355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ференц Мора » Волшебная шубейка » Текст книги (страница 1)
Волшебная шубейка
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 01:19

Текст книги "Волшебная шубейка"


Автор книги: Ференц Мора


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)







ЧУДО-МУЗЫКА

Было так на самом деле или нет, а только подарили как-то раз одному мальчику глиняную грушу, которая петь умела. Но пела она не всегда, а когда брал её в руки хороший человек. Известно же мне это доподлинно, потому что была та чудо-музыка моя. Вот уж и на склоне лет своих оглянусь я порой на прожитое, и жизнь моя вся как на ладони. Но всё, что до истории с грушей было, будто туманом подёрнуто.

Подарил же мне чудесную грушу один словак-коробейник, торговец игрушками. Отблагодарить хотел меня за то, что принёс я ему из колодца воды в деревянной кружке напиться. Выпил добрый человек из ковшика воды, потом посмотрел на свои лежавшие на рогоже игрушки и говорит:

– Ну, славный молодец, чем же одарит тебя дядюшка Яно [1]1
  Ударение в венгерском языке, как правило, на первом слоге.


[Закрыть]
за то, что ты его водой студёной напоил? Так и быть, дам я тебе, паренёк, грушу-свистульку!

И до чего же красива была его свистулька: один бок у неё красный, другой – желтый, ну прямо всамделишная груша!

Да только мне-то хотелось получить в подарок какую-нибудь другую игрушку. Лошадку, например. Поэтому и сказал я дяде Яно, что, мол, у меня дома уже есть одна такая поющая груша.

– Ах, хлопчик ты мой милый, такой свистульки нигде в целом свете нет! – возразил словак-коробейник и в игрушке что-то своим ножичком повернул. – Ведь на этой свистульке не у любого-всякого музыка получается. А только у человека доброго. Вот мы сейчас и посмотрим: добрый ты мальчик или нет. Захочет ли ещё эта музыка в твоих-то руках играть.

Подул я в его свистульку, а она так славно заиграла, что я даже рот от удивления раскрыл. Уж я и не знаю, что за секрет был у дядюшки Яно – мастера «золотые руки», только заливалась его свистулька ну прямо будто певчий дрозд!

– Так что смотри, дружок, чтобы она у тебя всегда так пела-распевала! – напутствовал меня дядя Яно, шевеля длинными, как у сома, усами.


Иду я, а груша-свистулька всё краше, всё складнее играет. Пока домой пришёл, вызнал я все её секреты, все до единого колена. Коснёшься её слегка губами, она словно засмеётся и негромко так заворкует, будто горлица; а если в неё часто-часто подуть, защёлкает по-соловьиному. Словом, научился я на своей груше и снегирём свистеть и чижом распевать.

Даже матушка моя улыбнулась, заслышав замечательную музыку. Хотя была матушка тогда в таком большом горе, в такой печали. Дневала она и ночевала возле Марики, моей больной сестрёнки.

А тут и сама Марика открыла через силу глаза и радостно так лопочет:

– Хорошая у тебя музыка! Поиграй ещё, братец!

И даже старый доктор Титулас, пришедший навестить больную после полудня, и тот похвалил музыку. Потрепал сестрёнку рукой по бледной щеке, очки свои протёр – они у него сразу запотевали, стоило ему только к больной поближе наклониться, – а затем взъерошил мне чуб и говорит:

– Правильно, братец, делаешь, что играешь! Пусть порадуется твоей знатной музыке наша хрупкая барышня-камышинка.

«Хрупкая барышня камышинка» улыбнулась с трудом, а я с таким усердием принялся дуть в свою грушу-свистульку, что от музыки моей весь дом загудел. Свистел я, старался, пока под вечер мама не сказала, отирая мне пот со лба:

– Хватит уж играть-то, дорогой мой музыкантик.

Хватит так хватит. Только в этот час как раз вернулся домой отец с виноградника, как же мне было не показать и ему своё искусство.

И отец похвалил мою забаву. Сказал:

– Наверное, в этой свистульке столько разных певчих птиц сидит, что ими и целый лес населить можно. Правда, в позднюю пору все умные птицы давным-давно спят, – добавил он.

А у самого такое печальное лицо, что я сразу играть перестал. И вдруг больная сестрёнка снова голос подаёт.

– Моя музыка! Дайте мне в неё посвистеть, – шепчет жарким ртом бедняжка и руки слабые свои ко мне тянет, а они будто две белые бабочки из сумерек на огонь летят.

Забилось у меня испуганно сердце, и драгоценную свою грушу-музыку я к груди прижал. Не отдам, думаю, её ни за что на свете. А сам к двери – да во двор. Но тут матушка меня за руку поймала, печальным голосом спрашивает:

– Неужто жалко тебе, сынок, игрушки этой для родной-то сестрички?

Протянул я нехотя грушу-музыку больной Марике.

– Она же всё равно не умеет на ней играть. Девчонки в этом ничего не понимают, – говорю.

А Марика и впрямь не умела. Едва к губам поднесла и тут же уронила на одеяло.

Только я потянулся за певучей грушей с ликующим возгласом: «Ну, что я говорил!» – а Марика как посмотрит на меня сердито-пресердито, да и спрятала мою свистульку к себе под подушку:

– Не отдам! Моя музыка!

Выбежал я из комнаты, уселся в саду под смородиной. Сижу, горюю. А тут ещё и соловьи свои привычные перепевы вечерние начали. Будто меня нарочно дразнят.

– Ну и что же ты у-ме-ешь, чу-до, чу-до-му-зы-кант? – так выщёлкивали они.

Заплакал я горько, вернулся в дом и, как был, одетый, бросился на свою постель. Долго плакал, пока не уснул.

В ту ночь не до меня было всем в нашем доме. А я, как проснулся поутру, сразу хвать за свой карман.

– Где моя свистулька? – испуганно захныкал я, потому что ночью мне приснилось, будто я её в карман положил.

Протёр я глаза, пробрался в горницу, где больной Марике на большой кровати постель постелили. Смотрю: мама спит, уронив голову на стол. Марика вся красная, в жару пылает. Подкрался я к её постели и рукой – раз под подушку!

– Вот ты где! – обрадовался я, нащупав свистульку. И сердце моё застучало громко-громко.

Счастливый, стал я на цыпочках к двери пробираться. Уже на порог ступил, а ночник вдруг как вспыхнет, как загорится ярче обычного! Я от неожиданности вздрогнул, обернулся, и почудилось мне, будто больная Марика прямо на меня смотрит своими большущими чёрными глазами.

И таким печальным показался мне её взгляд, что я испугался и игрушку свою из руки выронил. Громко стукнула свистулька, упав на порог, мама встрепенулась, голову подняла:

– Это ты, сынок?

Но я тем временем уже успел поднять грушу с пола и молча вернулся к себе в постель. И сразу же заснул, только прежде спрятал свистульку подальше, в подушку, в мягкий пух. Там-то уж не найти мою игрушку Марике, хоть она и умница у нас.

Эх, уж лучше бы нашла она её! Да только не довелось бедняжке больше на свистульке моей поиграть…

Проснулся я, а бедная сестричка моя уже в гробике лежит. Родственники пришли, мой крёстный отец Бордач с женой, на кладбище, в последний путь её проводить.

Долго не брал я в руки свистульку. Но потом пришла мне в голову мысль, от которой я чуточку повеселел.

«Поиграю-ка я Марике на своей груше – пусть ей там, в могилке, сон красивый приснится».

Кладбище было совсем рядом с нашей усадьбой. Одним духом добежал я до него, обнял крест надмогильный, на котором уже начал вянуть сплетённый из цветов ноготков наш недорогой венок.

– Слушай, Марика, я тебе на свистульке поиграю.

Дунул я в грушу раз, другой… Но как я ни старался, не издала капризная игрушка ни звука. Недаром, видно, предупреждал меня мастер Яно, что не простая это музыка, а волшебная, и только до тех пор играет, пока у доброго мальчика в руках находится. Понял я тут сразу, что уже больше не доброе у меня сердце.



СИНИЧИЙ КОРОЛЬ

Теперь-то я знаю, что сестрёнка моя, Марика, умерла от дифтерита. Но в то время ещё не очень хорошо распознавали эту болезнь, а лечить и подавно не умели. И не знали они того, что болезнь эта очень заразна и легко передаётся от больного ребёнка здоровому. Так что, наверное, никто и не думал, что вместе с грушкой-игрушкой и собственную смерть в кармане ношу.

Детские слёзы скорые: мигом потекут, мигом и высохнут. Прошло всего несколько дней после нашего большого горя, а я уже как ни в чём не бывало жил-поживал, как умел, забавлялся. Однажды нашёл я на кукурузной делянке большую-пребольшую тыкву. И сразу подумал: вот бы из неё синичью ловушку сделать.

Ловля синиц была моей самой любимой забавой в зимнюю пору. Конечно, синиц я не ртом ловил, как некоторые нынешние ребятишки ворон ловят. А я сделаю, бывало, западню из тыквы, повешу её на тын или на край колодезного сруба поставлю. Смотришь, к вечеру уже сидит в ней очередной пленник, «караул» кричит:

– Помогите! Отворите! Неужто тут нет никого?

А я, накрыв маленькую черноголовую птичку ладонями, бегу к старому полевому сторожу Дюри Месси похвастаться своей удачей:

– Поглядите, дядюшка Месси, какая у меня синичка!

– А ну, покажи, в самом деле, какая? – говорил, взглянув на мою добычу из-под огромной бараньей шапки, дядя Дюрка и тут же пренебрежительно махал рукой. – Зря только такую знатную тыкву извёл. Поймал ты самую что ни на есть простецкую, «мужичью синицу».

– А что, разве бывают какие-нибудь другие?

– Ещё бы, пострелёнок! Синичий король – вот это другое дело. Вот бы кого нам с тобой словить! Уж он-то принёс бы тебе столько счастья в дом, что хоть лопатой греби.

Тут я огорчённо выпускал из ладони свою «мужичью синицу».

– К ним лечу, к своим лечу! – обрадовано кричала птица и пускалась догонять своих сородичей. Но мне от того, к кому она летит, было ни холодно, ни жарко.

С того дня все мои мысли были заняты только синичьим королём.

– Какой он хоть из себя, этот король синичий? – допытывался и не раз у дяди Дюри. – У него что ж, и корона есть на голове?

– Есть, сынок, есть! Голубая корона, розовая мантия, белая жилетка, а ножки в красных сапожках. А самое первое, как его узнать, – это по чёрной бархатной бородке. Ни у какой другой птицы на целом свете нет такой бороды.

Стал я с тех пор охотиться только за синичьим королём. Но не попадался он мне. Да никто о нём и слыхом не слыхивал. Никто, разумеется, кроме дядюшки Месси. Он-то уж всегда что-нибудь неслыханное-невиданное придумает. Отец мой, бывало, не раз его корил:

– Ну, что ты, кум, мальчонку такими сказками в обман вводишь?

– Не сказка это, сосед Мартон! – стоял на своём старый полевой сторож. – Видал я синичьего короля. Своими глазами видел. На гнезде он сидел, в камышах. И как он поёт, слышал: «Цыть! Молчать! Пошёл прочь! Эй, вы, потише, там!» – выговаривает.

– Приснилось всё это тебе, сосед! – засмеялся, помню, отец. Да и я тоже вскоре почти перестал верить в синичьего короля. И вдруг как-то раз опять слышу о нём. Всё тот же Дюри Месси рассказывает, будто поутру обходил он виноградник и видел, что король синичий на кусте засохшего репейника сидел.

– Сейчас? Летом? – удивился я и заспорил: – Синицы же только зимой в село прилетают, когда им в лесу уже кормиться нечем.

– Больно ты умён! – вскипел старик. – Ты что же, думаешь, что синичий король, он тебе как простая «мужичья синица»? Да он когда захочет, тогда и прилетит. Проверку делает своим подданным. В любой час, когда только вздумает.

И теперь, увидев среди стеблей кукурузы огромную тыкву, я опять вспомнил об этой новости. Выдолбил тыкву изнутри, сделал ловушку. А поставил её на крышу хлева. Дай, думаю, попытаю счастья. Немного и времени прошло, как вдруг слышу: западня моя – хлоп! – и закрылась. А в ней какая-то длиннохвостая птичка прыгает.

«Ой, а вдруг это синичий король?» – подумал я, а сердце от радости из груди готово выскочить. Пулей полетел я к хлеву. Так и есть! Гляжу: у пленника моего головка синяя, грудь белая, спинка – розовая. И чёрная бархатная борода! Точь-в-точь такая, как дядюшка Дюри описывал. Да и разговор тот же: «Цыть! Молчать! Пошёл прочь! Мальчишка!»

Взял я синичьего короля в руки, а он боязливо так золотистым глазком на меня косится и уже не сердито, а скорее даже робко покрикивает.

Жалко мне вдруг его стало. Почему-то Марика вдруг вспомнилась, как она, бедняжка, на меня вот так же печально в последний раз посмотрела. Раскрыл я ладони, да и выпустил пленника на волю:

– Лети-ка ты, синичий король, к синичьему народу своему!

Птичка вспорхнула у меня с руки, но прочь не умчалась, а раза три-четыре облетела вокруг меня, словно что-то сказать мне хотела.

– Динь-динь, день-денц! Гергё, мо-ло-дец! – будто колокольчик зазвенел надо мной её серебряный голосок.

А меня вдруг страх обуял: что, если с этой птичкой бородатой я своё счастье из рук упустил?

Так оно и случилось: уже на другой день лежал я в горнице на большой кровати и пылал как в огне. А доктор Титулас, теперь уже надо мной склонясь, протирал свои запотевшие очки и говорил матери:

– Дифтерит и у этого, душечка. Та же самая болезнь, что и у бедняжки Марики была.

Много дней я провалялся в бреду, без памяти. Помню только, что один раз открываю я глаза, а на кровати в ногах у меня сидит, нахохлившись, какая-то мрачная, чёрная птица. На ворона похожая. Посмотрела она на меня, и сразу меня из жара в озноб бросило.

– Прогоните, прогоните её поскорее! – закричал я.

Тут такой переполох начался в горнице. Матушка, отец, доктор Титулас – все принялись гнать чёрную птицу. Да всё без толку. Птица носилась по комнате, кружила надо мной, подбираясь всё ближе и ближе. В конце концов она нахально уселась у самого моего изголовья. И я даже слышал, как она скрежещет клювом, точит его. Но я уже больше не посмел открыть глаза.

И вдруг в комнате послышался чей-то очень знакомый-знакомый, хоть и негромкий голосок:

– Цыть! Молчать! Пошёл прочь! Прочь! Прочь!

Да ведь это же синичий король! Тут ко мне снова вернулась смелость, и я открыл глаза. В самом деле он! Только теперь его было не узнать: глаза горят огнём, чёрная борода на ветру будто стяг развевается, все перья дыбом, а маленький клюв сверкает, словно меч.

– Прочь, прочь! Марш отсюда! – орал он на большую чёрную птицу.

«Помогите ему, помогите!» – умоляюще смотрел я на своих, но никто и не пошевелился. И отец и мать – все в слезах – неподвижно сидели, уставившись перед собой.


Но и не нужно было ничьей помощи моему синичьему королю: он вихрем кружил вокруг большой, неуклюжей птицы, молнией падал на неё сверху, клевал её, а она неловко отбивалась. Вот ещё один сильный удар королевского клювика-меча по мерзкой чёрной голове, и большая уродливая птица трусливо улетела прочь через окно.

– Дзинь-дзень, добрый день! – победно зазвенел голос синичьего короля в горнице. А я приподнялся в постели и обрадовано засмеялся:

– Ой, как хорошо, что она улетела!

Отец и матушка принялись меня обнимать и, плача и смеясь от счастья, спрашивать:

– Кто улетел, сыночек? Здесь же никого не было!

– Как же не было? А большая чёрная птица? Её мой синичий король прогнал, вон он! – показывал я на свою храбрую птичку, усевшуюся отдыхать на край вешалки.

– Смотри-ка, мать, и впрямь синичка! А мы-то с тобой её и не заметили! – увидев наконец моего синичьего короля, удивился отец. – Должно быть, налетела, когда мы горницу проветривали. Красивая птичка. Её «бородатой синицей» зовут.

Не стал я возражать отцу, хотя я-то уж наверное знал, что это сам его величество синичий король. И что это он прогнал прочь чёрную птицу смерти.



СОКРОВИЩА ПРЕДКОВ

Неделю спустя и следа не осталось от моей болезни. Если не считать забот, которые теперь причинял матушке мой аппетит. Я то и дело приставал к ней: что будет на обед да что на ужин.

Прежде на этот вопрос у нас так отвечали:

– На обед два блюда да закуска: корка, мякиш и горбушка.

Но теперь, чтобы отпраздновать моё выздоровление, мама устроила настоящее пиршество. Столько было всяких яств, что казалось, и каменный жёрнов, служивший нам обеденным столом, вот-вот рухнет под ними. Было тут и «жаркое но-садовничьи» – так почтительно именовалась у нас печёная тыква. Были «галушки в шубе» – понимай: картошка в кожуре, и, наконец, смородина сорта «вырви глаз» – блюдо отменно кислое, на любителя. Голоден был я как волк и не знал только, с чего мне поскорее начать. Но матушка ласково погладила меня по голове и сказала:

– Погоди, сынок, что я тебе ещё принесу-то!

И вносит она жареного голубя на блюде с голубыми цветочками. На том самом, что у нас только по большим праздникам на стол подают. Отец уже положил на мою тарелку голубиную грудку, как дверь вдруг отворяется и в неё шариком вкатывается деревенский знахарь Кюшмёди. И, ни слова не говоря, хвать у меня из-под носа тарелку с голубем и усаживается с нею на сундук.

– Ах, как кстати, как вовремя я к вам наведался! – забормотал он. – С ума сошли люди: голубиным мясом собирались больного ребёнка кормить! Да нешто вам не ведомо, что от него бедняжка в единый миг сам в голубка может оборотиться, и придётся ему потом целых девять годов летать за тридевятью землями.

– Вижу, просветление разума у вас наступило, дядюшка Кюшмёди, – рассмеявшись, сказал отец; но мама, боясь, как бы не «сглазил» старый колдун, обняла меня крепко, да ещё и передником сверху прикрыла.

Всемогущий ворожей Кюшмёди – маленький, кругленький старичок с длинной белой бородой по пояс – и летом и зимой ходил в шубе и овчинной шапке, из-под которой всегда топорщились в стороны, будто крылья у ветряной мельницы, мохнатые брови. Такие мохнатые, словно это были и не брови вовсе, а усы. Только выросли они почему-то не на губе, а над его курносым носом. При виде Кюшмёди каждому человеку обязательно приходило в голову, что именно так должны выглядеть сказочные карлики, которые сидят по тёмным пещерам и стерегут свои сокровища. Возможно, что у Кюшмёди это и было главным занятием, только никто о том не знал. Сколько люди помнят, он всю жизнь обитал в одной из штолен старой, заброшенной шахты, куда, кроме него, никто из смертных и не заглядывал. Говорили, что вход в штольню охраняют хищные птицы, грифы-стервятники, которые если закричат, так у человека сразу голова с плеч долой. Время от времени Кюшмёди пропадал куда-то, и тогда люди шушукались, что он изучает ведьмино мастерство. И добавляли, что он будто бы знает язык птиц, сведущ в целебных травах, может повелевать ветрами, выводить крыс, а если на кого разгневается да швырнёт в него своей бараньей шапкой, тому и мёд горьким покажется. Никто и не смел на нашей улице перечить дядюшке Кюшмёди. Повсюду, куда он, бывало, ни постучится, встречали его и курочкой и белым калачом.

Но я всё равно теперь готов был съесть и всемогущего колдуна. После того как он сам съел мою долю жареного голубя. Он-то, бессовестный старикашка, видно, не боялся, что превратится в голубя. Мало того, Кюшмёди пересел к столу и придвинул к себе всё блюдо с жареным голубем.

– Бог с ним, – приговаривал он при этом, – лучше уж я его уберу, но не позволю, чтобы он этого милого мальчика у нас забрал.

– Кушайте на здоровье, – угощала мама грозного колдуна, стараясь ничем его не прогневить. Даже свежую булку на стол выставила, вытащив её из печи.

А отец только посмеивался, глядя, как ворожей прямо с костями пожирает голубя, заедая его ломтями сдобной – с жару, с пылу – горячей булки. Покончив с едой, колдун подмигнул мне и приказал:

– А ну, Гергё, открывай рот, посмотрю я, осталась ли ещё какая хвороба у тебя в горле?

С этими словами знахарь поставил меня между колен, как это обычно делают настоящие доктора, и шершавой, старческой рукой провёл по моей шее. И при этом стишок сказал:

 
У собаки заболи,
У вороны заболи,
А у маленького Гергё
Всю болесть утоли.
На ворону, на собаку
Его хворь подели!..
 

Ну вот, – закончил осмотр самозваный лекарь. – Как петух прокукарекает, так все твои болячки сами по себе пройдут, барончик Гергё. От моего заговора и мёртвый живым сделается!

Мне очень хотелось спросить у кудесника, почему он величает меня «барончиком»? Но я не успел и глазом моргнуть, как чародей принялся уже и за «жаркое по-садовничьи».

Дядюшка Кюшмёди взглянул на меня из-под мохнатых бровей:

– Понимаю, человечек! Маленький человечек испугался, что дедушке Кюшмёди может не понравиться такая скудная еда. А ты не бойся за дедушку Кюшмёди. Дедушка Кюшмёди – добрая душа. Жаль только, один он такой на целом свете. Лучше, конечно, птичье молоко, но сойдёт и картошка в «мундирчиках».


Что верно, то верно: сошли, все до одной. Из чугунка на столе в колдунову утробу. Нам остался только запах от тех картофелин. Воочию смогли убедиться, как может всесильный Кюшмёди в одиночку управиться с ужином на целую семью.

Отец, встав на табуретку, уже запалил светец и, как и положено скорняку, уселся врачевать чей-то драный-предраный полушубок.

При виде его колдун сморщил свой курносый нос:

– И это вы зовёте полушубком?

Отец, человек неразговорчивый, отвечал коротко:

– Да.

– Да в нём и мышь-то не захочет поселиться.

– Точно.

– И ты, Мартон, должен снова в лучший вид его привести?

– Должен.

– Ведь я знаю для тебя и получше занятие, – вздохнул Кюшмёди, придвигая к себе поближе решето, доверху наполненное красной смородиной.

– Какое же? – отозвался отец, продолжая орудовать иглой.

– А ведомо ли тебе, Мартон, что ты – потомок знатного рода с длинной-предлинной родословной?

– Ещё бы не знать. Отца моего так и звали: Длинный Мельник. Он – не то что я – мог зажигать светец и не вставая на табуретку.

– Не о том я, Мартон, – успешно управляясь со смородиной, возразил ворожей. – Ты о предках своих слышал хоть когда-нибудь?

– А как же! Все они до одного были людьми честными и бедными. Отец мельником был, ветряную мельницу держал. Ведь этот вот дом раньше-то ветряной мельницей был. Дед – чабаном. Его пастуший посох с крюком на конце, наверное, и по сей день где-нибудь на чердаке валяется.

– А прадед? – сверкнув глазами, воскликнул Кюшмёди.

– Чего не знаю, того не знаю, – рассмеялся отец. – Скорее всего, нищим был. Видел я ещё в детстве рваную суму на чердаке; теперь по крайней мере знаю, откуда она: наверное, с ней и ходил по миру мой прадед.

Тут Кюшмёди сдвинул свою баранью шапку на затылок и, стукнув кулаком по каменному жёрнову-столу, выкрикнул:

– Мартон, твой предок был венгерским бароном!

Легко ему было стучать, когда он уже убрал со стола смородину – всю до последней ягодки.

– Не беда, – вдёргивая нитку в длинную скорняжную иглу, отозвался отец. – Мне, правда, только один барон известен – старый цыган Барон. Да и тот потому, что ходит к нам на участок воровать красный виноград. Но теперь мне покойней будет: раз на наш виноградник не чужой человек наведывается, а такой, с кем мы в родстве состоим.

Кюшмёди от гнева сделался красным, как варёный рак.

– Ах ты жалкий заплаточник, черти тебя побери! Ты чего надо мной выкамариваешь? Да если ты хочешь знать, я из тебя такого барина могу сделать, каких ты и во сне не видал! Корзиной серебро будешь мерить, лопатой золото грести. В пурпурном одеянии, как принц, будешь ходить, в шубе, бархатом крытой. Даже псина твоя дворовая и та марципан жрать будет! Что ты на это скажешь, скорняк Мартон?

Отец разгладил новую заплату на полушубке и сказал:

– Нету у меня пса дворового, дядя Кюшмёди.

Чудодей старался удержаться от новой вспышки гнева.

Обеими руками ухватился за ворот своей засаленной шубы, словно опасаясь, что в ярости выскочит из неё.

– Неужели ты не можешь умного слова понять, Мартон? Я, я один знаю, где искать сокровища твоих предков. Только мне в одиночку туда не добраться. Коли пообещаешь отдать мне половину клада, я уж, так и быть, покажу тебе то заветное место. Согласен? Тогда вот тебе моя рука.

– Какая ж это рука? – Отец покачал головой. – Кажется, ты, сударь, вместо руки лапу одного из своих грифов-стервятников с собой притащил.

Рука колдуна с длинными загнутыми когтями и впрямь чем-то напоминала лапу хищной птицы. А когда отец к тому же посмеялся над чудодеем, все её пальцы стали скрючиваться внутрь, пока совсем не сжались в кулак.

– Ну, погоди! Пожалеешь ещё, глупый скорняк! – размахивая кулаком, заорал ворожей. – Заплатишь мне за это, жалкий портняжка! Тебе же помочь хотел! Думаешь, мне нужен твой клад? Да у меня свой волшебный котёл есть, в нём достаточно любой кирпич немного поварить, он тотчас в золото обращается. Только варить его надо в утренней росе, а печь топить полевыми цветами!

Выпалив всё это, приятель нечистой силы повернулся и засеменил к двери. Однако на пороге его остановили слова отца:

– Погоди, земляк! Не хочу оставаться в долгу за твою любезность. Подарю и я тебе такую вещицу, что, возможно, тебе пригодится.

Сморщенное лицо колдуна сразу расплылось, разгладилось в улыбке. Не надолго, правда. Только до тех пор, пока отец не набросил ему на плечи холщовую сумку. В ней он обычно держал сухой гриб-трутовик, которым дубленые овчины чернят.

– Это тебе, дядя Кюшмёди. Под то золото, что ты из кирпичей наваришь.

Я же испугался, что колдун в гневе пустит сейчас из ноздрей огонь, и спрятался за маму, перепуганную не меньше меня. Со страху даже глаза зажмурил.

Но хлопнула дверь, я открыл глаза и увидел, как Кюшмёди промелькнул мимо окна. А отец смотрел ему вслед и смеялся.

– Думаю, что предки этого старого враля были еще б ольшими вралями. Старикашка глуповат. Но еще глупее те, кто ему верит.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю