Текст книги "Волшебная шубейка"

Автор книги: Ференц Мора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

ПАЛИШОК-ПОСОШОК

Как сейчас, помню день, когда Пети Палишок впервые пришёл в нашу школу. Ещё стояла осень, но в воздухе уже закружились, завертелись первые лёгкие снежинки и Хабок Фюгеди трубил с пожарной каланчи, где он служил сторожем, уже по зимнему расписанию. Каланча эта была хорошо видна из окон нашей школы. Летом мы могли каждые пятнадцать минут любоваться, как дядя Хабок выходит на смотровую площадку каланчи с огромнейшим рогом в руках, чтобы оповестить весь свет: ещё четверть часа минуло. Зимой же у хитроумного Фюгеди был заведён другой порядок: он выходил с рогом один только раз на дню, в восемь часов утра, чтобы оттрубить всё положенное – сразу за целый день. Очень был добросовестный служака этот Фюгеди: ни на один звук не хотел обсчитать городскую казну. Девяносто шесть раз кряду гудел он в свой рог, и на это у него уходил примерно час. А поскольку из-за этой божественной музыки у нас в классе в течение всего часа уже ничего другого расслышать было нельзя, все школьники очень высоко ценили искусство Фюгеди.

И право же, зря долговязый Цинтула наябедничал на него. Случилось это как раз в день появления у нас Палишока-Посошка. Поднимается Цинтула со своей парты на галёрке, руку вверх тянет.

– Ну что у тебя там опять, Цинтула? – оторвавшись от тетрадей, спрашивает учитель.

– Господин учитель, сторож на каланче сегодня только девяносто пять сигналов дал.

Учитель, уже привыкший к проделкам Цинтулы, ничуточки не удивился. Он только взял в руки линейку и отправился в задние ряды.

– Так, говоришь, девяносто пять?

– Точно.

– А откуда это тебе известно?

– Так я же считал, господин учитель.

– Вот как! На это у тебя нашлось время? А ну покажи свою тетрадь! Сделал задание?

Задание Цинтула, конечно, не сделал. Но не таков он был человек, чтобы подобные пустяки его смутили.

– Господин учитель, осталась ещё самая малость, – втянув голову в плечи, оправдывался он.

– Неужели, Цинтула, тебе не понятно, что, только окунувшись в работу с головой, можно добиться…

– Я уже окунулся в работу почти по самые уши, – поспешил заверить наставника Цинтула. Его лицо и впрямь было от носа до ушей в чернилах.

– Вот теперь я вижу, что ты действительно на совесть потрудился. Хорошо, прочитай же вслух, что ты нам написал.

Цинтула взял в руки тетрадь и принялся громко читать:

– «Напишите пять вместоимений. Первое…»

На этом месте его громовой голос оборвался, словно его кто ножницами перерезал.

– …Первое я как раз и собирался написать.

– Что же, послушаем. Итак, первое местоимение…

– Первое вместоимение будет… это… как его… Рыжий.

– Что?

– Ну, скажем, имя у человека – Вескень Дюрка. А вместоимение у него – Рыжий. Раз. Сила – это моё вместоимение – два.

Линейка в руке наставника уже начала своё неудержимое движение вверх. Но прежде чем она успела опуститься на голову долговязого Цинтулы, скрипнула дверь, и мы все повернулись к ней. Наш учитель тоже. И Цинтула был спасён. Так Пети Палишок сделал своё первое доброе дело, едва переступив порог нашей школы.

Вошедший в класс мальчик был с виду моим ровесником и очень добродушным существом с белыми, как лён, волосами и глазами, голубыми, словно васильки во ржи. Но всё это я разглядел позднее. Первым же, что мне бросилось в глаза, были его костыль и посошок. Поэтому он не шёл, а прыгал, будто воробей. И всё же делал он это удивительно легко и даже как-то весело.

– Тебе что, мальчик? – приветливо спросил его учитель.

– Вот хотел бы к вам в школу. Учиться, – смело ответил гость.

– Опоздал ты немножко, братец.

– Да я только недавно приехал в ваш город. Всего четыре недели.

Опершись плечом о стену, он достал из кармана несколько бумажек. Карманов в его одежонке было хоть отбавляй: сплошные дыры, и любая за карман могла сойти.

– Вот мои свидетельства, табели. Три класса я уже прошёл.

Наставник заглянул в бумаги и ласково потрепал мальчишку по белым льняным волосам.

– А что же твой отец не пришёл с тобой?

Новенький потупился:

– Нет у меня ни отца, ни маменьки. Померли они. В другом городе. Вот меня и взял к себе дедушка. Он тутошний.

– Как же звать твоего дедушку?

– Келемен Кюшмёди.

– Выходит, он Гергёшкина знакомца, старого Макасея, внук! – пролетел над классом дружный шёпот.

Наставник приказал всем замолчать и продолжал расспрашивать новичка:

– А как самого-то, тебя звать?

– Пети Палишок.

Услышав такое странное имя, мы снова захихикали, зашушукались, а кто-то уже успел придумать к нему «вместоимение»: Пал да Ишок – костыль да посошок!

Услышав дразнилку, даже учитель и тот улыбнулся.

– У тебя, Пети, имён и на троих хватит! А вот куда мне тебя посадить? Сам видишь, живём тесно.

А ребята сразу все принялись расставлять локти пошире, показывая, что за их партой и в самом деле нет свободного места.

– Здесь всё занято! Сюда нельзя!

И Пети Палишок смутился. Понурив голову, он в замешательстве принялся комкать свою и без того мятую шляпчонку.

– А знаешь что, братец? – сжалившись над ним, вдруг сказал учитель. – Располагайся-ка ты на лавке, за печью. Там у нас в зимнюю пору самое тёплое местечко.

В школе у нас стояла большущая-пребольшущая печь-голландка, а за нею места – хоть пляши. Новенький взглянул на печь и, как видно, обрадовался.

– Очень даже годится! – улыбнувшись, подтвердил он и запрыгал к печи, гремя своими костылями.

Устроившись за печью, он затих, будто мышь в норе, и до конца урока его и не слышно было. А когда началась большая перемена, он подковылял к наставнику и попросил разрешения на обед домой не ходить: живут они далеко, в другом конце города, туда-обратно и на здоровых-то ногах до вечера не обернуться.

– А у меня всех ног, сами видите, – костыль да посошок, – добавил он, горько улыбнувшись.

– Остаться-то ты можешь, – с сомненьем в голосе сказал наставник. – Но тебе же и поесть чего-то надо.

– Еда у меня имеется, – поспешил успокоить учителя Пети Палишок.

Он засунул руку в одну из бесчисленных дыр в своей одежонке и вытащил оттуда несколько ягод терновника. Одна ягодка упала и покатилась было по полу, но Цинтула тотчас же её поймал и на зуб попробовал. Только, видать, не понравилась она ему: лицо у него всё перекосилось.

– Господин учитель, это плохие ягоды, – с очень серьёзным видом сказал он, словно все только и ждали, какого он мнения о терновнике.

– Да что ты, они хорошие! – с улыбкой возразил Пети. – Побольше бы таких «плохих». Жаль, дрозды их тоже любят.

Я тоже знал, что тёрн – это дикая слива, и ягоды его можно есть, только когда их хватят первые заморозки. Один раз дядя Месси мне их целую шляпу принёс на мельницу. Но я попробовал всего несколько штук, остальные выбросил. Они только с виду красивы, а на вкус не очень.

Дома, хлебая молочную лапшу, я снова вспомнил про Петин терновник и подумал: «А я, пожалуй, не пожелал бы себе такого обеда». Особенно когда моя добрая фея, тётушка Мальвинка, подала на стол с пылу горячие плюшки с вареньем. Кончив обедать, я взял одну плюшку с блюда, сунул её в карман шубейки, схватил книжку под мышку – и стремглав к двери. «Спешу в школу», – сказал я тёте Мальвинке. А спешил я потому, что боялся, остынет плюшка, пока я с ней до школы доберусь.

У школы, конечно, ещё не было ни души. Тихонько отворяю дверь и вижу: Пети Посошок стоит на коленях у доски (так ему было легче) и рисует мелом какие-то странные тележки да кареты. И так он был увлечён этим занятием, что меня и не заметил. Вздрогнул, только когда я уже садился за парту и она скрипнула подо мной. Он тотчас же стёр рукой с доски все рисунки и заковылял в свой угол, за печью. Я пошёл за ним следом, сел рядышком на лавку и положил посередине плюшку. Он долго молча смотрел на неё, но и не дотрагивался. Я пододвинул плюшку поближе. Но Пети уже отвернулся.

Я придвинул плюшку вплотную к нему. Пети взглянул на меня, а я сказал:

– Это я тебе принёс. Плюшка!

– Знаю, – улыбнулся Посошок, взял плюшку и откусил от неё разок. – Я их очень даже люблю.

– У вас дома их тоже пекут?

– Сейчас – нет. Пекли, когда мама была жива. А отец, бывало, серёдку с вареньем всегда мне отдавал.

Я вспомнил, что у Посошка ведь нет больше ни отца, ни матери.

– А кем был у тебя отец? – спросил я его.

– Шахтёром. Только он давно умер. Ещё когда в шахте взрыв случился. Знаешь, какой сильный взрыв? До самой железной дороги слышно было, как тогда в забое бабахнуло.

– А у меня отец скорняк был, – сообщил я Посошку, и мне вдруг очень захотелось сказать про отца что-то ещё, что-нибудь особенное. Но сказал я только, что вот эту шубейку, что на мне, сшил он.

– Красивая, – погладив шубейку, сказал Пети. – Красивее даже, чем парадная форма у шахтёров. А я буду горным инженером. У нас на шахте тоже был инженер. Только он всего раз в неделю спускался под землю.

Так, задушевно беседуя, мы и не заметили, как Дюрка Вескень тихонько прошмыгнул в дверь и подошёл к нам.

– А я что тебе принёс! – сказал Дюрка и протянул моему новому приятелю что-то завёрнутое в белую бумагу. Впрочем, он тут же пояснил: – «Барабанчик», торт такой…

И хорошо, что пояснил: ни я, ни Пети и слыхом не слыхивали про такой торт – «Барабанчик».

Но не успел Посошок посмотреть на Дюркин подарок, как в класс заявился Лаци Таран с большим золотым апельсином в руке. Ещё один парнишка притащил сушёный инжир, третий – яблоко, четвёртый – кусок пирога с маком. Словом, в одну минуту угол за печью превратился в кондитерскую лавку. А бедный Посошок брал в руку то один, то другой подарок и спрашивал:

– Это мне? И это тоже? Да что же я стану делать со всем таким славным добром?

Последним прибыл долговязый Цинтула. Увидев настоящее столпотворение вокруг печки, он протяжно присвистнул, будто поезд-товарняк в ночной степи.

– Вот ведь беда, – как бы оправдываясь, сказал он. – А у нас дома сегодня, как назло, одна похлёбка на обед. Не понесёшь же её в пригоршне! Но ты знаешь что, Палишок-Посошок, хочешь, я в твою честь стойку на руках сделаю, а?

И он тотчас же перевернулся вверх ногами, но не устоял на руках и так брякнулся об пол, что закряхтел. От этого всем стало ещё смешнее. Теперь я даже готов побиться об заклад на мою самую красивую ручку, что хитрюга Цинтула тогда нарочно упал, делая стойку. Кто-то, наверное, шепнул ему, что напрасно он своей силой и ловкостью напоминает бедняге Посошку об его увечье.

Пришёл наставник и от себя тоже добавил в общую кладовую за печью куриную ножку. Но мы к этой минуте уже все сидели на своих местах и жужжали, будто пчёлы в улье, прилежно повторяя урок. Даже Сила-Цинтула уткнулся носом в учебник. Правда, в это время между строчками его книжки ползала сонная осенняя муха, которую наш великий акробат Цинтула по доброте сердца только что вызволил из чернильницы и пустил немного подсушить крылышки на страницах «Родной речи».

Мне кажется, никогда мы ещё не были такими пай-мальчиками, как в тот день.

После занятий мы всей оравой провожали нашего Посошка домой. Но на окраине города он смущённо повернулся к нам и попросил:

– Дальше со мной сегодня не ходите, ладно? Меня дедушка, наверное, дожидается возле часовни Иоанна-крестителя… Зол он на всех ребятишек, у которых ноги целы… кто не хромает.

Действительно, в конце улицы показалась какая-то фигура в рваной-драной одежонке. Да, это был он, колдун Кюшмёди! Мы мигом разлетелись в стороны, как вспугнутые галки. Впрочем, нет, мы уже не боялись его. Просто нам не хотелось его дразнить.

ДЕДУШКА ПЕТЕР

Не прошло и недели, как господин учитель понял: нашему новичку не за печкой место. Ум – как бритва. Душа – добрая, отзывчивая, в обращении приятен. И учитель предложил Пети Палишоку самому выбрать, с кем бы он хотел за одной партой сидеть.

– С Гергё, который в вышитой шубейке, – отвечал Посошок, выбрав меня.

И я до сих пор этим горжусь. А когда он стал моим соседом, мы с ним так подружились, что нам и на ночь не хотелось разлучаться.

Обычно я провожал его до поповского сада. Дальше не смел, потому что вечером там Посошка обычно уже поджидал его дед, старый колдун Кюшмёди. Едва завидев его, я сразу же задавал стрекача. Но однажды моего приятеля вышел встречать не его дед, а какой-то другой старичок, в котором я ещё издали признал шахтёра. У него был кожаный фартук, фонарь на широком кожаном поясе с медной пряжкой и кирка на плече.

– Это дедушка Петер, – сказал мне Посошок. – Они раньше вместе на шахте работали с моим родним дедушкой. Когда тот ещё тоже шахтёром был.

О том, что колдун Кюшмёди был когда-то шахтёром, я впервые слышал. Я был убеждён, что его всегдашним занятием было только волшебство. Мне захотелось поподробнее расспросить об этом Посошка, но я постеснялся: я уже давно заметил, что Пети неохотно рассказывает о своём деде. Вот и сейчас он вдруг перевёл разговор на дедушку Петера, стал говорить, какой тот хороший и добрый.

– Ну, если он добрый. – сказал я, – тогда, может, он и меня возьмёт с собой в шахту?

– Возьмёт, – подтвердил Пети. – Если хорошенько его попросить.

Но дедушку Петера и не понадобилось особенно упрашивать. Он сразу согласился в первый же свободный от учёбы день взять меня в забой и велел ждать его на рудничном дворе пополудни.

В то время в школе не учились по четвергам. Когда зазвонили полдень, я уже стоял у ворот рудника. Тётя Мальвинка щедро набила мои карманы горячими пирожками, и я собирался поделиться ими с Посошком. Однако дедушка Петер пришёл один и удивлённо посмотрел на меня, когда я спросил его про Пети.

– Так ты же шахту хотел посмотреть?

– А как же, шахту!

– Тогда чего ж ты своим дружком интересуешься? Кюшмёди не здесь живёт, а на старом руднике. Это совсем по другой дороге. Не по той, что тебе, братец.

Я вспомнил, что когда-то слышал разговор: мол, жилище Кюшмёди охраняют орлы-стервятники, и подумал, что лучше уж мне остаться здесь, с этим дедушкой, с Петером. Я уже хотел идти к шахте, но старый рудокоп остановил меня:

– Да погоди ты, не спеши! Жалко будет, если такую красивую шубейку ты углем да грязью перемажешь. Вот взгляни: нашёл я для тебя наряд подходящий. Как раз будет тебе по росту.

С этими словами он достал из-за двери маленькую горняцкую спецовку. Даже кожаный островерхий шлем нахлобучил он мне на глаза. Очень я себе понравился в новом обличии, поглядевшись вместо зеркала в речку Силер, что катит свои воды через рудничный двор. Вполне мог бы я в этом наряде сойти за восьмого гнома Белоснежки. А дедушка Петер, глядя, как я облачаюсь в шахтёрскую одежду, даже прослезился.

– Ну прямо вылитый сыночек мой! – печально пробормотал он.

– А у вас разве есть маленький сын, дедушка Петер?

– Был, братец, был. Давно только. Шахта забрала его у меня.

Когда мы начали спускаться вниз по главному стволу, у меня вдруг мурашки пробежали по спине, и я весь задрожал. Будто в бездонный колодец понесла нас с собой клеть – эта огромная бадья. Но дедушка Петер утешил меня, сказав, что после холодного пота прошибёт меня скоро уже другой пот – горячий.

И точно: едва мы спустились, как мне очень захотелось сбросить с головы кожаный шлем. Дышать стало довольно трудно, а темно было вокруг, будто в закрытом погребе чёрной ночью. Но тут дедушка Петер помахал зажжённым фонарём:

– А ты осмотрись, братец, вокруг получше.

Осмотрелся я, и совсем душа ушла у меня в пятки.

А язык онемел. Стоим мы словно посреди храма из чёрного мрамора. Со всех сторон сходятся сюда коридоры, а в конце каждого тусклые огоньки мерцают – шахтёрские лампочки.

– Ну, пошли, – сказал дедушка Петер и, взяв меня за руку, повёл по самому широкому из коридоров.

Идём, а я всё время назад оглядываюсь. Кажется мне, будто кто-то за нами следом крадётся. На самом же деле это наши шаги отдавались под сводами. Но вскоре и наших собственных шагов не стало слышно: мы шли, по щиколотку увязая в угольной пыли.

– Смотрите, разве тут поезда ходят? – шёпотом спросил я, разглядев, что из одного бокового коридора в главный какие-то рельсы тянутся.

– Ходят. Конные! – громко крикнул в ответ старый шахтёр и в это же мгновение притиснул меня к стенке. – Поберегись, как бы он нас ненароком не задел.

Мимо процокала копытами маленькая косматая лошадка, тащившая за собой громыхающую вагонетку с углем. Нас лошадка и не заметила, хотя дедушка Петер посветил ей лампой прямо в глаза.

– Которые лошади здесь работают, все до одной слепнут, – объяснил мне старый шахтёр. – Вот эта, например, уже десять лет солнечного света не видела.

В штрек, в боковой коридорчик, куда повернула подземная железная дорога, мы только заглянули. Вдоль одной его стены длинная вереница шахтёров кирками долбили уголь.

Все они были голые по пояс, а пот, ручьями струившийся по их телам, в красноватом свете рудничных ламп на стене, казался кровью.

– Пойдём отсюда! Я тебе краше виды покажу, – тянул меня дедушка Петер. – Пойдём, я тебя в наш подземный сад сведу. Вот где красотища-то!

В «саду» в самом деле было очень красиво. «Сад» этот – огромный зал, а все стены его усеяны цветами. И каких цветов тут только не было, в этом подземном цветнике!

Белые, жёлтые и фиолетовые их лепестки под лучами рудничной лампы вспыхивали всеми цветами радуги.

– А можно мне один сорвать, дедушка Петер? – восторженно вскричал я, дотрагиваясь рукой до стены.

– Можно, сынок, – засмеялся старик. – Только шахтёрских цветков руками не сорвёшь. Их киркой – по-нашему, кайлом – откалывать надо!

– Ну да, они же каменные! – догадался я, отнимая руку от холодных кристаллов.

Из подземного сада мы снова попали в тёмную ночную мглу.

Под ногами повсюду валялись обломки громадных камней, словно какой-то развеселившийся великан расшвырял их из озорства.

– Вон туда взгляни! – посветил на них лампой дедушка Петер.

Прямо перед нами лежала каменная плита с высеченным на ней крестом. Подле неё лежал маленький, словно игрушечный, шахтёрский обушок.

– Вот здесь и погребла шахта моего сыночка, – печальным голосом сказал дедушка Петер. – Огромной силищи был взрыв… – Вдруг старый шахтёр схватил меня за воротник: – Слышишь, рудничный «дрозд» засвистел?

Издалека действительно доносился какой-то странный звук – свист, смешанный с жужжанием шмеля. Я весь оживился и принялся вертеть головой во все стороны, надеясь увидеть в пустынном мраке удивительную рудничную птицу. А если бы мне ещё удалось и поймать её! Я бы её дома в канарейкину клетку поместил!

Густая сетка нашей лампы зарделась красным светом, словно раскалённая проволока, а свист становился всё пронзительнее и всё страшнее.

– Бежим, сынок! – подхватил меня в охапку дедушка Петер. – Рудничный «дрозд» на свободу вырвался! Он может нам сейчас на самом деле дать дрозда. Видишь, крылышком своим он уже успел ударить по нашей лампе.

Сзади нас, в конце коридора, глухо гудела стена. Словно кто с обратной стороны бил в неё огромной киркой.

Дедушка Нетер остановился на миг и, покачав головой, сказал:

– На старого Кюшмёди снова дурь нашла. Опять бедняга ищет клад в старом забое. Наверное, это он и выпустил на волю рудничный газ. Мы, шахтёры, этот газ за его свист «дроздом» прозвали.

Пока мы по штольне добежали до главного ствола, там уже суетились другие шахтёры. Если рудничный «дрозд» запел, берегись, рудокоп! Того и гляди, взорвётся отравленный газом воздух, разнесёт в пух и прах всю шахту.

Однако мы счастливо выбрались на поверхность. Над воротами рудничного двора, на высокой дикой груше, мяукал филин-пугач. Но мне его крик показался чудесным птичьим пением, а дикая груша – самым красивым деревом, какое я когда-либо видел.

ДАЛЬНОВИД

Когда я на другой день пришёл в школу, там уже все знали о переполохе, поднятом в шахте рудничным «дроздом». В каждом классе, кроме нашего, училось по поскольку мальчишек с рудника. И лишь маленький Посошок отмалчивался, как мы к нему ни приставали: «А ну, господин горный инженер, покажи свою науку!» Пети сказал только, что они живут на старом руднике и там у них никаких дроздов не слыхать.

Верно, Кюшмёди жил на старом руднике. Но ведь дедушка Петер стоял на своём, что именно там и свил своё гнездо коварный «дрозд». А в новую шахту рудничный газ проник через отверстие, которое старик Кюшмёди киркой продолбил в стене, разделявшей новый и старый рудники. Дедушка Петер сказал это же самое и нашему учителю, который после обеда попросил меня свести его на шахту.

– Но зачем Кюшмёди стал бы пробивать отверстие в этой стене? – спросил его учитель.

– Да вроде незачем, ваша милость, – пробормотал старый горняк. – Роется бедняга в земле – и только. Верно, сокровища ищет. С тех пор как у него разум помутился, он всё какие-то клады разыскивает.

– А отчего у него помутился разум?

Дедушка Петер недовольно пожал плечами.

– Кто ж это может сказать? Человек в вечном мраке жил. Сколько лет под землёй добывал свой хлеб насущный. Ни синего неба не видел, ни птичьих голосов не слышал, ни солнце ему не светило, ни роса лица не умывала. Шахтёр, он ведь как: слышит и видит только то, что у него там, внизу, под землёй. Но зато видит он и слышит много и такого, о чём люди здесь, наверху, и понятия не имеют…

Помолчав, дедушка Петер продолжал:

– Кюшмёди уже горным мастером был, когда я к нему в ученики попал. Старый забой в то время как раз последние свои деньки доживал. Скуповато стал давать уголёк. Вот управляющий рудником и решил прикрыть его. Только Кюшмёди всё ходил, доказывал: мол, должны где-то в штреках быть сокровища. Только их найти надо. Чтобы ему потрафить, мы ещё какое-то время помучились со старой шахтой. Да толку всё равно никакого не добились. Перевели нас на новый рудник. Кюшмёди же наотрез отказался переходить. «Не могу, говорит, расстаться с этими скалами, которые всю жизнь п отом своим поливал. Разрешите, говорит, остаться мне жить на прежнем месте». Разрешили ему. И остался он там один-одинёшенек. Даже жена его не пожелала заживо себя хоронить, уехала с дочкой вообще из этих краёв. А Кюшмёди всё рыл, копал, пока в конце концов совсем не одичал. От полного одиночества. Мало-помалу люди и забыли, кем и чем он прежде был. И сделался он всеобщим посмешищем. Детишек его именем стращать стали…

Тут на шахтный двор вползли, тяжело скрипя, повозки. С них принялись сгружать странного вида машины. Дедушка Петер распрощался с нами.

– Насосы, – пояснил он. – Будем откачивать газ из шахты. С неделю провозимся, прежде чем снова можно будет в забои спускаться.

Молча возвращались мы домой. Всю дорогу меня подмывало рассказать учителю всё, что я сам знаю о Кюшмёди. Но тогда мне пришлось бы говорить и о шубейке, а этого я не хотел. Теперь я, правда, не столько боялся феи, что в наказание она сделает мои уши длинными, сколько наставника: посмеётся он ещё надо мной!

А через несколько дней учитель заставил меня вообще выбросить из головы и забыть всю эту историю с шахтой и Кюшмёди. Заставил очень простым способом, объявив перед классом:

– Ребята, каждый год на рождество я имею обыкновение дарить лучшему ученику четвёртого класса что-нибудь на память. В этом году один из вас, тот кто до рождества докажет нам, что он самый хороший учащийся, получит от меня дальновид.

Ну, в этот день мы уже больше ничего не слышали, что там рассказывал нам учитель. Все сидели и на пальцах подсчитывали, сколько недель осталось до рождества, и гадали, что за штука дальновид.

После урока мы это узнали. Учитель разрешил нам заглянуть в его кабинет, где находится этот самый дальновид. У него, как у фотоаппарата, было три ножки и длинная медная труба. А на обоих концах трубы по глазу из блестящего выпуклого стекла.

Лаци Таран, как человек, повидавший свет – его каждый год на рождественские каникулы отец отвозил в Будапешт погостить у бабушки, – сразу же закричал:

– Так это же телескоп! Я такой в Пеште видел, в магазине «Оптика». Астрономы через него на звёзды глядят.

Этого только и надо было господину наставнику! Ничто не выводило его так из терпения, как иностранные слова. Ведь он, бедняга, до того уже дошёл, что артезианский колодец называл не иначе как «водометной глубинной скважиной». Слово «трембита», казавшееся ему недостаточно венгерским, он заменил «медной гуделкой» и даже слесаря именовал «замочный умелец».

А тут он и вовсе взбеленился. Побагровел, как индюк, и выгнал нас прочь из своей «рабочей комнаты».

– Никаких «телескопов», никаких «витрин», никаких «оптических магазинов»! Для вас есть только дальновид, «оконная показница» и «лавка устройств для смотрения».

Больше наставник и не заикался о своём дальновиде. Зато у нас только и было споров, что о нём. Всякий ли может в него смотреть и что в него можно увидеть на небе? А самое главное: кому из нас он достанется?

Желающих получить в подарок дальновид было немало, но в конце концов всерьёз рассчитывать на него могли только двое: Посошок и я. Но зато и определить, кто из нас двоих лучший ученик, было бы делом нелёгким. Тщетно надеялся я, что Посошок хоть по какому-нибудь предмету да отстанет – он так ни в чём мне и не уступил. Оставалась у меня единственная надежда на последнюю контрольную по арифметике. Писали мы её утром, в самый канун рождества. Как я надеялся, что Пети Палишок сделает хоть одну ошибку! И надежда моя ещё больше укрепилась, когда я утром взглянул на него. По всему было видно, что Посошок заболел: бледный, глаза ввалились, руки синие, словно он озяб. Хотя и это вполне возможно: в его тоненьком зипунишке было столько дыр-окошек, что теплу там мудрено было задержаться.

И всё же Посошок не сделал ни одной ошибки в своей работе по арифметике, даже самой пустяковой.

В учительской, когда я туда вошёл, не было никого, кроме дальновида. Он приветливо посмотрел на меня своим стеклянным глазом, и мне даже показалось, что он прошептал, чуть наклонившись ко мне:

– Эй, мальчик в шубейке, хотел бы я стать твоим, если ты действительно ловкий малый!

«Ладно, сейчас я тебе докажу, какой я ловкий, – подумал я и окунул перо в чернила. – Нет уж, дружок Посошок, дальновида тебе не видать».

И я аккуратно переправил в работе Пети Палишока несколько единичек на четвёрки. Только в самом конце испуганно выронил перо: будто кто-то дёрнул меня за рукав шубейки.

И в это же время в коридоре послышались торопливые шаги. Я поспешно закрыл тетрадь. В кабинет вошёл господин учитель.

– А ты чем тут занимаешься так поздно? – посмотрел он на меня вопросительно. У наставника были добрые глаза, но мне показалось, что они пронзают меня насквозь как пики; мне сделалось жарко и тесно в шубейке, всё в глазах у меня закружилось.

– Дальновид смотрит на меня, – едва смог выдавить я.

– Как? – рассмеялся наставник. – Не ты на него смотришь, а он на тебя?

В полнейшем замешательстве я повернулся к адской машине и тут же почувствовал, что проваливаюсь в землю, потому что дальновид действительно смотрел на меня. Смотрел с таким холодом и презрением, что я едва нашёл, где дверь.

После обеда я не пошёл больше в школу. Голова гудела, кружилась. Тётушка Мальвинка уложила меня в постель. И я очень был этому рад: так хоть я освобожусь от шубейки. Моя добрая фея, как назло, повесила её прямо передо мной, на стул. Но я, оставшись один, выпрыгнул из постели и отнёс шубейку в светёлку, где для неё нашлось местечко рядом с крошечными юбочками и кофточками. И даже дверь светёлки закрыл на ключ. «От шубейки всего можно ожидать, – думал я, – ведь смогла же она, вися на спинке стула, дотянуться до меня рукавом и оттаскать за волосы».

Под вечер меня разбудил смех феи-волшебницы. Открываю глаза – у швейного стола, напротив тёти Мальвинки сидит господин учитель и говорит:

– Вы только взгляните на эту тетрадь!

У меня перестало стучать сердце. Я крепко-накрепко зажмурил глаза, чтобы они не догадались, что я не сплю. Ой, что же теперь будет, если всё выяснилось?!

– Он всегда был самым лучшим моим учеником. Знал я, что и на этот раз не обманусь в нём…

О ком это он?

– …Хотя я уже утром приметил, что мальчик болен.

Ага, значит о Посошке! Ведь это он утром показался и мне таким бледным. Что же теперь будет? А кто-то меня словно в бок толкает: «Встань, Гергёшка, попроси прощения, пообещай, что больше никогда не будешь поступать так отвратительно!»

– … Я у него спрашиваю: «Что ты тут у меня в кабинете делаешь?», а он говорит: «Дальновид на меня смотрит», – продолжал рассказывать учитель.

У меня отлегло от сердца. Значит, всё же это я – лучший ученик. И в этот же миг меня перестало в бок толкать. Потянулся я, сделал вид, будто только просыпаться начал.

– Гергёшка! – нежным голосом сказала тётушка Мальвинка и погладила меня, наклонив ко мне дорогое, исчерченное сотнями морщинок лицо. – Как ты себя чувствуешь, мой маленький Гергё?

– Уже лучше, – вполне честно отвечал я.

– А посмотри-ка, кто к нам пришёл! – горделиво воскликнула она. – Видишь, какой знатный гость почтил наш дом?

Наставник улыбнулся и подошёл ко мне.

– Ну как, Гергё, ты уже поправился?

– Да.

– Хочешь выйти во двор и посмотреть на небо в свой дальновид?

– Хочу, – тихо проговорил я. Так тихо, что тётушка Мальвинка жалостливо предложила:

– Может, тебе лучше дома в него посмотреть? Как бы не простыл ты… Да и… в комнате вид у этой машины такой элегантный.

– Сидя в комнате, звёзд не увидишь, – рассмеялся учитель. – А в такой богатой шубе, как у нашего Гергё, никакой мороз не страшен. Где она, твоя шубейка, Гергё?

Если бы не учитель, сам я о ней и за сто дальновидов не вспомнил бы. И меня бросило сначала в жар, а затем в холод. А когда тётя Мальвинка, к своему превеликому удивлению, нашла шубу в светёлке, она никак не могла припомнить, что она убирала её туда.

Пока я возился с шубейкой – она никак не хотела, строптивая, налезать на меня, – в сенцах послышалось шарканье ещё чьих-то ног.

– Я уже и твоей матушке дал знать, – улыбнувшись, сказал наставник, – чтобы и она пришла сюда, успеху твоему порадоваться.

Всё правильно: наставник дал знать моей матушке, та – дядюшке Дюри. К дяде Месси по дороге прицепился старый Барон. Одним словом, в небольшом домике тёти Мальвинки ещё никогда не случалось такого столпотворения. Сапожник Цёткень, завидев многолюдье, тоже заглянул по-соседски, как был, в одной рубашке, в рабочем фартуке.

Когда всё это великое множество народу оказалось в сборе, господин учитель выстроил нас в шеренгу возле дальновида, уставившегося своим круглым глазом в звёздное небо. Учитель объяснил, как с прибором обращаться, а затем, ещё раз заглянув в дальновид, снял с головы шляпу.

– Луну так хорошо видно, что можно с нею за руку здороваться. Ну, кто хочет заглянуть в него первым?

– Цёткень самый старый. Он раньше нас всех в рай угодит, пусть он и смотрит, – выразил своё мнение цыган.