимо меня по обочине, я только успела бросить на него взгляд и, по-моему, что-то крикнула, что-то вроде – проклятый идиот, а он тут и врезался в…

– Я понимаю, вам, должно быть, тяжело это вспоминать. Но попытайтесь продолжить.

– Он врезался в мост. Прямо в бок опоры. Я услышала грохот, удар был действительно громкий. Это было ужасно. Машина встала на дыбы, ударилась крышей о мост, потом развалилась. Что-то упало на дорогу прямо передо мной, и я еще подумала – сейчас налечу на это, но у меня не было времени вырулить, так что я, наверное, проехала прямо по нему.

– А что потом?

– Ну, я была в шоке. Прошло какое-то время, прежде чем у меня появились мысли в голове. Я съехала с дороги, как только смогла, и вызвала по мобильнику «скорую».

– Значит, вы сообщили суду, что все произошло очень быстро, вы были в шоке, и это вполне понятно. Но могу я спросить: видели ли вы в какой-то момент, кто сидел за рулем той машины?

– То-то и оно. Когда он проезжал мимо меня по обочине, я, должно быть, краешком глаза уловила движение, потому что посмотрела в ту сторону. И он находился как раз на одном со мной уровне.

– Можете ли вы сообщить суду что-либо о водителе?

– Да, это был пожилой мужчина – не знаю, насколько пожилой, но только волосы у него были седые.

– Он показался вам в сознании?

– О да, безусловно. Он сидел очень прямо и смотрел перед собой. Я видела только его профиль.

– Вы в этом уверены? А вы не видели, глаза у него были открыты?

– О, право, не знаю. Наверное, были, иначе я заметила бы.

– А в машине больше никого не было? Не было пассажиров?

– Нет, сэр. Я наверняка увидела бы их, если б они были.

– Благодарю вас, миссис Пауэлл. Побудьте еще минуту на свидетельском месте, – возможно, у обвинителя есть к вам еще вопросы. Мистер Форшо?

(Мистер Форшо встает.)

– Всего пару моментов, пожалуйста, миссис Пауэлл. Я хочу быть абсолютно уверен в том, что правильно понял ваши слова. Когда этот мужчина проезжал мимо вас – по обочине, – вы на миг, без всяких помех, увидели в профиль его лицо, верно?

– Да, сэр.

– И с вашей точки зрения, он не спал и полностью владел управлением машиной?

– Так мне показалось.

– Как скоро после этого машина налетела на мост?

– Всего через несколько секунд – никак не больше.

– Благодарю вас. Вопросов больше нет.

– Мистер Джонсон?

(Мистер Джонсон встает.)

– Да. Миссис Пауэлл, с какой скоростью вы ехали?

– Я делала сорок пять-пятьдесят километров в час.

– А та машина – та, что разбилась? Шла приблизительно с такой же скоростью?

– Нет, сэр. Тот мужчина ехал гораздо быстрее.

– Насколько быстрее? Семьдесят, восемьдесят, сто километров?

– Мне не хотелось бы делать предположения. Но он ехал гораздо быстрее, чем я.

– Понятно. А теперь, миссис Пауэлл, все мы глубоко вам сочувствуем и понимаем, как расстроила вас эта страшная авария, но неужели вы действительно хотите сказать суду, что в тот краткий миг, когда машина проезжала мимо вас, вы были в состоянии заметить, что водитель не спал и управлял своей машиной?

– Такое у меня создалось впечатление.

– А этот водитель – вы сказали, что у него были седые волосы. А была у него борода?

– По-моему, нет, не думаю.

– А усы?

– Не уверена.

– И он не смеялся?

– Нет, не думаю.

– Не пел под радио?

– Не могу сказать.

– Не жевал?

– Нет.

– Не зевал? Не чихал? Не плакал? Честно, миссис Пауэлл, я вовсе не хочу бросать тень…

– Мистер Джонсон, напоминаю вам, что в этом суде не разрешается задавать неуважительные вопросы.

– Извините, сэр. Больше вопросов нет.

(Мистер Джонсон садится.)

Глава третья
Рыночная площадь

Несмотря на укол, сделанный для повышения сахара в крови, Холли заснула на заднем сиденье. Мы нашли свободную комнату в пансионе, и я вытаскиваю ее колясочку из забитого сумками багажника. Пол вынимает ее из креслица, в котором она сидит, и пробирается по узкому проходу между машинами. Она совсем размякла, ничего не чувствует: когда он нагибается, чтобы опустить ее в колясочку, головка у нее запрокидывается. Передо мной проплывают ее закрытые глазки, поджатые губки. Пол осторожно укладывает ее и вытягивает из-под нее руки. Затем одну за другой продевает ее ручки в петли ремней. Такие минуты застают меня врасплох: какая же она хрупкая, как осторожно надо с ней обращаться. Я стараюсь запечатлеть этот миг, сохранить его в памяти вместе с сотней других, уже ставших дорогими воспоминаний.

Мы двигаемся в путь: я качу коляску, Пол проверяет маршрут по карте. Он ведет нас по пешеходным улицам к площади в центре города. Мне не пришлось ничего больше ему объяснять: он, кажется, смирился с тем, что мы теперь не торопимся. Мы включаемся в приобретенный за последнее время, ставший уже привычным распорядок дня, когда топчемся у магазина «Гигиена матери», заглядываем в детское отделение фирмы «Гэп». Я чувствую себя счастливой, переходя от витрины к витрине, будто я – заядлый турист. Пол тоже менее напряжен. Мы плетем нити нашей повседневной жизни, рассуждаем о предстоящих школах, о втором ребенке. Проходим филиал «Сэвилл-роу», останавливаемся, чтобы посмотреть предложения о продаже недвижимости – элегантные городские дома, фермерский дом с пятью спальнями на участке величиной в акр, и ни один из них не стоит больше того, что мы могли бы получить из наследства папы, не говоря уже о продаже вдобавок нашей лондонской квартиры. Это открытие возобновляет препирательства, которые шли между нами со времени рождения Холли, о том, где надо жить, вечная перестройка нашего существования, вечные подсчеты: с одной стороны, наличие капитала, с другой – расходы по переезду, меньше работать, иметь больше простора, сад для Холли и ее возможного единоутробного брата. Разговаривая, мы проходим по полукружию домов с магазинами, фронтоны которых выполнены в георгианском стиле. Как раз в центре полукруга обнаруживаем современную скульптуру – изогнутый гранитный монолит, который весь так и сверкает и искрится от бегущей по нему воды. Мы останавливаемся полюбоваться; потеплело, я расстегнула молнию на куртке и сунула в карман перчатки. Немного дальше небольшая толпа собралась вокруг оркестра, играющего блюзы. Пол хочет подойти и послушать, а я боюсь, что музыка может прервать сон Холли. К тому же, говорю я ему, я умираю с голоду.

Мы обедаем в кафе под названием «Берег», в здании с высокими потолками возле самой площади. Напитки подают у касс, стоящих на стойке бара. Пол оставляет нас за столиком и идет делать заказ. Оставшись на минуту одна, я изучаю Холли, а она лежит, прижавшись щечкой к подковообразной подушке, на которой покоится ее головка. Громкий смех, донесшийся с другого конца зала, побуждает ее нахмуриться. Проснется она уже в другом незнакомом месте – в этом кафе или на улицах Ноттингема. Собственно, где бы она ни очутилась, почти все для нее в новинку. Она может проявить мимолетный интерес, но, я думаю, ей все равно где быть. Ее занимает то, что постоянно встречаешь: мягкие игрушки в магазинах, собаки на поводке, вспыхивающие при торможении огни на машинах, вой пожарных сирен. Единственное зафиксированное ею место в жизни – наша квартира: расположение комнат, ее кроватка, наша кровать, телевизор, шкаф, где хранятся ее игрушки, ее книжная полка, ванна. Однако если мы решим переезжать, перевезем ее в новый дом, она скоро забудет об этом, быстро выучит новую географию. Все остальное останется тем же.

Я перевожу с нее взгляд туда, где ждет Пол. Он прислонился к стойке бара, стоит, сгорбившись, уперев ногу в подставку. Пальцы одной руки барабанят по деревянной стойке; голова поворачивается, следуя за передвижениями бармена. Пол слишком много работает, я это знаю. Как правило, он возвращается домой после работы, когда Холли уже легла. И каждую субботу старается куда-нибудь увезти ее, чтобы дать мне отдохнуть, но я знаю, как его отупляет усталость. Внешне этого не скажешь – Холли всегда радуется ему, тому, что он проводит с ней время, а он часто ссылается на свою несостоятельность, на то, что не знает, чем ее занять, к чему она привыкла. В августе ему пришлось дважды съездить в Штаты – он пробыл там каждый раз по неделе. А когда вернулся, сказал, что Холли смотрит на него так, словно он чужой.

Эти разговоры о том, что надо снизить обороты. Прежде Пол любил Лондон – мы оба любили. Когда я забеременела, мы продолжали жить прежней жизнью: ели вне дома или покупали готовую еду, ходили в театры, в комедийные клубы, брали видеокассеты, вечно ложились спать намного позже, чем следовало бы, а на утро жалели об этом. Единственное, что изменилось: я перестала выпивать. Пол на какое-то время тоже перестал – из солидарности, а потом все постепенно вернулось на круги своя: кружка пива тут, бокал вина там. В последнюю пару месяцев я чувствовала себя слишком усталой, чтобы куда-то выходить, дым в кабачках и барах начал раздражать меня, я мечтала провести вечер в покое и тишине. Хотелось прочесть кое-какие книги, составить кое-какие планы. А Пол вел себя так, точно ничего не изменилось: встречался после работы с друзьями, допоздна задерживался. Я не возражала – мы никогда не считали, что должны быть всюду и везде вместе, – но меня тревожило, как все будет, когда родится ребенок. Я перестраивалась постепенно – под воздействием беременности. Для Пола же это была резкая перемена. Он исправно сопровождал меня на занятия, организуемые Обществом помощи деторождению, – пропустил лишь одно, но то, чему нас учили, важно было знать мне, а не ему. Если преподаватель включал в беседу мужчин, Пол вечно оборачивал все в шутку: говорил, как надо угощать сигарами, или как перерезать пуповину, или очутись он на месте роженицы, уж он бы потребовал все виды болеутоляющих. Есть вещи, говорил Пол, в которых он рассчитывает поучаствовать, но и тут несерьезно: если это будет мальчик, он с годика станет возить его в Хайбери, а если девочка – повесит на дверь ее спальни замок, как только ей стукнет пятнадцать. И ни слова о бессонных ночах, и коликах, и пеленках, и появлении зубов, и о любви поначалу со стиснутыми зубами. Я сама не знала, какой реакции я от него ожидала. Сейчас это кажется глупостью, но помню, как я готовилась к тому, что наши пути разойдутся. Я думала… В общем, не важно, о чем я думала. В Поле произошла глубокая перемена.

Наконец он получает напитки и возвращается с бокалом красного вина в одной руке и яблочным соком в другой.

– Извини, – говорит он. – Я думал, никогда не дождусь.

Звук его голоса или скрип стула, царапнувшего по полу, разбудил Холли. Она проснулась, вздрогнув, с полуосознанным вскриком. Пол вытаскивает ее из коляски, качает, пока она не приходит в себя. Уловив запашок, он приподнимает ее над головой, нюхает попку.

– Худо дело?

Пол снова ее опускает, целует девочку.

– Более чем очевидно.

– Ой, к тому же сейчас твоя очередь.

Появившийся на его лице наигранный ужас вызывает у меня смех.

– Пойду посмотрю, есть ли у них детская комната.

Я отправляюсь в бар.

– Ничего похожего, – говорит бармен и смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Сидела бы ты дома». Когда я возвращаюсь к столику, на нем уже стоит еда, и Холли «катается на лошадке» – скачет на колене у Пола.

– Подгузники отсутствуют. – И я развожу руками. – Отнесу ее в туалет.

– Нет, все должно быть по-честному.

Пол встает, берет ее на руки, прихватывает сумку. Я чувствую благодарность при виде того, как он исчезает за дверью мужской уборной, – все-таки старается нести свою ношу, когда может. Помню, отец, когда я впервые привезла к нему Холли, признался, что никогда в жизни не менял подгузников. Он, конечно, в шутку сказал, что готов научиться, даже уйдет с работы, если я хочу, чтобы он помог с ребенком. Я терзалась угрызениями совести, заканчивая свой отпуск по рождению и отдавая девочку в ясли. Но разговор с папой заставил меня понять, в каком совсем ином мире жил он, если сравнить с теми обязанностями, какие ложатся на отца в наши дни.

После того как Пол вернулся, мы с ним по очереди держим Холли на коленях. Мы захватили для нее мисочку, но ее куда больше интересует содержимое наших тарелок. Совершив несколько проб, она останавливает свой выбор на лингвини с лесными грибами на тарелке Пола, предпочтя их моей лазанье. Болтовня о том о сем во время нашей прогулки по городу сменяется полным вниманием к Холли: развлечением ее, кормлением, слежением за тем, чтобы она не слишком напачкала своими ручонками, не ткнула пальчиком в мой бокал, требуя воды. Среди всех этих забот мы оба умудряемся все-таки поесть.

Пол первым кончает обед. Он опускает вилку и спрашивает:

– Итак, что ты хочешь сегодня делать?

Я об этом не думала. Я умудрилась заблокировать все связанные с этим мысли со времени отъезда из Лентона.

– Не уверена.

А мне хочется сказать, что Пол был прав, что вся эта затея безрассудна, что лучше бы мы никуда не отправлялись. И тем не менее я не могу это произнести. Это отзывает предательством по отношению к папе, это все равно что наплевать на те вопросы, на которые мне необходимо получить ответ.

Холли дергает за свою соску, грозя порвать шнурок, завязанный сзади на ее шейке. Пол перегибается через столик и разнимает ее руки.

– Ты по-прежнему хочешь видеть этого Диклена Барра?

Лентон своей протравленной реальностью в дурацком свете выставил мои романтические представления о прошлом. Я боюсь того, что́ может рассказать приятель папы, хотя мне так нужно это услышать.

– Хорошо бы.

– Хол-ли! – Она снова принялась дергать за свою соску. На этот раз Пол отвлекает ее кусочком лингвини, оставшимся на его тарелке. – Ты же понимаешь, можно это отменить, если ты не уверена. Мы могли бы заняться чем-то другим.

– Нет, я поеду.

– О'кей, в таком случае чем мы пока займемся? Еще раз объедем город?

Холли не садится спокойно, она нагибается, тянется к Полу. Он подхватывает ее под мышки и с деланным вздохом вытаскивает из коляски. Я смотрю, как он прижимает ее к себе.

– Окажешь мне услугу?

Он смотрит на меня, кивает.

– Она бы с удовольствием окунулась в бассейн. А мне не помешало бы побыть одной. А то я не могу думать.

У Пола на секунду появляется озадаченный вид, потом он переводит взгляд на девочку.

– Как насчет такой эскапады, тигренок? – Он подбрасывает ее и снова опускает к себе на ноги. – Нырнем с тобой в бассейн, а?

Он пучит глаза, затем втягивает щеки и округляет губы в большое «О». Холли заливается смехом, глядя на это дурацкое лицо. А я чувствую, как слезы обжигают глаза.

– Ты сможешь?

– Конечно, угу. – При этом он не смотрит на меня.

– Ты ведь всегда говоришь, что хочешь проводить больше времени с ней.

– Все отлично. – Он перекручивает ее в воздухе лицом ко мне и сажает к себе на колено. Наконец встречается со мной взглядом поверх ее головы. – В любом варианте.

Когда Пол переехал ко мне, я многие месяцы держала это в тайне от папы. Ничего трудного в этом не было. Года через два после выхода на пенсию папа нашел себе работу в охране – сказал, что с ума сходит от безделья. Он работал пять ночей в неделю, так что мы жили как бы в разных временных поясах. Он редко заезжал на квартиру – всегда я появлялась у него, когда его свободные дни совпадали с уик-эндом. Я любила ездить домой – выключиться на два-три часа. Так могло бы продолжаться до бесконечности, но это не радовало Пола.

– Не понимаю, почему ты не хочешь сказать ему?

– Я не хочу причинять ему боль.

– Перестань. То, как получилось с твоей мамой, не говорит о том, что он зациклен на женитьбе, верно?

– Это другое.

– Почему?

– Не знаю – просто другое, и все.

– Ну а я считаю, нехорошо обманывать его.

– Уверена, он будет тронут твоей заботой. Так или иначе, я не обманываю его. Если он спросит, я скажу.

– Но он едва ли спросит, верно? Во всяком случае, до тех пор, пока я вынужден вести эту жалкуюигру, прячась за автоответчиком всякий раз, как раздается звонок, на случай, что это может быть он.

Дело дошло до самой настоящей ссоры. Пол хлопнул дверью и переехал к матери. А я лежала без сна, продолжая про себя спорить, оттачивая то, что могла бы ему сказать, если бы вовремя об этом подумала. Затем стала размышлять, как все это понравилосьего мамаше, когда он явился к ней неожиданно, с одной лишь зубной щеткой и рассказом о моем неблагоразумии. Я провела дрянную ночь.

– Не понимаю, почему он не хочет согласиться со мной, – сказала я на другой вечер Саре.

– Потому что ты не говоришь ему правды.

– Вот как. И в чем же она заключается?

– Ты не хочешь, чтобы твой папа знал, что ты живешь сексуальной жизнью. Пока люди живут врозь, можно сомневаться, но когда они съезжаются…

По мнению Сары, я увязла в мужском супрематизме. Пол хочет установить свое превосходство. Теперь он – мужчина в моей жизни, а папе осталось только похромать в кусты, найти себе там спокойное местечко и умереть. Моя боязнь рассказать ему все показывала, что я не готова лишить его возможности гордиться тем, какое место он занимает в моей жизни.

Сара смотрит все программы о природе. На прошлой неделе была программа о львах. Я сказала, меня оскорбляет намек на то, что в моих отношениях с отцом есть элемент сексуальности.

– Не физически, – сказала она. – А в эмоциональном плане.

– То есть?

– Инстинкт собственника, чувство вины, преданность, ревность.

– Папа не такой.

– А я и не говорю, что он такой. Я говорю о тебе.

Мы с Сарой встретились в кабачке на Стрэнде. Когда я вернулась домой, Пол уже лежал в постели.

Я могла либо лечь рядом с ним, либо разложить диван-кровать в свободной комнате. Он зашевелился, когда я легла.

– Как все прошло? – Голос был сонный.

– Отлично.

Я передвинула ноги на его сторону, почувствовала, как тепло начало согревать пальцы.

– Я подумала. Я поеду и встречусь с ним. Ты прав: он должен рано или поздно узнать.

Я дождалась свободных дней папы, чтобы он не был усталым и легкоуязвимым. Предварительно позвонила, сказала, что мне надо приехать, чтобы кое-что ему рассказать. Он открыл дверь с привычной улыбкой. Я прошла вслед за ним в гостиную, и мы принялись болтать. Через несколько минут он прервал меня на полуслове и спросил, что я хотела ему рассказать. У меня закружилась голова, словно я подошла к краю обрыва и сейчас шагну в пропасть.

– Да в общем, ничего особенного. Пол переезжает ко мне. Я подумала, что тебе надо это знать.

Он секунду смотрел на меня.

– И?

– И – все.

– Только-то?

Я кивнула.

– Ничего не понимаю. Он живет у тебя уже несколько месяцев, верно?

Я залилась краской.

– Откуда ты знаешь?

Уголки губ дрогнули в улыбке.

– Ты тоже будешь знать, когда у тебя появятся дети.

Я посмотрела на него: рукава рубашки закатаны, обнажая все еще сильные руки, густые волосы аккуратно подстрижены, на висках проплешины.

– Почему же ты ничего не говорил?

– Я считал, что ты сообщишь мне об этом, когда будешь готова. – Он уперся руками в колени и рывком поднялся. – Это не великое событие, Зоэ. Люди, знаешь ли, и в мое время так поступали – правда, менее часто, чем теперь. Главное, чтоб ты считала, что так и должно быть. Ты, к примеру, хочешь иметь свекровь?

Мы перешли на кухню. Я села к столу, а он налил воду в чайник и поставил его на огонь.

– Я думал, ты собираешься сказать мне что-то еще. – Он стоял ко мне спиной и как раз потянулся к стоявшей на полке коробочке с чаем. – Например, что ты беременна, или еще что-то.

Я рассмеялась:

– Папа!

Он оглянулся через плечо, затем повернулся и опустил в кружки пару пакетиков чая.

– Ты же говорила со мной по телефону таким серьезным тоном и сразу приехала. Что я должен был думать?

– Но разве это ты тоже уже не знал?

– Угу, о'кей, сам напросился.

Он налил воду в кружки, достал из холодильника молоко, перенес кружки на стол и сел напротив меня.

– В общем. – Он опустил взгляд на руки, обхватившие кружку. – Ты как?

– Никак! К чему эти расспросы?

– Ни к чему. Рад за тебя – вот и все. Он славный малый – Пол. – Отец приподнял кружку и улыбнулся: – За тебя. Поздравляю.

Это положило конец проблеме. Мы еще поговорили, но со смехом и поддразниваниями. Папа сказал, что у него есть заначка на свадьбу, если мы решим обвенчаться. А я сказала, что ему так легко от меня не избавиться. Тем не менее я все время чувствовала смущение. Мы никогда не говорили о личном. Всегда так было – ни разу не помню, чтобы я девушкой обращалась к нему. Будь у меня мама, вот с ней отношения были бы другими. Мальчики, прыщи и волосы. В мои подростковые годы папа иногда был слишком занят, чтобы ходить со мной по магазинам, и эта обязанность возлагалась на одну из моих псевдотетушек. Я возвращалась домой с бюстгальтерами и трусиками и прокладками, а также с очередной майкой или новыми джинсами, которые я могла ему показать, делая вид, что это все мои покупки. Со мной никто не говорил о вещах интимных, тогда как почти со всеми моими подругами говорили мамы. У папы на полке, на верхней площадке лестницы, стояла книжка «Любая женщина». Я утаскивала ее к себе в комнату вечером, когда он дремал перед «Новостями» по телевизору. Эта книжка просветила меня по поводу всего, что требовалось знать.