Текст книги "Род-Айленд блюз"

Автор книги: Фэй Уэлдон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

34

Я была приглашена к Гаю и Лорне обедать в субботу к часу дня. У них почти нет друзей – некоторым людям подобрать себе партнера легче, чем обзавестись другом. Гай беспрестанно жалуется на бывшую жену, и эти обиды занимают в его душе место, которое у других отведено под дружбу. А унылый характер Лорны люди принимают за неприветливость и сторонятся. Эти двое довольствуются обществом друг друга, какое им дело до остального мира? Мне они, однако, будут рады и с удовольствием послушают мои рассказы о забавных происшествиях в мире кино. Сегодня Лорна даже поделилась со мной, что у нее когда-то был роман с сослуживцем из института, тянувшийся годы, – кино или концерт, потом ужин, потом постель; но, объяснила она мне, фильмы становились все скучнее, по крайней мере на ее вкус, концерты – все однообразнее, и под конец даже привычка уже не помогала, Лорна стала искать предлоги, насморк, например, чтобы не явиться на свидание, и к нему тоже то приезжала жена с детьми, то еще что-нибудь. Года через два они уже встречались не еженедельно, а раз в две недели, потом – вообще как придется, и наконец свидания совсем прекратились. Они еще иногда встречаются по работе – сейчас, например, готовят площадку под выставку “Новые открытия в сказочном мире кристаллографии”; на самом-то деле их нет, новых, есть только новые способы показать старые открытия в приукрашенном виде, – и Лорна уже вообразить не может, не то что вспомнить, что она такого в нем находила? У меня тоже было в жизни несколько случайных романов в подобном роде, многие, я думаю, даже женятся в результате по принципу “почему бы и нет?”, а раз так, чего же удивляться, что происходит столько разводов.

Лорна при более близком знакомстве становится лучше, по крайней мере на мой взгляд. Начинает свободнее разговаривать. Меня тронул и обрадовал ее рассказ о любовнике. Я тоже ей рассказала немного про Гарри. Мы вдвоем накрывали стол на веранде, выходившей в сад. День был солнечный, на лужайке из травы поднимали головки маленькие желтые крокусы, в дальнем конце сада, пенясь, катила полные воды Темза. Люди катались на лодках, на прогулочных катерах, мегафоны разносили голоса. Лорна подала неаппетитный, ничем не заправленный салат и, порывшись в глубине холодильника, выудила пакетики с ветчиной. О характере человека можно судить по содержимому его холодильника. Лорна – человек со скромными аппетитами, экономная, но не падающая духом. Три мисочки жирной застывшей тушенки, банка бульона, оставшегося от варки моркови, треть бисквитного торта, одинокая завалявшаяся головка брюссельской капусты – жалко ведь выбрасывать недоеденное накануне. Я приготовила винегрет, и Лорна выразила восхищение тем, какое это практичное блюдо. Я показала ей, как его делать, но не думаю, чтобы она когда-нибудь стала его готовить. Ни к чему потакать вкусовым излишествам. Я нисколько не сомневаюсь, что она прекрасный кристаллограф, ценительница холодных каменных восторгов, но не живых удовольствий. На стол она поставила мороженый зеленый горошек, смешанный с морковью, без соли, перца или масла. Но не важно, я пришла к ним не за угощением. А она проявила щедрость, поделившись со мной своими сердечными секретами, а также своим обедом, что далось ей не без усилия, и я это оценила.

Гарри уехал бриться и стричься в шикарный парикмахерский салон в Мэйфере, а после этого у него встреча со звукоинженером в одном кабаке на Уордор-стрит. Я сказала ему, что теперь в кабаки никто не ходит, только в клубы. Он возразил: почему же тогда в кабаки набивается столько народу? Разве люди, которые занимают даже столики на тротуаре, это никто? Я ответила, что он прекрасно знает, что я имею в виду, а сейчас мне надо отдохнуть: я еду за город в гости к родным. По крайней мере, теперь наконец у меня имеются родные и мне есть к кому ездить. Родные. Я с удовольствием повторяла это слово.

– Стоит мне на пару часов куда-то выйти, – заметил Гарри, – как ты сразу же исчезаешь не меньше чем на пять часов. Почему бы это?

– А что я, по-твоему, должна делать? Сидеть дома и считать минуты до твоего возвращения? Ты этого хотел бы? Холли так поступает?

– Почему ты все время поминаешь Холли? – спросил он, изобразив недоумение. Мужчины умеют прикидываться. – При чем тут она?

– Я о ней даже не заикаюсь.

– Нет, ты постоянно о ней говоришь.

– Неправда.

Права была я, и мы оба это знали. Просто я о ней думала, а он нет. Он потопал по своим делам, я – по своим. Но уже через полчаса мы звонили друг другу по мобильным телефонам (и как раз поэтому не сразу смогли дозвониться), чтобы удостовериться, что ни он, ни я не отнеслись к этой размолвке всерьез. Появление мобильных телефонов чувствительно затруднило сочинение интриги в современных кинодрамах: раньше мы изводили горы пленки, чтобы показать трудности, возникающие оттого, что двое не имеют связи друг с другом. А теперь даже на большом расстоянии или из какого-нибудь медвежьего угла они могут болтать часами. И вместо реплики: “Почему же они не обратились в полицию?” – теперь спрашивают: “Он что, не мог позвонить ей на мобильник и все объяснить?” Но такова логика развития.

Так мы сидели и переговаривались, и я смотрела, как тихо катит Темза печальные воды свои. Темза и в самом деле когда-то катила свои воды тихо, разливаясь вширь, где ей вздумается; но теперь, стесненная почти на всем пути каменной набережной, она энергично стремится вперед, и прежнюю ее женскую мечтательность сменил мужской напор. Гай, дописывавший у себя в комнате очередную бумагу для адвоката, освободился и присоединился к нам. Бывшая жена обвинила его в сексуальном надругательстве над маленьким сыном, и он, естественно, был расстроен. Адвокат успокаивал его и говорил, что это в наши дни распространенный прием, судьи, как правило, не обращают на него внимания. Такое обвинение снимает с матери ответственность за развод, освобождает от необходимости назначать дни общения отца с ребенком, а впоследствии даст ей право в ответ на расспросы сына просто сказать: “Твой отец был подонок. Так решил суд, и я ничего не могла поделать”.

– Ну, большинство-то матерей не такие, – благочестиво проговорила я. Не знаю почему, но в присутствии Гая меня тянет на благочестие. Однако он, вроде Гарри, не терпит фальшивых утешений. Я понимала, каково ему слышать такой поклеп и каково будет мальчику даже просто узнать о нем. Слишком много дрянных телефильмов я в свое время смонтировала – два года, убитых на стрижку кинолент, – в них часто описывались неблагополучные семьи, и оказывалось, что все неприятности проистекают из детских травм, нанесенных извергами отчимами или отцами. Потребовались многие серии занудных телевизионных мелодрам, чтобы уравновесить одну “Сибил”, резкую, острую картину семидесятых годов, в которой злое дело совершила мать, а дочь нашла спасение в расщеплении своей личности. Когда первопричина разыскана и показана, расщепленные личности сливаются в одну, и Сибилла снова становится милой и симпатичной женщиной, она исцелена! Хотя, почему быть одной личностью настолько уж лучше, чем несколькими зараз, не объясняется. Должно быть, в пятидесятые годы самой не знать, где ты была прошлой ночью, – это кошмар; а в наше время, по крайней мере в мире кабаков и клубов, в этом просто нет ничего особенного.

Я старалась развлечь моих кузенов. Как известно, бесплатных обедов не бывает, да еще Лорна поделилась со мной своей сердечной тайной, поэтому я, в ответ рассказав ей про Гарри, добавила еще жутковатые повести о моей матери Эйнджел и отце Руфусе, художнике, и о нашей общей бабке Фелисити. Как Эйнджел умерла, я рассказывать не стала. И как появилась на свет Алисон – тоже: они не интересовались, и это не такая уж поучительная история, разве что показывает, какой героической личностью, по моим понятиям, была Фелисити. Она – чемпион по выживанию, благочестиво, в манере Гая, сказала я. Но Лорна прозаично возразила, что ей непонятно, в чем тут героизм. Ты либо жива, либо тебя уже нет на свете, только и всего. Мне подумалось, что содержимое ее головы примерно такое же, как и содержимое их холодильника: ни необыкновенных мыслей, ни случайных находок. А мой либо пуст, либо набит до отказа копченой лососиной, французскими сырами, натуральным сливочным маслом и толстыми плитками шоколада. Середины почти никогда не бывает, не знаю уж почему.

У Лорны нашлось довольно любопытства, чтобы поинтересоваться, кто была та девица, которая появилась у них на пороге и первая уведомила их о моем существовании. Я объяснила, кто такая Уэнди из агентства “Аардварк”. Мы вместе посмеялись над этим названием. Но Гай был возмущен, он сказал, что так выкапывать информацию незаконно, ведь существует закон об охране личных данных. Лорна заметила, что они же не имели в виду ничего плохого, но Гай сказал, что цель не оправдывает средства. Они заспорили и чуть ли не поругались, как дети, переходя на крик. Казалось, сейчас выскочит из дома Алисон и велит им немедленно прекратить ор. И моя жизнь сложилась бы совсем иначе, подумала я, будь у меня братья, сестры, дом и семья. Я им почти завидовала.

Я все еще испытывала боль от того, как Фелисити меня отругала по телефону. Плохо, когда родной человек желает, чтобы тебя не было на свете, пусть даже Фелисити потом извинилась. Это как проклятие, оно сулит несчастье. Мне было жалко себя, все у меня не слава богу, и не на что в жизни опереться. Гарри сказал, что теперь я, наверно, понимаю, почему его так расстроили нападки из Буффало. Я с ним согласилась. Услышать, что ты никому не нужна и всегда была не нужна и что можешь убираться на все четыре стороны, – это страшно.

И потом, травма ведь полностью не заживает. Боль, нам причиненную, мы передаем тем, кто придет после нас, теперь это общеизвестно. Как заповедано нам Богом, Фелисити сделала все, что могла, чтобы перемолоть, изжить, обезвредить отцовское предательство (с чего все и началось), материнскую смерть, жестокость Лоис, надругательства Антона и всякие унижения и позоры, которые ей пришлось перенести за все те годы, когда она поступала так, как вынуждена была поступать, хотя почти всегда сама того не желая. Однако все вместить и перемолоть могут только святые; вот почему наш мир понемногу катится вниз, от одного зла к другому. Мелкие подлости, ранящие другого неразумные поступки, которых совершать мы даже и не хотели, но, оказывается, совершили, служат смазкой для общего сползания человечества в энтропию. Все мы – алхимики, пытающиеся превратить неблагородный металл в золото, что, вообще-то, полностью осуществить невозможно. Фелисити справилась блестяще, проскользнув по поверхности своей жизни, да и теперь, после стольких лет, еще продолжает это скольжение. Лично я, как говорится, не выношу жара от печки и потому не суюсь на кухню. Вот только Красснер тянет меня туда за шиворот. А мне больно, так больно! Но что у меня болит, сама не могу понять. Ведь если намерения добрые, ничего плохого случиться не должно?

35

О, сказал Панджандрум мудрый. Не знаю, откуда эта фраза, из какой клеточки моего детства; это как бы забавная присказка на дне памяти, выдох облегчения, эхо давней радости, веселый припляс, от которого и сегодня становится легче жить.

О, сказал Панджандрум мудрый. Так что же он такое сказал? Что моя мать была безумна и поэтому никого из окружающих нельзя винить, ведь с безумными как прикажешь обращаться? Они кусают руку, которая их кормит, и если вы отдергиваете руку, то это же непроизвольно. Когда рассудок работает четко, хотя мозги расконтачены, а приоритеты лобных долей, в которых находится центр нравственности (вот это хорошо, а это плохо, вот это верно, а это неверно, и только я одна могу судить), пересиливают натиск эмоций, вот тут разверзается ад. Я всегда думала, что нейрохирурги-лоботомисты, наугад отсекающие лобные доли, где заложена совесть, – мне досталось монтировать сцену трепанации в картине “Смерть гения”, и я могла работать, только по уши напитавшись транквилизаторами, и говорила, что мне полагается надбавка за вредность, – я думала, что они на верном пути. Если пациент не умирал, по крайней мере он мог существовать в свое удовольствие, обретя свободу от морали. Сознание долга всегда приводит к беде. И кокаин так же: освобождает человека от чувства обязанности перед истиной, перед другими людьми, перед всем. Когда-нибудь обнаружат, что этот белый порошок воздействует на лобные доли, и методом генной инженерии создадут разновидность кокаина, такого действия не оказывающую. Я, конечно, отвлеклась. О таких вещах говорить нелегко. О, сказал Панджандрум мудрый! Фелисити нельзя винить. В 1945 году Фелисити, развлекавшая военнослужащих на американской авиабазе в графстве Норфолк, в Англии, забеременела от некоего сержанта Джерри Солсберджера из Атланты, штат Джорджия. Он заключил с нею гражданский брак накануне того дня, когда был переведен обратно на родину, а следом за ним отправили и ее. Это действовал план “Солдатские жены”, согласно которому после войны по всему миру были собраны и доставлены в Соединенные Штаты жены и признанные дети американских военнослужащих. На вокзале Фелисити никто не встречал – оповещение о ее приезде не было послано, а может быть, просто никто не поинтересовался вскрыть конверт со штампом “дяди Сэма”. Но у нее был адрес и хватило денег не такси. Шофер такси вздумал было приставать к ней, беременной, но она ответила, что приехала начать новую жизнь. Он был пригожий белый парень, небритый и дружелюбный – в тех местах жили белые бедняки, – но Фелисити отказалась. С чего начнешь, так и заживешь. Джерри Солсберджера она отыскала в сарае посреди птицефермы, он валялся под грязным одеялом на колченогой кровати, пьяный вдрызг. Мальчик лет шести – Фелисити определила возраст по отсутствию двух передних зубов, – который сказал, что его зовут Томми, папа его – Джерри, а мама от них ушла, как мог ухаживал за полусотней красных род-айлендских кур. Отличные птицы старинной индейской породы, с высокими гребешками, блестящими кроваво-красными крыльями и зелеными хвостами, были куплены в Декейтере у некой миссис Дональдсон на демобилизационные деньги Джерри, но дух их уже был сломлен, их заели, загрызли, замучили паразиты, нестись они и не помышляли. Многие почти облысели: птицы, когда им не хватает корма, едят собственные перья, а от расклевывания перьев начинает сочиться кровь, образуются язвы, проникает инфекция, и птицы гибнут. Так и мы, если не удовлетворяются наши потребности, уничтожаем сами себя. Вонь стояла страшная.

О, сказал Панджандрум мудрый! Джерри Солсберджер рассказывал Фелисити, что происходит из старинной лютеранской семьи, обосновавшейся в Джорджии две сотни лет назад; возможно, что так оно и было. И дом свой он описывал в духе Тары из “Унесенных ветром”, она и этому верила, да может быть он и был таким когда-то, несколько поколений назад. О, Америка, моя новообретенная земля, страна грез, нейлона, жевательной резинки и бодрости духа. Ну и что, почему бы ему и не врать? Врал же Антон. Пора бы ей усвоить. Джерри женился на ней из милости, в расчете на то, что больше никогда ее не увидит.

Она взялась за работу. Выплеснула на него ведро воды. Он проснулся и потребовал есть. Она нашла яйца и поджарила омлет, но он швырнул в нее тарелку. “Ну и черт с тобой”, – сказала она, умыла и накормила мальчика. Напоила и накормила кур, а тех, что не держались на ногах, поместила в отдельный курятник, нарвала и нарубила пиретрума и набросала им туда. Какие-то поумирали, но некоторые выздоровели. Она лопатой сгребла куриный помет, заделала проволокой дыры в ограде, чтобы не могли проникнуть четвероногие хищники. Какие они, она не знала, знала только, что они наверняка существуют. Разыскала дробовик Джерри и разобралась, как из него стреляют. Дробовик предназначался для двуногих хищников. Фелисити была на седьмом месяце. Погода стояла жаркая и душная. В первую ночь она устроила себе постель на покосившейся веранде и легла там спать. Она проделала долгий путь.

Утром Джерри извинился и объяснил, что ребенка своим не считает, он женился на ней просто по доброте душевной, да он вообще уже женат, правда, теперь как раз жена от него ушла – уехала, а мальчика не взяла. Фелисити может тут остаться, если хочет. Податься ей было некуда, и она осталась. На ферме имелся один кран для людей и кур. Маленький Томми ей помогал; он был мужественный ребенок. Они сдружились. Фелисити перебралась в постель Джерри – раньше ей было там хорошо, впрочем, она прикидывала, что с таксистом могло быть, наверно, лучше. Родилась Эйнджел.

Фелисити написала письмо миссис Дональдсон, прося наставлений, как обращаться с курами, поскольку Джерри, разумеется, ничего не знал, он думал, что надо их просто иметь, и они сами будут нестись. Ему и в голову не приходило, что за курами нужно ухаживать. Неудивительно, что он запил. Миссис Дональдсон прислала подробный ответ: кур надо отбирать по признаку воротничка на шее, будущее породы – за ними, а у петухов этого признака надо избегать, не то весь птичник в конце концов будет с сизой подпушкой, что является для красных род-айлендов самым большим пороком.

Их семейство существовало впроголодь, а куры проживали в роскоши. Люди ели глазуньи, печеные яйца, омлеты, пашоты, а куры питались соседскими отбросами да еще добывали себе зерна, роясь в земле; скорлупа, правда, была тонковата, но кур это ничуть не трогало. Они лучше неслись, когда петухов от них отделяли. Эмоционально обездоленные куры утешаются тем, что несут яйца: каждое новое яйцо – очередной успех. Скоро появилось довольно денег, чтобы провести в курятники воду, потом – чтобы починить кровлю на доме, поставить новую плиту, накупить пеленок и не укладывать больше младенца на мох. Мха, как и москитов, в жаркой, сырой местности всегда вдоволь. Хватало и Джерри на сигареты, на виски и баб, он так и не избавился от этих привычек, несмотря на свое лютеранское происхождение.

О, сказал Панджандрум мудрый. Если бы Фелисити смогла там прижиться! Но она не смогла. Эта жизнь была не для нее, по рождению она принадлежала к лондонской богеме, и не важно, что там нагромоздилось в промежутке. Она обучилась благодарности, но не до такой же степени. И в один прекрасный день, когда Эйнджел было пять лет, а Томми двенадцать, затосковала, собралась и уехала, и кто бы мог ее за это винить. По крайней мере, она взяла с собой детей; многие и этого не делают. Она работала певичкой и танцовщицей на старомодном речном пароходе, блестящие медные поршни которого знай себе ходили вверх-вниз, вверх-вниз, и все пропахло горячим машинным маслом. Каждую ночь пароход поднимался против течения по реке Саванне, мимо хлопковых складов, тогда еще не заброшенных, а потом обратно, и это называлось “Лунный круиз”. Когда рейс заказывали для частной вечеринки, Фелисити танцевала для гостей до пояса обнаженная, так, во всяком случае, говорила мне моя мама, но свидетельствам Эйнджел нельзя доверять, у нее мозги были расконтачены.

На одном из таких вечеров Фелисити познакомилась с Бакли, прикинула, что формально она незамужняя, и надумала выйти за него замуж. У Бакли имелась хорошая библиотека, и Фелисити хотелось заняться самообразованием – она знала, что когда она станет богатой, кроме как читать книги, ей нечего будет делать.

Бакли согласился взять девочку, она была хорошенькая, а мальчика – нет, мальчик ему не пришелся по вкусу, так что Томми был отправлен назад к отцу, вырос никчемным бездельником и породил с Маргарет, падчерицей Уильяма Джонсона, двух мальчиков, разумеется, вне брака.

О, сказал Панджандрум мудрый. Но и тут Фелисити винить нельзя: это было заложено в генах и прояви лось, как сизая опушка на шее у красных род-айлендов, если неправильно проводить отбор. А на похоронах-то она была.

О, сказал Панджандрум мудрый. Фелисити не должна была говорить своей дочери Эйнджел накануне ее восемнадцатилетия, что в словах, которые спьяну обычно выкрикивал Джерри, а назавтра за них извинялся, содержалась правда, а именно – что он ей не отец. Настоящим отцом Эйнджел был исполнитель фолка, кое-как бренчавший на гитаре и фальшиво певший в одном из клубов лондонского Сохо. Известие это так воздействовало на Эйнджел, что проводка у нее в мозгу, до тех пор еще державшаяся, не выдержала и лопнула, и с той поры в голове у нее время от времени начиналось бог знает что. Для некоторых людей жалкий, пьяный папаша-куровод, которого знаешь, все же лучше, чем неизвестно кто, которого тебе вдруг подсовывают. И никто даже имени его не знает. Или знает, но не говорит.

О, спросил Панджандрум мудрый. Почему Фелисити, чтобы открыть дочери правду, выбрала канун ее восемнадцатилетия? Ответа нет, разве только, может быть, потому, что до конца привести в порядок свое прошлое у нее еще не получилось, оставалось еще много зла, и вот к чему оно привело. Работа на птичьем дворе лучше подготавливает к добродетельной жизни, чем пение и танцы в полуголом виде на речном экскурсионном пароходе; они могут притупить осторожность. И не только на могучей Миссисипи, но и на более умеренной Саванне, которая по шику и блеску в сравнении с Миссисипи – все равно что Фоксвуд в сравнении с Лас-Вегасом. Помалкивать Фелисити научилась позже. Она постоянно корила себя, но это ее не извиняет, она все равно названивала мне из Штатов и объявляла, что для нее настало время открыть правду. Что она давно уже ее открыла, и с избытком, – этого она не признавала. Конечно, за восемнадцатилетней Эйнджел нужен был, я думаю, глаз да глаз; а как вырастить девушку скромной и добродетельной, если у тебя самой такое прошлое и под сырой дремучей бахромой испанского мха, свисающего с деревьев, из улицы в улицу ходят слухи? В Род-Айленде все четко и ясно: ранней весной цветут чистым белым цветом кизиловые кусты, но всюду мелькают крохотные колибри, напоминая о Юге, – золотисто-зеленые спинки, белые грудки, зеленые бока, а у самцов еще и ярко-алые шейки. По-моему, кто-то где-то работает над выведением породы, в которой самки будут такие же красивые, как самцы, хотя, конечно, дело это хлопотливое. Если задуматься, наверняка где-то кто-то над этим работает, у меня такая теория. Опять отклоняюсь.

О, сказал Панджандрум мудрый. Он сказал, что моя мать, совершенно безумная, но никто тогда этого не знал, в день, когда ей исполнилось восемнадцать, очутилась одна в Лондоне. Ее отправили на каникулы со знакомыми в поездку по Европе, но она улизнула во время экскурсии в Национальную галерею и так и не вернулась, повергнув в ужас Фелисити, Бакли и Джерри: тоненькая, большеглазая, талантливая девушка с прерафаэлитовскими волосами, хорошо образованная, знающая наизусть массу стихов, от Уитмена до Байрона, и собирающаяся стать художницей! Ушла искать отца. Это было в 1964 году. Вышла из Национальной галереи, завернула за угол с Трафальгар-сквер и пошла в клуб под названием “Мандрагора” в Сохо, неподалеку от того места, где я теперь живу. “Найди младенца в корне мандрагоры”[14]14
  Строка из стихотворения Джона Донна (1573–1631) “Песня”.


[Закрыть]. Фелисити как-то раз неосторожно сказала маленькой Эйнджел: “Вот там я тебя и нашла”. Ангелы не забывают.

Клуб был закрыт, здание выставлено на продажу, но старик сторож помнил человека, который вполне мог быть ее отцом. Он играл на гитаре и пел народные песни; это было тогда, когда на город падали “фау-2” перед самым концом войны. Тогда пили виски и пиво, но не вино. Клуб посещали художники и писатели, играли в шахматы. Из соседних заведений прибегали певички-шансонетки, составляли им компанию. Нет, девушку по имени Фелисити он не помнит, наверно запомнил бы, если бы знал такую. Их все больше звали Вера, или Анна, или, к примеру, Кудряшка Сент-Джордж. Но что он вроде бы помнил, это что того парня с гитарой зарезали насмерть в драке у входа в кабак, это было в ночь победы союзных войск в Европе, 8 мая 1945 года. Вот и все, что мне известно о моем деде с материнской стороны.

О, поет Панджандрум мудрый. Английские народные песни добрались в Америку в восемнадцатом веке. И угнездились в Аппалачских горах, где и сохранились в более чистом виде, чем на родине; у нас они большей частью просто вымерли. За исключением нескольких, например “Соловей в кустах заливается”, которым нас учили в школе, и все их терпеть не могли, кроме меня.

 
Соловей в кустах заливается,
Мой милый ко мне собирается.
Бьется сердце в груди,
Поскорей приходи,
Я тебя зову.
Милый мой, торопись
И поближе садись
Рядом на траву.
 

Да уж, конечно, и мы все знаем, что за этим последует. Прекрати петь, Панджандрум мудрый, ведь мы, дети, не могли знать о том, как дальше сложатся песни нашей жизни.

Панджандрум мудрый утихомирился и сообщает, что моя бабка Фелисити прилетела в Лондон спасать дочь, но Эйнджел домой возвращаться отказалась: она решила поступить в Кембервилльскую школу искусств. И вполне сумеет прожить сама.

“Ну что ж, – сказала Фелисити, – помнится, я когда-то хотела идти в балет”. И она позволила Эйнджел остаться одной в чужом городе, без родных и знакомых. Как люди строят отношения со своими детьми, зависит, я думаю, от их собственного жизненного опыта. А может быть, Фелисити не хотела, чтобы Эйнджел стала свидетельницей извращенных забав Бакли: тогда мир еще мог быть скандализован, а Бакли чем дальше, тем держался все откровеннее. Как бы то ни было, Фелисити сняла для Эйнджел небольшую квартирку в Сохо и как можно скорее улетела обратно в Атланту.

О, Панджандрум мудрый нисколько не удивился, когда оказалось, что в Школе искусств Эйнджел не появлялась и домой не звонила, а квартирка ее вскоре наполнилась алкоголиками и наркоманами, которых она к себе наприглашала. Психически больные люди часто ищут общества угнетенных и неимущих, они испытывают к ним симпатию, родственные чувства. Но угнетенные – не всегда хорошие люди, вскоре Эйнджел выжили из собственного жилища, и она ночевала на полу у студента-художника, которому предстояло стать моим отцом. Одного года от роду я спала в кроватке, которая стояла в кухне на крышке ванны – так тогда жили: если вы хотели иметь в квартире ванну, а единственным помещением с водопроводом была кухня, там устанавливали ванну и закрывали деревянной крышкой, которая одновременно служила полкой; и все в порядке. Когда мне было четыре года, в галерее Мальборо на Корк-стрит у моего отца Руфуса состоялась выставка. Он выставил пятьдесят работ, двадцать пять из них купили. Когда надо было снимать и увозить остальные, Эйнджел свалила их у стены на улице, облила денатуратом и подожгла. Публика имела возможность приобрести эти гениальные произведения, но не пожелала воспользоваться ею; а другого такого случая не будет! Люди – свиньи, у них нет вкуса. Руфус плакал. Полиция не возбудила дело, но настояла на освидетельствовании психиатром. Эйнджел становилась все более буйной. Шмякнула в комнате об стену кота, потому что его желтые глаза выдавали в нем дьявола. Но мне она никогда не причиняла вреда, за исключением одного раза, когда она пыталась меня задушить, потому что подумала, что это не я, а кто-то другой. Подрастая, я становилась ее сообщницей в наведении порядка в мире. Иногда мы выбрасывали вещи; иногда ходили в кино, и она там сидела тихая и добрая. Я эти походы любила. Иногда я посещала школу, а бывало, что и нет. Фелисити летала туда-сюда, хорошо, что у Бакли уже была своя авиакомпания. Всякий раз при матери у Эйнджел наступало ухудшение. Она отказывалась брать деньги. Если кто ей подсовывал, она их сжигала. Деньги она не одобряла. Руфус приходил и уходил, он пробовал остаться, но бывал выдворяем, часто под угрозой ножа. Когда заглядывали социальные работники, мама была сама любезность, и всегда у нее находились причины и оправдания ее плохого поведения. Иногда они не действовали, и ее увозили; у меня осталось в памяти, как она от меня уходит по длинному гулкому коридору за руку с санитаркой, а у той на поясе побрякивает связка ключей, и двери захлопываются с оглушительным лязгом. Когда мама в конце концов оборвала свою жизнь, она это сделала, я думаю, чтобы спасти от себя меня, десятилетнюю; она тогда была в хорошем состоянии, ремиссия – так это называется, но ни Руфуса, ни Фелисити при этом не было, перерезать веревку досталось мне.

О, как мне надоел этот мудрый Панджандрум! От него никакого проку, скажите ему кто-нибудь, пусть замолчит.