Текст книги "Род-Айленд блюз"

Автор книги: Фэй Уэлдон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

38

Неприятный разговор с сестрой Доун напугал Фелисити, и она, расстроенная, позвонила Уильяму в “Розмаунт”. Ей хотелось, чтобы он уверил ее, что она не виновата – ведь рано или поздно доктор Бронстейн все равно оказался бы в Западном флигеле; так какая разница, днем раньше, днем позже. Хотелось поверить, что сестра Доун не будет ей пакостить и нечего ее опасаться: она просто тупая, бестактная, противная особа и выполняет свои обязанности так, как она их понимает. И ей, Фелисити, не грозит снова очутиться в страшном монастыре своей юности. “Золотая чаша” – вовсе не тюрьма, где рассудок держит тело в оковах и тело подчиняется, хочешь ты того или нет. Наоборот, с годами все сильнее чувствуешь, что дух заточен в тюрьму тела и рвется на свободу. И совсем не “Золотая чаша” держит тебя взаперти, а твое тело, которое больше не желает бегать, прыгать и скакать по твоей указке. Конечно, окажись она рядом с доктором Бронстейном у психиатра, она могла бы возразить, что раз сильные отрицательные эмоции мешают вспомнить имя президента, то же самое относится и к Косову. Это же не просто точка на карте, которую знает всякий, кто следит за текущими событиями, это страшное место кровопролития и смятения души. Она могла бы объяснить, что причина забывчивости – не стареющий мозг, просто горький опыт молотом заколачивает двери к знанию. Если ты вдруг продаешь бриллианты, а вырученные деньги отправляешь в собачий приют, это не значит, что ты тронулась умом; просто ты разумно заключила, что собаки, презираемые тобой, все-таки лучше людей. Чем меньше ты способен к действиям, тем осмысленнее твои действия становятся. Старый человек, как малый ребенок, просто преспокойно выплевывает пищу, когда она ему не по вкусу. И все дела.

Об этом и еще много о чем хотелось Фелисити поговорить с Уильямом. Редко встречается в жизни человек, который способен тебя понять. Сколько их, этих людей из ее клубного прошлого в Саванне и еще раньше в Лондоне, сколько их пришло и ушло, таких, с кем и словом не перемолвишься. А уж по душам поговорить – и вовсе никогда, так только, какое-нибудь замечание: “Говорят, погода завтра будет получше”, или “Чемберлен прибыл из Мюнхена, мир заключает”, или “Хорошенькое у тебя платьице. Давай-ка его снимем”. Сама она всегда считала, что душа ее гораздо интереснее, чем тело, да и в мужчинах ее тоже больше занимала их душа, чем что-либо иное. Уж конечно больше, чем временное обладание куском вздыбленной плоти, которое они готовы были ей предложить. Если слишком эксплуатируешь тело, пренебрегая всем человеческим, что в тебе есть, интеллект и душа атрофируются, а с ними и чувства – как у проституток. Вот и с лицевыми мышцами так же – слишком долго стараешься не показывать отвращения, и на лице так и застывает гримаса. А добьешься удовольствия – и того хуже: дух отступает, остается одна дребедень. Нет, законченной проституткой она никогда не была, просто девица, с которой можно провести время и которая не откажется, если ей заплатят. Она бы и сама платила, будь у нее деньги, если бы ей раньше уже не заплатили.

Уильям бы ее успокоил, прогнал страхи: это у нее в памяти остались следы тех чувств, которые она испытывала тогда, с Эйнджел: необходимо сделать что-то, неизвестно что, а не то быть беде. Тяжелые сны о чем-то тайном, что от тебя скрывают; надо только найти лазейку, которая выведет из тьмы, и снова засияет солнечный свет. Хотя и знаешь, что нет никакой лазейки – один только безысходный мрак. Со временем глаза привыкают к нему, вот и все. В сознании доктора Бронстейна происходит то же, что тогда у Эйнджел. Попросту говоря, отклонение от нормы. Некие участки мозга, которые у нормальных людей в нужные моменты оживляются, у Эйнджел оставались погасшими, и, если верить сестре Доун, у доктора Бронстейна тоже. Перестали реагировать. Однако то, что происходило или не происходило с Эйнджел, было, конечно, совсем иное. Спутанное сознание Эйнджел обитало в молодом, сильном, сопротивляющемся теле, то тут, то там вспыхивали огоньки. А у доктора Бронстейна сознание заключено в тело слишком старое, оно уже никому не может причинить вреда. Стоило Фелисити подумать об этом, как знакомое чувство панической беспомощности снова затопило ее и понесло в море, и нет уже сил бороться, даже знай она, что надо делать, даже найдись кто-то, кто открыл бы ей тайну. Любовь обманула. Наверное, ты сама себя обманула. Наверное, ты сама ее оборвала в самом начале. И этот конец – твоих рук дело.

Она позвонила в “Розмаунт”. Ответила Мария. Сказала, что мистер Джонсон уже уехал в казино. “Благодарю вас”, – сказала Фелисити и положила трубку.

В ее прошлом два аборта. Тогда они были запрещены и стоили 200 фунтов или 500 долларов, в зависимости от того, по какую сторону Атлантики ты находишься, и эта цена сохранялась десятилетиями. “Папаша”, если он порядочный человек, доставал для тебя деньги. Все-таки дешевле, чем женитьба. Если же непорядочный, если ты не была в нем уверена или если он, знакомясь с тобой, назвался чужим именем, ты занимаешь деньги, или крадешь, или продаешь себя, пока по тебе еще ничего не заметно, до трех месяцев, когда, как говорят, в плод вселяется душа. А ты никогда не уверена, беременна ли ты на самом деле или нет, пока не пройдет десять недель – тревога тоже вызывает нарушение цикла. Остается всего две недели, а то и меньше, чтобы найти деньги и врача.

Затем три возможности на выбор. Ты выживешь, и тебе все сойдет с рук; ты искалечишь себя и умрешь; ты выживешь, но до тебя доберутся и упекут в тюрьму. 200 фунтов или 500 долларов пойдут псу под хвост. А что ты можешь получить? Твое тело освободится от некоего чуждого новообразования. И на том спасибо. Секс с незнакомым мужчиной может быть замечательным, а дети неизвестно от кого теперь не родятся. Господь Бог изначально сыграл с нами злую шутку, связав секс с деторождением, но потом вмешались люди и разъединили: секс отдельно, дети отдельно, и можно получать удовольствие, не опасаясь последствий. Тут противоречие, неувязка, как заметила однажды София. Удовольствие от секса благоприятствует выживаемости рода – чем меньшее отвращение вызывает у женщины секс, тем больше у нее будет детей: правит бал выпущенный на волю ген сексуального голода. В нынешнее время семья по воле женщины неизбежно становится все малочисленнее, если ваш социальный статус требует, чтобы у вас были дети, вы их заводите, если нет, то избавляетесь от них. Кончится тем, что некому будет любить секс. Бег взад-вперед, по выражению Эксона. Для борцов с безнравственностью нет обходных путей. И никуда не деться, если вы фанатик. Род-Айленд – пуританский штат, когда-то здесь властвовала мафия, потом ее извели, затем маятник качнулся в обратную сторону. Увлечение безбрачием пока еще, слава богу, не добралось до Софии в Лондоне. Вот славно было бы, если бы она родила детей. Да только вряд ли. Когда любишь так, как София любила мать, всем сердцем, не рассуждая, а твою любовь убили, безжалостно растоптали – потому что разве это не убийство, не преступление, когда дочь вынуждают своими руками, в одиночку, вынимать мать из петли? Разве у нее хватит решимости заводить потомство? Любовь ребенка к матери, любовь матери к ребенку… Она не имеет ничего общего с этой, другой любовью, со страстью, которая связывает тебя с мужчиной, когда чужой оказывается не чужим, а, наоборот, очень близким.

Ей хотелось в “Фоксвуд”. А Уильям взял и уехал без нее. Даже не сказал ей, что едет. Хотелось оцепенело сидеть у игорного автомата – мысли накрепко загнаны в подсознание и там хранятся и дозревают… А барабан вращается, и удача то ли улыбнется тебе, то ли нет. Откроет тебе свой замысел, начертает твою судьбу. Что тут плохого? Она любит Уильяма. Везение в любви, везение в игре, везение, удача, счастье.

Так она предполагала. Но к телефону подошла Мария. Уильям иногда забирает ее сына из школы. А может быть, он отец ребенка? Ей это не приходило в голову. По возрасту ведь он годится в деды, даже в прадеды. Мало ли что бывает. В сущности, ей почти ничего не известно об Уильяме, хотя они часами друг с другом разговаривают. Наверное, она просто решила, что теперь ей непременно, обязательно должно повезти – последняя соломинка отчаявшейся женщины, ведь вся ее жизнь – сплошные обманутые надежды. Какой жалкой она, должно быть, всем кажется.

Мария сказала: “мистер Джонсон”. Будь они в близких отношениях, вряд ли она бы так выразилась. Или нет? Фелисити была готова заплакать. Почему Уильям не сказал ей, что собирается в Фоксвуд, ведь он же ей звонил. Разве игра – такой порок, который надо скрывать? Он же признался ей в своем пристрастии, позволил наблюдать за игрой и, кажется, даже рассчитывал на ее одобрение, а теперь вдруг уехал без нее? Не хочет делить с ней свою жизнь, только приоткрыл на один миг? А может, он вообще передумал? Может, она сделала что-то не так? Наверное, он ожидал, что она будет топтаться у него за спиной – следить, волноваться, чтобы удача ему не изменяла. А Фелисити отошла и стала играть самостоятельно. Но разве это настоящая игра? Да на этих двадцатипятицентовых автоматах ничего нельзя ни выиграть, ни проиграть. Наверное, для Уильяма Джонсона, завзятого игрока, Фелисити слишком осторожная, слишком пресная.

Вот так же у нее когда-то ушла земля из-под ног, когда обнаружилось, что Бакли бисексуален, что она ему совсем не интересна, ее держат в доме как ширму, в которой он вряд ли и нуждался с тех пор, как все всё узнали. И так же было обидно, когда она догадалась, что он и женился-то на ней, чтобы в его доме появилась Эйнджел, эта прелестная девочка-эльф, бледненькая, с легким тельцем, пугливым взглядом и медно-золотыми, удивительными, изобильной густоты волосами. Слава богу, его восхищение Эйнджел носило эстетический, а не сексуальный характер – ведь его привлекали мальчики, – но и этого было достаточно, чтобы она стала ощущать себя на вторых ролях. Ревность питается любовной страстью, а Фелисити была нечувствительна к мужской привлекательности Бакли, как и он – к ее женским чарам; ей попросту недоставало безраздельного внимания мужа. Чего не натерпишься, имея дочерей, – тут и соперничество и состязание, но ты хоть иногда должна одержать верх.

А Эйнджел с самого начала была так прелестна, что все взоры устремлялись на нее, а не на мать. Фелисити к этому не привыкла.

Не пойди она на похороны, не встретила бы Уильяма. Сидела бы у себя в комнате, наслаждаясь тишиной и покоем, безумно скучала, но зато не терзалась бы из-за него обидой и тревогой.

Не пойди она на похороны, доктор Бронстейн не попал бы в Западный флигель и ее бы не раздирали противоречивые чувства: она должна бы его навестить, но ее пугало то, что представится там ее взору. Возможно, сестра Доун права: она, Фелисити, слишком стара и уже не способна отличить на ощупь мокрое кресло от сухого. Невыносимо думать о таком будущем, а ведь оно – удел каждого. И то, что она влюбилась в Уильяма – пусть они все правы, это нелепо и унизительно, – но зато отвлекает от мыслей о смерти, о физическом и умственном распаде, которые ей предшествуют.

Обиженная и подавленная, Фелисити неподвижно сидела, как всякому, будь он стар или молод, иногда случается сидеть и бессмысленно смотреть перед собой. Но тут за стеклянной дверью в сад послышался шум – это подъехали Джой и Джек. Так, вдруг, появлялся обычно Уильям, но сегодня он не приехал. За стеклом показалось бледное лицо Джой, в розовом облаке блеснули брильянты на трикотаже тренировочного костюма. Тонкие пальцы с неожиданной силой застучали в окно. Сквозь стекло проник ее голос:

– Мисс Фелисити, мисс Фелисити, открой двери.

Рядом с ней показался Джек – приветливая улыбка над мясистым квадратным подбородком обнажила крепкие белые зубы. Фелисити заметила, что он, когда-то дородный мужчина, теперь похудел, шея усохла и совсем не видна, голова словно сидит прямо на плечах.

Люди никогда не оставят в покое, всегда доберутся до тебя, вернее – до твоих денег, подумалось Фелисити. Вот и до доктора Бронстейна уже добрались – приехал его праправнук со своей девушкой, дабы удостовериться, что за прапрадедом хороший уход. Сегодня их, конечно, распирает от самодовольства: вот они какие заботливые, проделали долгий путь, чтобы посмотреть, как тут за стариком ухаживают. А то, что они распоряжаются его деньгами, так это делается с одобрения банка, теперь у них есть имущество, они могут взять ссуду, начать новый бизнес и обеспечить себе такую жизнь, на которую им дает право молодость.

Когда-то Фелисити, юная и нищая, в уплату за ужин пела, а то и танцевала, иной раз и нагишом. И не существовало никого, к кому бы обратиться за помощью. Помнится, когда-то был дом. Прекрасный дом с поваром, горничной. Были и мать и отец. Но ничего этого не стало. Бывает. А еще был сад, и полная луна, и снег, и зимней ночью беседка под снегом… С этого времени она сама строила свою жизнь. Следующим поколениям в их роду была нанесена жестокая травма, и они вынуждены были вести отчаянную борьбу за выживание, пока не появилась на свет София; и тем, видно, завершится эксперимент, устанавливающий предел пристрастию естества к многообразию, которое причиняет людям такие страдания. Например, девочкам с необыкновенно густыми рыжими волосами, чересчур умненьким и слишком ранимым.

В сущности, Фелисити повезло: главное, что она не превратилась в больную или беспутную старуху, не пристрастилась к спиртному или наркотикам и что печать разочарований не обезобразила ее лицо. Несчастья, выпавшие на ее долю, пришлись на первые двадцать лет ее жизни. Зато потом ей удавалось уклоняться от ударов судьбы, кроме одного, который нанесла ей Эйнджел и который пронзил навылет ей сердце. А в остальном последние пятьдесят лет она и ела сладко, и спала мягко, не то что многие другие. И одевалась дай бог каждому, а это тоже кое-что да значит.

– Мисс Фелисити, мисс Фелисити, открой двери! Ты что, оглохла?

“Как бы не так”, – подумала Фелисити, поднимаясь, чтобы отпереть стеклянную дверь в сад.

– Господи, а ты все мечтаешь, – сказала Джой. – Уильяма сегодня нет? Да и как ему быть, ведь “мерседес” взяла я.

– Какая ты несносная, Джой, – сказала Фелисити, неожиданно обрадовавшись подруге. – У Уильяма теперь свой автомобиль, но все равно спасибо за “мерседес”. Джек сказал, что мне можно им пользоваться. Я не думала, что тебя это заденет.

– Меня не задело, мисс Фелисити, а просто страшно разозлило. Вы все устроили у меня за спиной. Знали, что я бы не одобрила. Только раз взглянула на этого парня и сразу поняла: он охотится за твоими деньгами.

– Ну-ну, Джой, ты поосторожней, – сказал Джек. – У нас нет доказательств.

– Пусть бы даже и охотился за деньгами, я, может быть, не против. Я, наверно, считала бы, что игра стоит свеч.

Тут она лукавила. И сама слышала, как дрогнул у нее голос, обычно такой звонкий и уверенный. Почему, почему его не было дома, когда она звонила?

– Вот он приберет к рукам твое состояние, ты тогда по-другому запоешь, – не унималась Джой. – И драться будет, и оскорблять, чтобы поскорей загнать в могилу. Смерть тебе покажется избавлением. Сколько об этом в газетах пишут.

– Молодые женщины тоже подыскивают себе богатых стариков, – сказал Джек, – все жилы из них вытянут, и пожалуйте на тот свет. А ответственности никакой. Это у них такой бизнес.

– Ну и разговоры! – возмутилась Джой.

– Покойная сестрица-чистоплюйка тебе кланялась, – сказал Джек.

Джой промолчала и по-детски надулась.

– Но только ты крикливее, – добавил Джек в заключение. Потом повернулся к Фелисити: – Надо мне познакомиться с этим вашим Уильямом. Посмотреть, что за птица.

Фелисити чуть было не сказала, что и сама мало что о нем знает, кроме того, что он ее подвел, уехал без нее в казино, и что он умалчивает о своем прошлом; но удержалась. Если Джой услышит о “Фоксвуде”, крику конца не будет. Фелисити усадила гостей и приготовила кофе. Она не стала звать прислугу, опасаясь, чтобы на зов не явилась Доун.

– Мне без кофеина, – распорядилась Джой.

– А я лично пью настоящий, – сказал Джек.

– Потому-то у тебя и нрав дурной, – ввернула Джой.

– Да что с вами? – удивилась Фелисити. Раньше ей не приходилось слышать между ними подобных перебранок. – Наверное, это призрак Франсины, – поддразнила их Фелисити, но они не поняли шутки.

– Я очень любил Франсину, – сказал Джек.

– А я ее терпеть не могла, – буркнула Джой, и они оба примолкли.

В этом пререкании словно вышло на поверхность что-то скрытое в их отношениях.

Тут в дверь и вправду постучалась сестра Доун и вошла, не дожидаясь приглашения. Она была в белом больничном одеянии. Туфли она переменила на тапочки, а под белой тканью угадывался черный корсет. Халат, стираный-перестираный, хоть и сверкал белизной, но ткань истонченная, почти прозрачная.

– Опять посетители! – сказала она. – Желательно, чтобы вы попросили их входить не через садовую дверь, а через главный вход и приемный покой, чтобы их могли зарегистрировать. Я, конечно, знаю мистера и миссис Эпстейн, но входить через садовую дверь не полагается. Вокруг так много хулиганья. Тут ведь Род-Айленд, а не что-нибудь.

– Коннектикут гораздо лучше, – кивнула Джой. – Стиль жизни шикарнее. Я же тебе говорила.

– А рынок подержанных автомобилей богаче в Род-Айленде, – возразил Джек.

– Это меня беспокоит больше всего, – насмешливым тоном сказала Джой.

– Если вы, мисс Фелисити, не можете соблюдать эти простые предосторожности, – продолжала сестра Доун, отметая все попытки прервать ее разглагольствования, – видимо, придется переселить вас этажом выше, чтобы не подвергать опасности остальных постояльцев. Вы, разумеется, можете выступить в роли Рапунцель, но ваш принц, боюсь, не сумеет воспользоваться вашими косами вместо веревки. У вас тут очень славная комната и чудесный вид из окна, право, очень жаль было бы с ней расстаться. Завтра прилетает из Лондона ваша внучка, такая разумная молодая особа. Если не возражаете, мы обсудим с ней этот вопрос. Кстати, доктор Грепалли поговорит с ней о картине.

– О какой картине? – не сразу поняла Фелисити. – Вы имеете в виду полотно Утрилло?

– Если она в самом деле настолько ценная, как я слышала, при таких небольших размерах похитить ее не составит труда. И это возвращает нас к вопросу о предосторожностях.

Сестра Доун вынула из кармана пачку проспектов, помахала ими у всех присутствующих на виду и положила на полированный столик у двери.

– Может быть, они вас заинтересуют, мисс Фелисити. Я смотрю, сегодня мистер Джонсон не приехал? Напрасно ждали? Ну что ж, помнится, это дело обычное в мире неразделенной любви. Думаю, доктор Грепалли с ним переговорил. Мне это знакомо. Сегодня поклонник, а завтра его и след простыл.

И она удалилась, оставив Джой и Джека в совершенном недоумении. Джек взял несколько проспектов. Они были напечатаны Ассоциацией по борьбе с азартными играми, и в них предлагался бесплатный курс лечения игромании.

“Будьте бдительны, – говорилось там. – В умеренном виде азартные игры, конечно, развлекают миллионы людей и создают множество рабочих мест. В Америке ценят и любят азартные игры – это целая индустрия с оборотом в 35 млрд долларов и большим будущим. Но азартные игры могут стать настоящим бедствием для тех, кто неумеренно им предается. Как и всякая мания, патологическое пристрастие к азартным играм ведет ко лжи, воровству, разорению, пренебрежению работой и служебными обязанностями и даже самоубийству. Если вы или кто-то из ваших друзей и знакомых принадлежит к числу этих несчастных, обратитесь в службу спасения Ассоциации. Мы предлагаем бесплатное лечение. Мы готовы вам помочь”.

Ну и так далее.

Тут и там, в рамке в виде розового сердца, мелькала фраза: “Берите от жизни всё”.

– С чего эта женщина вдруг принесла сюда проспекты? – спросил Джек.

– Понятия не имею, – ответила Фелисити. Это была ложь, не стоило ей так говорить. Но она почувствовала, что ослабела и надломилась, как бывает, когда в памяти всплывают прежние неудачи, ошибки, разочарования и несбывшиеся надежды. На какое-то время она утратила уверенность в себе. Не хотелось слушать, как будет орать Джой, когда узнает, что Уильям игрок. Но такая ложь может привести к утрате друга.

Внезапно за стеклянной дверью показался Уильям; фигура четко обрисована падающим сзади светом – новый костюм, шляпа удачливого игрока, глаза сияют, на губах торжествующая улыбка. Новенький красный сверкающий “сааб” припаркован на самом виду. Победитель, а не проигравший. И к Фелисити вернулась уверенность:

– Уильям – игрок, – объявила она. – А сестра Доун – мерзкая сука. Входи, Уильям. С Джой ты уже знаком, а это Джек, ее муж.

– Муж покойной сестры, – хором сказали оба.

– Прошу прощения, – сказала Фелисити. – Все время вылетает из головы.