Текст книги "Волшебная шубейка"

Автор книги: Ференц Мора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

ПРАЗДНИК НА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЕ

О том, что же на самом деле произошло в канун Нового года в старой шахте, я узнал только много месяцев спустя, когда на дворе уже смеялась милая, весёлая весна. Придя в себя, я увидел, что лежу в маленькой светлой комнате и в открытое окно потоком льются солнечные лучи и аромат цветущей сирени. По одну сторону моей кровати я увидел бледное, но улыбающееся лицо матушки, по другую – лицо моей доброй феи Мальвинки.

– Неужели ты не узнаёшь нас, сынок? – гладя мой лоб, повторяла матушка.

Узнаю, конечно, узнаю, только никак не могу собраться с мыслями. Где это я лежу и как я сюда попал? Куда девалась пещера Кюшмёди? И что это за постель, пахнущая лекарствами? Почему у меня на голове повязка? И кто лежит вон там в углу, на другой кровати? Уж не Посошок ли Пети? А это мой знакомый доктор Титулас наклоняется над ним? Почему же он недовольно качает своей лохматой головой?

Сколько вопросов сразу хотелось мне задать, но выговорить я смог только два слова:

– Есть хочу.

Но даже если бы я прочитал сейчас вслух все самые лучшие стихи, какие есть в мире, обе добрые женщины не обрадовались бы так, как этим двум словам. Матушка, вся сияя, кинулась к доктору Титуласу:

– Вы слышали, доктор?! Он сказал: «Есть хочу».

И все втроём они помчались за молоком. А когда я, взяв из маменькиной руки стакан, сам поднёс его ко рту, этому все так удивились, будто я не стакан, а гирю десятипудовую одной рукой поднял.

Непонятно мне всё это было. Но ничего, подумал я, разберёмся. Раз – и сел в постели!

Матушка испуганно всплеснула руками.

– Ой, он опять куда-то идти хочет! Куда же ты собрался, ненаглядный ты мой?

– Как куда? – удивился я. – В школу, конечно.

И снова радость на лицах, хотя я всего-навсего в школу собираюсь. Но доктор Титулас погрозил мне своей тростью с львиной головой на резной рукояти:

– Э-э, молодой человек, до школы тебе ещё далеко! Сначала силёнки нужно набраться. Так что лежи-ка ты смирнёхонько в постели. Вон как твой дружок Пети. Вместе с ним и в школу пойдёте и друг друга будете беречь от Лиходея-живодёра. Потому что его ты тоже частенько вспоминал за эти три месяца.

Теперь настал мой черёд удивляться. Никак не мог я поверить, что уже три месяца лежу в этой белой комнате, рядом с моим дорогим Посошком. А комната эта – больничная палата.

– И как же мы тут очутились?

– Не по своей воле, сынок. Добрые люди, рудокопы, на руках вас сюда принесли. Они вас из-под камней в старой шахте откопали, аккурат на Новый год!

От изумления я только глазами хлопал.

– А что такое случилось в старой шахте, господин доктор?

– Это ты лучше меня должен знать. Потому что ты там был, – засмеялся доктор Титулас. – Нас, слава богу, там не было. Всё время, пока ты здесь лежишь, всё про шахту нам толкуешь. Только понять из твоих рассказов мы ничего не можем. Может быть, сейчас ты нам всё по порядку изложишь, как ты очутился в таком безлюдном месте в ночь под Новый год?

Рассказал я всё, что знал. А как дошёл до того места, как светящиеся камни заговорили под землёй, матушка и тётушка Мальвинка очень удивились, а доктор, улыбнувшись, сказал:

– Болен был ты, Гергё. Уже когда из дому выходил. Вот от лихорадки тебе и чудилась всякая всячина, звуки странные слышались. Будь я на твоём месте, я бы, наверное, не увидел и не услышал никаких горящих-говорящих камней.

Мы с мамой переглянулись. Мы-то уже с ней знали, что помимо людей имеются ещё и гномы и ветры говорящие. Только к чему мне возражать такому доброму человеку, как доктор Титулас?

Я продолжал свой рассказ, а когда добрался до конца, доктор, задумчиво покачав головой, заметил:

– Теперь-то и я догадываюсь, что произошло. Когда твой незадачливый чудодей зажёг шахтёрскую лампочку, рудничный газ взорвался и разнёс в прах всю старую шахту. Взрыв-то ведь был что надо. Весь город тряхнуло! Хорошо ещё, что случилось это под праздник, когда в забоях никого из шахтёров не было. А вы вдвоём уцелели, потому что вас взрывной волной на снег выкинуло. Потом, правда, на вас ещё камней набросало, да одним камнем по головушке твоей бедовой стукнуло. Но это не страшно, до свадьбы всё заживёт. Как на собаке. Кстати, о собаке: как зовут ту замечательную псину?

– Подайка, – произнесла с такой нежностью матушка, будто самую любимую свою курочку гладила при этом.

– Так вот эту самую Подайку нужно в золотую рамку поместить и на видном месте напоказ выставлять. Известно ли тебе, что это она навела забойщиков на след? Весь город рыл-копал на развалинах старого рудника. Да только кто мог подумать, что вас нужно в стороне, под грудой камней искать? А эта Подайка сразу почувствовала: кто-то там есть. И знак подала: до тех пор визжала, лаяла, выла, сидя на самом верху каменной груды, пока мы ту кучу разбирать не принялись. Всех троих вас и вытащили.

– Троих? – обвёл я взглядом палату. – А где же третий?

– Вот он, – засмеявшись, сказал доктор Титулас и достал из-за двери наш дальновид. – Удивительно: ни один винтик не погнулся!

Телескоп весело подмигнул мне стеклянным глазом, но я всё равно не очень обрадовался неожиданной встрече. Я-то, право, подумал, что третьим спасённым был Кюшмёди.

– Нет, мой мальчик, третьим был не он, – помрачнел доктор, поняв мой вопросительный взгляд. – Кюшмёди был призраком заброшенной шахты и погиб в ней, не найдя в себе сил с ней расстаться. Когда в шахте вновь начнут работу, соорудят горняки в память и о нём что-нибудь вроде креста каменного.

На другой кровати раздались горестные всхлипы. Это бедный Пети Посошок слушал, слушал наш разговор да и разрыдался. Доктор Титулас подошёл к нему, ласково погладил ещё бледное лицо мальчика и сказал:

– А ты поплачь, поплачь. И я рад буду. Теперь хоть за жизнь твою нечего мне бояться.

Прошло ещё несколько недель, прежде чем доктор разрешил нам вставать с постели. Из палаты выходить ещё не позволяли, но к нам в гости могли приходить все, кто захочет. И повалил народ.

Первым навестил нас дедушка Петер с тремя своими приятелями-горняками. Они принесли подарки: два новеньких, с иголочки шахтёрских костюма, в каких ходят горняцкие мастеровые. И взяли с нас слово, что по праздникам мы отныне будем надевать всегда только их парадную форму.

– Это мы в честь вашего спасения дарим, – пояснил дедушка Петер, – Но мы ещё и отблагодарить хотим вас. За что? А вот за что! Как говорится, не было счастья, несчастье помогло. Взрывом разрушило часть новой шахты, но зато в старой под разлетевшимися в щебень скалами открылись такие богатые залежи угля, о которых мы и не догадывались. Теперь мы в два раза больше сможем на этом руднике зарабатывать. И вот в благодарность наш горняцкий цех принимает вас в свои сыновья и будет учить и воспитывать, пока вы на свои ноги крепко не встанете. И старому Кюшмёди наше спасибо и вечная память ему…

Только он это проговорил, как под окнами и в коридоре за дверью послышались громкие голоса, двери распахнулись, и в палату ввалилась вся наша школьная братия. Ребята радостно жали нам руки, а Сила-Цинтула в честь «сыновей рудника» сделал первоклассную стойку на руках.

Всё это было просто здорово! Но больше всего меня обрадовала матушка, шепнувшая мне на ухо, что в следующее воскресенье она устроит домашний обед, уже в нашем доме.

– Закатим пир, какого наша старуха мельница и не помнит, – посулила она. – Хочешь – верь, хочешь – нет, даже гуся зарежу!

Гуся этого я никогда не видел, но наслышан был о нём весьма, с тех пор как валяюсь на больничной койке. И ему, как видно, тоже про меня все уши прожужжали. Мне, на пример, было известно, что это самый белый гусь на всём белом свете. А ему – что я больше всего на свете обожаю гуся золотистого. Жареного. Так что я его уже успел полюбить и по рассказам, он же меня – не очень. Хотя я ждал – дождаться не мог встречи с ним, о чём матушка давно его известила.

Все пятеро маленьких Барончиков сбежались во двор старой мельницы, прослышав про великий пир в доме скорняцкой вдовы.

– Чую ношом шладкий жапах! – стоя в дверях и втягивая носом аромат жареного гуся, восклицал старший из цыганят Игнацка. – Маманя шкажала: она мне тоже гуща зажарит, ешли я так буду ущиться, как синок тёти Аннуш.

Заслышав столь лестные слова, матушка выглянула в сени и, погладив кудлатую голову Барончика, переспросила:

– Таким же, как мой Гергё, хочешь быть?

– Хощу! – признался цыганёнок, застенчиво втягивая голову в плечи.

Матушка сходила на кухню и вернулась на порог, неся в руке одну гусиную ногу.

– Вот тебе, Игнацка, ешь!

А тот, удивившись, так разинул рот, что туда не то что гусиная ножка, а и весь гусь без труда проскочил бы.

Матушка вернулась на кухню – дальше разрезать готового гуся на куски, но очень удивилась наступившей вдруг тишине.

– Неужто убежали мои гости? – выглянув в сени, спросила она.

Но все пятеро Баронов, как один, были там. Раскрыв рты, они во все глаза смотрели на счастливого Игнацку, сражавшегося один на один с гусиной ножкой.

– Не так скоро ешь! – со вздохом попросил Марци, самый младший из братьев. – Дай нам подольше посмотреть на неё.

Матушке так жалко стало беднягу, что она схватила большое блюдо с гусятиной и оделила каждого из маленьких заморышей добрым куском.

– Берите, скорей, пока не остыл гусь-то!

Ну и не осталось на противне ничего, кроме гусиной грудки. Только тут мама опомнилась, за голову схватилась: «Что ж теперь делать? Разбазарила я весь званый обед!»

Но, взглянув на раскрасневшиеся от радости мордашки ребятишек, утешилась, поставила блюдо обратно на край очага.

– Ладно! Хватит моему Гергёшке и одного куска гусятины. Он ведь никогда большим едуном не был…

А об остальных гостях она и не подумала, бедняжка, хотя мы уже собирались в немалом количестве: доктор Титулас с нами, с двумя своими пациентами, дядя Месси с Подайкой, тётя Мальвинка с Приятелем.

– Нельзя, чтобы Приятель на таком обеде отсутствовал, – гордо заявила она. – У господ так не принято.

Всем нам матушка очень обрадовалась, но больше всего – мне. Обняла на пороге, запричитала:

– Наконец-то пришёл ты, мой родимый!

– А как же гусь, матушка? – решил я подзадорить её, так как, ещё проходя мимо стоявших возле дома и усердно жевавших цыганят, я сразу же всё понял.

– Гусь? Твоя доля осталась, – смущённо перебирая передник, пробормотала матушка, – Самая вкусная!

– Мя-у-со! Мя-у-со! – мяукая, промчался мимо нас кот Приятель.

Он-то, конечно, знал, что гусь – это тоже мясо, так как только что объедал его дочиста с моей доли гуся и теперь удирал, потому что лохматая собачонка, громко лая, настойчиво требовала кость себе, да так, будто её звали не Подайка, а Отдайка.

Все мы весело посмеялись над этой гусиной историей. И только у одной матушки было горестное настроение: хоть реви, хоть плачь.

К чему же было приглашать в дом это великое множество народу? Но доктор Титулас и тут нашёл для неё утешительное слово:

– Ничего, добрая хозяюшка! Дайте и мне показать вам своё колдовское мастерство. Как я помню, в этом доме многим удавалось всякое волшебство. Вот и я: свистну – и скатерть-самобранка уже тут как тут! Со всем, что только вашей душеньке угодно. А ну, ребята, взгляните, может, та волшебная скатерть уже лежит на моём экипаже?

Ну конечно, скатерть-самобранка уже давно была там: ведь у нас у всех на виду повара из городского ресторана грузили в докторскую коляску тяжеленные корзины со всевозможной снедью. Был там и гусь жареный, и куры, и пирожные, и солёные рожки.

Закатили мы тут такое пиршество, что и на королевском дворе подобного не видывали.

Ещё за столом мы сидели, вдруг слышим: Подайка кого-то особенно усердным лаем на дворе встречает.

– Так зло пёс может гавкать только на цыгана Барона, – высказал предположение дядя Месси.

И точно: слышим, старый цыган с Подайкой бранится.

– Щего привяжалась, шумашедшая шобака, ешли я не жа чужим добром иду? Не отшуда жабирать пришёл, шуда нешу.

И верно: принёс. Клок от моей волшебной шубейки, с самой середины спины! Как раз то место, где наша старая мельница была на ней вышита. Он этот кусок овчины среди камней на руднике нашёл. Вся шуба дотла сгорела, только этот лоскуток и уцелел.

– Я его шражу ужнал! – похвалился цыган. – Шмотри-ка, говорю, это же она, шуба моего дружка Гергёшки. Принёш я её домой, жинка обрадовалась, на штенку кушок кожины повесить хотела. Ну, я её жа это дёрнул жа кошу. «Што, – говорю я ей, – это тебе порощёнок или курища? Это кушок шубейки моего лушщего дружка. Отнешу ему, пущь порадуется. А мне этот кушок вшё равно беж толку…»

Доктор Титулас дал цыгану серебряную монету. А я смотрел, смотрел на лоскуток от шубы да и расплакался.

После обеда я пошёл на кладбище, на отцовскую могилу. Постоял возле неё, помолчал в тишине. Вокруг кузнечики в траве скачут, на своих скрипках пиликают, а скрипки эти словно поют-выговаривают:

– Жить – это любить людей!