Текст книги "Волшебная шубейка"

Автор книги: Ференц Мора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Я ЗАДЕЛЫВАЮСЬ ВАЖНЫМ БАРИЧЕМ

Единственное окно в доме тётушки Мальвины смотрело на восток, и лучи-стрелы поднявшегося поутру солнца быстро разделались с яркими птицами моих сновидений. Ведь в нашем доме-мельнице всегда царил полумрак, и я не думал, что бывают комнаты, залитые таким ярким светом!

Крошечная волшебница уже суетилась, порхала по комнате. Пододвинула стул к дивану, на котором я спал, на него поставила белую фарфоровую чашку, в чашку положила большущий кусок сахару, затем из одной кружки налила чего-то чёрного, из другой – белого. Про белое я сразу догадался, что это молоко, а что чёрное – это кофе, я тогда ещё не знал. В наш дом-мельницу такой знатный гость не заглядывал. И в сказках в это время ещё не было принято кофе попивать. Нечего и удивляться, что я принял его тоже за молоко, только от чёрной коровы. Но дух от напитка, когда волшебница смешала чёрное и белое молоко вместе, шёл восхитительный. Я не прочь был бы попробовать его и с ожиданием поглядывал на белую чашку. Только я не был уверен, мне ли она предназначалась.

– Конечно, тебе, – с улыбкой подтвердила волшебница. – Однако прежде нужно умыться! Вода на кухне. Пока я сбегаю в булочную, ты уже успеешь одеться к завтраку.

С умыванием, на мой взгляд, всё было в порядке. Однако когда волшебница вернулась домой, она недовольно покачала головой.

– Что ж это ты, братец? – сказала она. – Не дружишь с гребешком? А ну пройдись грабельками по той копне сена, что у тебя на голове! Да как положено у господ, Гергё. По-иному мне и не нравится!

Я, право, и не знаю, как положено причёсываться у господ, но всё же запустил большой гребень с ручкой в свои космы. Волосы у меня были густые, жёсткие, как проволочная щётка. Чем больше я их бороновал, тем упрямее они топорщились во все стороны.

– Нет, так не пойдёт, – запротестовала тётя Мальвина, поднося к моему лицу небольшое зеркало, – Не по-барски. У бар не бывает таких охапок сена на голове. Ладно, давай уж сама займусь тобой.

И она принялась начёсывать мою голову попеременно то большим гребнем, то гребешком. Впрочем, без большого успеха: пока ей с трудом удавалось пригладить волосы с одной стороны, на другой они уже снова вставали дыбом.

– Очень дурно воспитанные у тебя волосы, – огорчённо заметила фея. – Погоди, попробуем с ними другое обхождение.

С этими словами она раскрыла вчерашнюю шкатулку. Выбрав из множества лежавших там шёлковых ленточек самую красивую – цвета тёмно-красного пиона, – фея Мальвина повязала мне её на шею бантом.

– Вот ты и стал баричем! – сказала она, довольная. – Очень подходит этот бант к твоей красивой шубейке. Кот Приятель в детстве тоже носил такую ленточку на шее.

Услышав своё имя. Приятель вскочил одним прыжком на стол и, замяукав, потребовал себе завтрак.

Я нимало не удивился бы, если бы добрая феюшка вдруг побежала ловить для него мышей. Но чёрный кот удовольствовался и блюдечком молока. Моя белая чашка тоже заняла своё место на столе, и волшебница позволила и мне приступить к завтраку. А сама уселась в кресло побольше, нацепила на палец железный ноготь и принялась дошивать какое-то платьице – яркого, алого цвета. Только когда Приятель дочиста вылизал своё блюдце, а я опорожнил кружку, она снова заговорила:

– Принеси мне, Гергё, водички с кухни. Вон в том синем бокале.

Бокал стоял в шкафу среди других безделушек. Выбежал я на кухню, налил в бокал холодной воды из зелёного эмалированного кувшина и поспешил назад, к волшебнице. До краёв налил; думал, она обрадуется. Но вместо похвалы фея пожурила меня:

– Эх ты, Гергёшка! У господ так не принято делать. Воду нужно подавать на тарелочке.

Я покраснел до корней волос, хотя и не понял, в чём была моя ошибка. Странные привычки у этих бар-господ, если они воду пьют из тарелок. Мы у себя на мельнице, бывало, по будням воду пили из кружки, по праздникам из стаканов. Да если бы я дома задумал пить воду из тарелки, мама сразу же назвала бы меня поросёнком.

Ладно, если уж баре так привыкли, будем делать по-ихнему, по-барски. Взял я с полочки на кухне расписанную розами тарелку, вылил в неё воду. А с бокалом что теперь делать? Ага, догадался: поставил тарелку с водой на бокал и, поддерживая бокал обеими руками, принёс и поставил перед волшебницей.

Пусть видит, что я тоже знаю, как надо делать по-барски!

Но волшебница снова рассмеялась, да так, что еле-еле остановилась.

– Гергёшка, да ты же самый презабавный мальчишка на свете! Будь я феей, я бы обязательно взяла бы тебя в обучение. А ты пошёл бы ко мне на выучку?

– Пошёл бы, – смущённо, пожав плечами, отвечал я.

– Что ж, значит, мы теперь друзья навеки. Считай, что я тебя уже взяла. Будешь у меня в работниках. Даю тебе шесть выходных в неделю. А на седьмой день – праздник. Ну, а пока бери-ка ты лейку и беги в сад: нужно напоить цветочки, анютины глазки.

Ладно, теперь-то уж я не дам промаха. Покажу феечке, на что я способен!

Вышел я во двор, огляделся. Вижу, у стены лестница лежит. Я её к стенке приставил, взобрался на крышу, выдернул из кровли одну камышинку.

– Зачем она тебе, Гергё? – спросила волшебница, выглянув из окна.

– Дырочек в ней насверлю.

– И что будет?

– Стану цветики поить, – с гордостью сообщил я.

– Как там с цветами, не знаю, но вижу, что ноги себе ты уже все водой побрызгал.

Огорчился было я, да тут же снова повеселел, увидев, что за весёлые создания эти анютины глазки. Если к ним присмотреться получше, можно даже заметить, как они насторожённо косятся, плутовато подмигивают и озорно прищуриваются. Словно и в самом деле на вас чьи-то глаза смотрят.

Я тоже пристально посмотрел на них, и они заулыбались мне приветливо, словно говоря:

– Смотри, Гергё, что сейчас будет-то!

Тут земля у моих ног зашевелилась, вздулась бугром, будто кто-то её наверх выпихивал. Я сразу же догадался, что это ко мне спешит гномик – искатель кладов. Снял и почтительно шапку с головы, стою жду. А из земли уже высунулась чёрная меховая шапочка и две ручки приветливо мне помахивают. Конечно, другой на моём месте сказал бы, что это крот из норы выглянул, но я-то уже твёрдо знал, что никакой это не крот, а сам принц подземного королевства. Только он заколдован и свой человеческий облик вернёт, лишь когда найдёт два драгоценных алмаза, которые у него украл и спрятал в земле злой хомяк. Вот он и роет всё время землю, ищет свои алмазы.

Это мне по секрету рассказал всё тот же дядюшка Месси. Он говорит, что кроту все клады подземные известны. Но откроет он их только тому, кто его рассмешить сумеет. Наверное, эти кроты весьма серьёзные дяди, потому что я ещё не знаю ни одного человека, кому бы они помогли найти клад. Значит, никому до сих пор не удалось их рассмешить.

Мой крот, видно, тоже не был расположен к смеху, как я ни старался его потешить. И как я только не гримасничал! Матушка моя всегда, например, смеялась над этими моими выходками. Но крот даже не улыбнулся.

«Да ведь он же не видит! – сообразил я, когда уже устал от напрасных своих стараний. – Глаз у него нет. Но уши-то есть!» И я во всю глотку заорал:

Кромурто, чмурто тмуры демурлаешь?

Это на заговорщицком языке означает: «Крот, ты что делаешь?»

Понял подземный принц мои слова или нет, не знаю, но испугался – это уж точно. И снова в свой подземный замок хотел спрятаться. К счастью, успел я его сцапать за меховой воротник и к себе в карман шубейки сунуть. Подремлет там немного – может, развеселится, ещё и хохотать начнёт. Конечно, я не знал, что крот запросится на волю как раз во время обеда. У меня только-только завязалось знакомство с варениками, как вдруг мой крот принялся царапать мне лапой бок. Со страху я вместо рта поднёс вилку к уху, за что сразу же получил строгое замечание от тётушки Мальвинки:

– Это не по-господски, Гергё.

– Да, но… – в совершенном замешательстве заметил я. – Я не знаю.

– Что ты не знаешь?

– Не знаю, как ведут себя господа в таких случаях.

– В каких «таких»?

– Когда… Когда у них в кармане ворочается крот.

Волшебница ничуточки не испугалась и не закричала со страху и только заметила, что никогда не слышала, чтобы воспитанные баричи носили кротов в кармане своего пальто или шубейки. Поэтому она и мне велела отнести моего крота в сад и накрыть бочонком. А потом с ним поговорить.

Я поспешил исполнить её приказание и в углу сада соорудил ему из мягкой травки настоящее царское ложе. Думаю, что мой крот, хоть он и принц, наверное, ещё ни разу не спал на таком. «А вечером я обязательно рассмешу его, – думал я. – Расскажу ему, почему собаки бегают босиком».

Но вечером я не смог этого сделать, так как мне пришлось вести волшебницу к нам на мельницу. Бедная матушка, до сих пор и не знавшая о том, что уже закончилась моя «годичная» служба в учениках у торговца книгами, кинулась руки целовать тётушке Мальвинке, благодарить её за доброту ко мне. А уж когда она услышала, что фея и в школу собирается меня отдать, ещё пуще прежнего обрадовалась.

Маменька, видно, тоже подумала, что тётушка Мальвинка – добрая фея. Домой мы шли мимо лачуги старого цыгана Барона. Двое его цыганят ещё издали бросились нам навстречу – просить денег, но старик прикрикнул на них:

– А ну щищаш же надевайте шапоги, ешли хотите пождороваться ш крашавичей барыней!

С этими словами Барон сбросил с ног свои огромные сапожищи, после чего один из цыганят надел на ногу правый сапог, а другой – левый, и они, взявшись за руки, заковыляли навстречу.

«Вот смешная история. Её-то я и расскажу принцу подземного царства», – обрадовался я.

Пришли мы в дом волшебницы, бросился я в сад, приподнял бочонок, а под ним одна только дырка. Ушёл от меня мой знаток подземных кладов, скрылся под землю.

А добрая фея смотрит на меня молча и хитро так улыбается.

ГА-БРИ, ГА-БРИ!

И по сей день сквозь пелену лет отчётливо вижу, как я впервые переступил школьный порог. А переступив его, наверное, тотчас же повернул бы назад, не будь рядом со мной тёти Мальвинки, крепко державшей меня за руку. Очень уж я боялся, что господину учителю тоже не понравится моя голова. Как когда-то шляпнику Кеше. На всякий случай на ночь я туго-натуго перевязал свою буйную голову платком: может, сделается она хоть чуточку меньше. К счастью, учителю раньше всего бросилась в глаза моя шубейка:

– Эй, шуба-шубища, откуда в тебя угодил этот мальчик с пальчик?

Все, кто был в классе, уставились на мою шубейку. Я же от этого пришёл в такое смущение, что просто онемел. Стоял и глаз не смел оторвать от чёрной доски. А она, казалось, сама сделала шаг-другой мне навстречу на своих растопыренных ногах, желая получше разглядеть мой наряд.

Но на то и существуют добрые феи у мальчиков-школяров, чтобы выручать их из беды. Не знаю, о чем Мальвинка так долго беседовала с учителем, время от времени перемежая разговор своим воркующим смешком, только в конце концов и господин учитель произнёс, обращаясь ко мне, улыбчатое слово:

– Ладно, определим этой красивой шубейке место возле красивых сапог. Маленький Габри Цёткень, ты как думаешь, а?

Услышав свою фамилию, поднялся мальчик, такой маленький, что из-за парты виднелась только его остренькая, как у мышонка, мордочка, и тонким, будто ниточка, голоском ответил:

– Не фочу с ним менясса фапогами!

Тут все в классе захохотали, да так громко, что даже сонные мухи, сидевшие на окне, встрепенулись от испуга. Я же посмотрел на свои рваные лапти и покраснел до кончиков ушей. А уже когда уселся рядом с Габором Цёткенем за парту, и вовсе чуть не почернел от зависти. У моего нового соседа на парте были такие сапоги из жёлтой сафьяновой кожи с серебряными пряжками да пуговками на голенищах, которым мои собственные, со шпорами, и в подмётки не годились. Но самое главное в Цёткеневых сапогах было то, что они скрипели. И не просто скрипели, а приговаривали:

– Га-бри, Га-бри!

Всю дорогу до дому слышал я этот раздиравший мне сердце скрип: оказалось, что Цёткени живут совсем рядом с тётей Мальвинкой. А отец Габри, узнал я, сапожник и даже дружит с моей доброй феей, латает ей домашние башмачки. Мастер он был так себе. Один только цыган Барон был доволен его работой и хвалил его изо всех сил, если тот разок-другой брался починить его старые опорки:

– Жолотые у ваш руки, маштер, такие жаплатки штавят, што под ними штарых шапог шовщем не видно.

Но не умел бедный мастер Цёткень никому сшить приличных сапог, кроме как собственному сыну. Зато уж эти были так хороши, что сами ангелы небесные не постыдились бы в них пофорсить.

А как только захолодало, моя фея-волшебница повела и меня к знаменитому сапожнику. Мастер, сидевший на треногом табурете, едва виднелся за большущей горой дырявой обуви. Когда тётя Мальвинка рассказала ему о моём желании, он согласно кивнул головой:

– Это нам раз плюнуть!

Но, снимая мерку с моей ноги, он так загадочно улыбался, что я сразу подумал: добром это не кончится.

Так оно и получилось. Через неделю приходят к нам мой новый приятель Габри и его папаша, приносят мне готовые сапоги. Натянул я их – мягкие, как бархат, сидят так, будто их не на колодке, а прямо на моей ноге шили.

– Вот и у тебя теперь будут красивые сапожки, – гордо провёл Габри рукой по моему сапогу. – Мой отец делал.

Прошёлся я по комнате, а сам вслушиваюсь: скрипят или нет? Скрипят. А что они скрипят, моё ли имя выговаривают?

Прислушался я получше и сам услышал: сапоги отчётливо выговаривали: «Га-бри, Га-бри!» Едва смог я сквозь слёзы вымолвить, чем плохи новые сапоги. Услышав такое, бедный Габри тоже ударился вместе со мной в слёзы. Волшебница Мальвинка рассмеялась, а старый Цёткень стоял и смущённо пожимал плечами.

– Тут уж я ничего не могу поделать. Только такие сапоги умею шить, которые моего сыночка имя выговаривают… – оправдывался он и любовно смотрел на своего хилого Габорку с мышиной мордочкой.

Увидел я его взгляд, и у меня от сердца отлегло. По-другому посмотрел на свои сапоги. Хотя имени моего они не выговаривали, но сшиты были на славу. Голенища сияли как зеркало. Кот Приятель подошёл, увидел в них своё отражение и даже сердито фыркнул. Видно, решил, что это ещё чей-то чужой кот к нам в дом забрался.

С этого дня мы уже вместе с Габри важно скрипели сапогами, шагая по улице и по песчаному двору школы. Я, правда, ходил широким и твёрдым шагом, а Габри еле-еле переставлял свои хилые, тонкие ножки. По пути он часто останавливался, чтобы откашляться, и с гордостью говорил:

– Слысыс, какой балабан у меня глемит в глуди?

Но вот однажды отгремел его барабан: умер маленький Габри, мой сосед по парте. Да, видно, часто снился он старому Цёткеню, потому что тот время от времени говаривал цыгану Барону, наведывавшемуся к нему в мастерскую за остатками скромного ужина:

– Совсем прохудились сапожки у бедного мальчика…

Старый Барон, который обычно приходил не один, а с каким-нибудь из своих цыганят, тотчас же подхватывал:

– Куда уж хуже! Только не хошу я, маштер, их сызмальства баловать, – добавлял он, глядя на посиневшие от холода босые ноги маленького Барончика. – Пусть ходит в том, в чём на этот свет явился.

А сапожник Цёткень, грустно улыбнувшись, возражал:

– Я, Барон, не о твоём цыганёнке речь веду! Мой Габри сегодня мне опять приснился. Посулил я ему новые сапоги подарить, когда он меня ещё раз во сне навестит.

Ни старый, ни малый Бароны не понимали этих странных речей сапожника Цёткеня. Думали, что от великого горя помутился у бедняги рассудок.

Но через несколько дней старый Барон как-то снова заглянул к сапожнику погреться у камелька. Под тем же предлогом оказался там и я. Я и после смерти Габри продолжал навещать нашего соседа. Пожалуй, даже чаще, чем прежде. Он меня встречал как своего, гладил по голове, а мне его ласковая рука тоже казалась отцовской.

Мастер очень обрадовался цыгану.

– Вот хорошо, в самую пору ты пришёл! Ведь уже готовы Габрины сапожки-то, сейчас мы их вывесим на дворе, под стрехой. Погоди, Барон. А сам-то ты веришь, что уже завтра утром в них будет бегать мой озорник?

– Верю, сударь, верю, – принялся повторять старый плутище, стараясь выговаривать правильно, а сам ждёт не дождётся, когда наконец смеркаться начнёт.

А как стемнело, начал он собираться, приговаривая, что не хочет мешать маленькому Габорке к отцу в гости наведаться. И мне он тоже велел поскорее домой собираться. И строго-настрого заказал в тот вечер в окно выглядывать. Сказал и добавил:

– Ешли не хочешь, чтобы утащил тебя Лиходей.

После такой угрозы я ни за какие коврижки не согласился бы выглянуть в окно.

И под утро Цёткеневы сапоги действительно исчезли – видно, оказались на ногах какого-то озорника. Разумеется, я твёрдо верил, что хозяином их стал мой приятель Габри, бегающий теперь в своей обновке по звёздным мостовым райского города. Недаром же на другой день старый сапожник уже обсуждал с цыганом, что неплохо бы к зиме и ангелочкам – дружкам небесным Габри скроить хорошие сапожки.

– Жаль только, – потирая лысину, посетовал старый Цёткень, – не знаю я, сколько у него там этих ангелов-приятелей?

– А всем и не надо, – подмигнул ему Барон, как величайший знаток райских дел. – Только тем шей, кто с нашим Габриком водится. Хватит и пяти пар сапожек. Вот увидишь, маштер, все как есть заберут их себе ребята-ангелята. А которые лишние, те оштанутся под крышей висеть!

Как видно, Габри стал теперь частенько наведываться потому, что вскоре исчезли из-под навеса одна за другой все пять пар сапог.

А сапожник Цёткень ещё никогда не ходил в церковь так прилежно, как в эти дни. Всё со своим Габри беседовал бедный Цёткень.

– Послушай, мастер Цёткень, – сказал как-то ему старый звонарь Гашпар, – давай как-нибудь сходим с тобой на Цыганское озеро! Я тебе там что-то очень занятное покажу.

Цыганское озеро находилось на краю города. Смотреть «что-то занятное» мы отправились туда втроём. Действительно, было очень забавно смотреть, как пятеро цыганят Барона катаются по звонкому льду, прыгают на хрустящем снегу в новеньких сафьяновых сапожках.

– Узнаёшь, мастер Цёткень, сапоги? Узнаёшь? – издевательски хихикнув, спрашивал звонарь.

Цёткень добродушно улыбнулся:

– Ещё бы не узнать! Свою-то работу?

– Вот видишь? Не сын твой Габри на том свете носит сапоги, а дети бездомного оборванца Барона! – возмутился звонарь Гашпар. – Сам же негодяй и болтает об этом по всему городу.

– Знаю я и это, добрый человек, – успокоил громогласного слугу божьего сапожник. – Не беда! Ведь и на ногах у цыганят сапоги-то всё равно моего сыночка имя выговаривают. Вслушайся получше!

В морозной тишине на скрипучем снегу сапожки цыганят весело выговаривали:

– Га-бри, Га-бри!

Вот когда я впервые стал понимать, что за добрые феи живут в сердцах некоторых людей. И, вернувшись домой, поцеловал старую, натруженную руку моей доброй волшебницы. Уже не просто как человек воспитанный, а в благодарность за доброту и заботу её обо мне.

ЦУЦИК

Видно, недаром у себя на мельнице рос я один-одинёшенек. Я и в школе потом долго оставался настоящим нелюдимом. Никак не мог сойтись с другими ребятами. Только с Габри Цёткенем и успел подружиться, таким же застенчивым и немногословным мальчишкой, как я. Но опустело место по соседству за моей партой, и снова я сделался одинок. Ни я не набивался к своим одноклассникам в друзья, ни они ко мне. Если же кто-нибудь из них заговаривал со мной, я от смущения готов был спрятаться хоть в карман своей собственной шубейки.

Помню, когда матушка ещё разводила домашнюю птицу, в каждом выводке обязательно находился один цыплёнок-чудак, который всё норовил поодаль держаться от остальных. Вот так же и я чурался своих сверстников. Ребята, бывало, в куче-мале на поросшем травой школьном дворе кувыркаются, а я на четвереньках под партами ползаю, вообразив себя медведем. Учусь рычать побасовитее, мечтая в один прекрасный день наброситься на долговязого Цинтулу, по кличке Сила, и разорвать его в клочья.

Этот Цинтула был самым здоровенным парнем в классе и превеликим пройдохой. Я и завидовал ему и боялся его. Завидовал, потому что он умел, заложив два пальца в рот, пронзительно свистеть. Ну прямо как паровоз! Тайком от всех я тоже пробовал свистеть, но даже, засунув в рот целый кулак, ничего не достиг, только чуть было не задохнулся. А боялся Цинтулу я потому, что он был страх каким сильным! Он даже мог стойку на одной руке делать, чем всегда хвастал. Правда, я никогда этой его стойки не видел, но верил ему на слово. И всё же я собрался однажды наброситься на него и напугать медвежьим рёвом. Только сзади, со спины, наброситься, чтобы он так и не узнал, кто на него напал.

Но вот входил Цинтула в класс, и разъярённый, жаждущий его крови медведь сразу же превращался в безобидного ёжика, который прикидывался, будто он что-то уронил на пол и теперь вот ищет, ползая под партами.

Но Сила-Цинтула был к тому же хитрым малым и не раз сам пугал меня до смерти, неожиданно влетая в класс. А однажды во всеуслышание заявил:

– Господин учитель, вон тот парнишка в шубейке почему-то всё время под партой сидит и дрожит, будто пёсик-цуцик!

Господин учитель, правда, громко хлопнул Силу-Цинтулу линейкой но макушке, но мне от этого легче не стало. Кличку «Пёсик Цуцик» с меня уже не удалось бы смыть и керосином. И ладно ещё, если бы меня просто дразнили Цуциком, а то ведь некоторые ребята стали даже манить меня к себе, как дядя Месси свою собачку: «Цуцик! Ко мне! Цыц, Цуцик, и шёл вон!»

Как-то раз учитель вызвал отвечать меня, а озорник Цинтула, сидевший на самой задней парте, возьми да и крикни:

– Цуцик, ко мне!

Весь класс так и покатился со смеху.

А я так смешался, словно язык проглотил. И теперь, как бы хорошо ни знал я урок, ничего путного ответить я не мог. Только рот разевал, будто пескарь на крючке. В ушах же у меня словно застряло: «Цуцик, ко мне!», даже когда вообще никто ничего не говорил. Хотя уроки учил я с таким усердием, что вскоре весь пожелтел. Правда, ни моя добрая фея, тётя Мальвинка, ни матушка, которую я каждое воскресенье ходил навещать на мельницу, не замечали этого. Но зато дядя Месси, когда я однажды наведался к нему в шалаш, покачал сокрушённо головой и сказал:

– До чего же плох ты, сынок! Сморщился весь, как старый гриб моховик. И кем ты собираешься стать после такой великой науки?

– Исправником, дядя Дюри! – вдруг выпалил я. В то время я частенько видел, как исправник в сверкающей лаком коляске проезжал мимо нашей школы.

– Что же, на худой конец, это тоже занятие! – тыча своей длинной палкой в пожухшую стенку кукурузного шалаша, промолвил старик. – Да только ты, по твоей худобе, наверное, уже столько всякой всячины выучил, что тебя хоть сейчас можно назначать сторожем полевым.

Я и прежде думал, что полевому сторожу большой ум требуется. Но оказалось, мой старый приятель большего стоит, чем даже я мог предположить. Потому что дня через два спрашивает меня в школе учитель:

– Ты, Гергё, когда снова со сторожем полевым увидишься?.. Дядей Месси его, кажется, зовут?

– Да, – подтвердил я, нимало не удивившись и считая в порядке вещей, что и нашему господину учителю известен дядюшка Дюри.

– Ну так вот, когда будешь говорить с ним, передай от меня привет. Славный он человек и голова умнейшая!

Загордился я от его слов больше, чем если бы господин учитель меня самого похвалил. Но учительского привета я всё равно передать не сумел. Не успел я и рта раскрыть, придя в хижину дядюшки Месси на следующее воскресенье, как он ещё издали напустился на меня, сердито нахмурив мохнатые, как щётка, брови.

– Что ж ты это, кукуруза тебя усами забодай! Дурные вести ко мне про тебя дошли. Гергё – учёный человек! Боюсь, не получится из тебя даже исправника. А полевого сторожа и подавно! Разговор у меня был на днях с твоим учителем. Были мы с моей собачкой Подайкой у него в гостях. Отнесли ему молоденькой, нежной кукурузы, да узнать хотели, что из тебя получится: рыба или мясо. Так вот плохой отзыв дал он о тебе. Ни рыба, говорит, ни мясо! Вечно ты напуган, отвечать вызовет тебя – дрожишь, как зайчишка трусливый.

Отчитав меня, дядя Месси принялся отдуваться, пот со лба рукой отирать. Наверное, за всю жизнь не приходилось ему держать такой длинной речи. Но всё же, чуть погодя, он меня снова спросил:

– Так почему же ты, сударь мой, в школу идучи, ум-то свой дома забываешь?

– Не забываю я его, дядюшка Дюри, с собой беру! Только показать там не смею, – признался я. И сквозь слёзы поведал своему мудрому приятелю, каким трусишкой я делаюсь, в школу придя.

Покачал сторож Месси головой:

– Жаль, братец, жаль, что ты раньше мне об этом не рассказал. Знаю я и против такой беды одно средство. Да ты погоди, я сейчас же это средство и разыщу.

Сказал и полез в свой шалаш. А я весь замер, ожидая, какое же средство от трусости он мне дать может?

Несёт, гляжу, что-то. А что – толком не пойму: чугунок старый или корзинку небольшую? А уж как он мне протянул загадочный предмет, увидел я, что была эта вещица в своё время шляпой пастушьей. Теперь же она разве что пугалу огородному в самую пору. Расправил старик шляпу любовно, встряхнул разок-другой, а из неё пыль клубами валит.

– Ну, что ты на это скажешь, господин ученик?

– Страшно в руки взять.

– Зато как была она хороша, братец, лет сорок тому назад! Мягкая, прямо бархатная. Пока, конечно, не засалилась. И чёрная, что тебе вороново крыло, пока плесень её краску не съела. Ленточка была на ней – чистого шёлка! Пока мыши не изгрызли. Новенькая она была ещё в ту пору, как я в чабанах ходил.

– Я бы её и за сто форинтов надеть не согласился.

– Ничего, мой ученичок, наденешь ты её и задаром! Потому что шляпа эта не простая, а с хитростью. Кто её себе на голову водрузит, в тот же миг и силой и духом во сто крат крепче делается.

– Выходит, она волшебная? – вскрикнул я, вытаращив от удивления глаза.

– Ладно, парень, нечего таращиться, бери её поскорее да напяливай себе на голову поглубже! Я и сам только благодаря ей таким знаменитым человеком сделался.

И он собственноручно водрузил мне на голову эту невиданно-неслыханную шляпищу. Торжественно, ну точно как монарх возлагает королевскую корону на голову своего наследника.

– Вид у тебя как у наследного принца! Жаль только, нет в моём дворце зеркал по стенам. А то посмотрелся бы ты сейчас в зеркало и сам себя не узнал бы!

Но и без зеркал не то что я сам, а и знакомые собаки меня не узнавали. Всю дорогу, пока я домой шёл, они на меня лаяли. И у людей при виде меня от веселья лица расплывались, а некоторые даже кричали:

– Ты только посмотри, кто идёт-то!

Я уже было и впрямь начал верить, что очень мне к лицу чабана шляпища старая. Но перед самым домом всё же снял я её с головы: не хотел, чтобы тётушка Мальвина до поры до времени знала о моём знакомстве с приятелем Месси.

Ночевала вислоухая шляпа в саду, досыта напилась она там утренней росы и стала такой тяжёлой, что я её насилу с земли поднял. А едва мне на голову угодив, она меня как шапка-невидимка накрыла. То и дело приходилось мне её приподымать, чтобы хоть что-то вокруг себя видеть.

Ещё до восьми часов далеко, а ребята уже на дворе перед школой будто туча мошкары толкутся. И конечно, Сила-Цинтула в самой середине ребячьей толпы стоит, разглагольствует. А как увидел меня, повернулся в мою сторону и во всё горло заорал:

– Братцы, смотрите, в какой раскрасивой шляпе наш Цуцик сегодня пожаловал!

«Ладно, – сказал я себе, глядя, как в бойницу, в щель, что оставалась между шляпой и шубейкой. – Вот сразу и проверим, на что ты годишься, вислоухая!»

И, швырнув книжки в сторону, я без лишних слов кинулся на долговязого Цинтулу. Сгрёб я его в охапку, да так шмякнул оземь, что он аж крякнул! Ну, я слегка намял бока длинному оболтусу для порядка, а потом, отпуская, предупредил:

– Если мало было, скажи. В другой раз ещё добавлю!

Поднялся на ноги долговязый, ни слова в ответ не промычал, только всё бока ощупывал. Уселся за парту, книжку достал, как самый примерный мальчик на свете. Понял, что кончилась его власть. А ребята меня окружили, будто полководца-победителя. Каждый норовит шубейку мою потрогать да, будто к слову пришлось, сказать:

– До чего же красива! И шляпа какая у тебя славная!

А тут пришёл господин учитель и первым меня отвечать вызвал. Взглянул я на свою шляпу на вешалке и так затараторил, что и не остановишь! Смотрит на меня учитель, глазам своим не верит: словно подменили меня.

А я не стал следующего воскресенья дожидаться и сразу же после уроков на всех парах помчался к дядюшке Дюри, в его владения. Бегу, ещё издали шляпой ему машу.

– Ну, как делишки, ваша честь? – весело подмигнув, спросил меня старый сторож. – Помогла знаменитая шляпа?

– Помогла! Да ещё как! – гордо закричал я. – Теперь я уже больше не Цуцик!

Тут дядюшка Месси расхохотался и снял у меня с головы волшебную шляпу.

– Раз так, значит, не нужна она тебе больше. Нечего тебе в ней ходить, людей смешить! Неужто ты и впрямь думаешь, что в этом дырявом колпаке какая-то сила чудодейная скрыта? Сумеешь ты теперь постоять за себя и без шляпы! Помни только: что бы ни случилось, не бойся ничего на свете!