Текст книги "Вчера"

Автор книги: Фелисия Йап

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Два часа назад мы получили протокол вскрытия, – говорю я. – Он подтверждает обнаруженное ранее. Во-первых, наш патологоанатом доктор Шелдон нашла небольшой синяк на правой стороне головы мисс Эйлинг, за линией волос. Снаружи это повреждение почти незаметно. Но вскрытие выявило под черепной оболочкой следы сильного кровотечения. Травма, нанесенная тупым предметом, как это сформулировала доктор Шелдон.

Я щелкаю другим выключателем, и в противоположном углу комнаты гаснут еще две флуоресцентные лампы. Зрачки подозреваемого расширяются. Теперь его освещает единственная лампа над головой, словно он стоит на театральной сцене и собирается петь.

– Кто-то нанес мисс Эйлинг удар в голову. Этим человеком могла быть Клэр Эванс. Вы сказали своей жене, что в результате ее действий мисс Эйлинг ударилась головой о стол. Но этим человеком могли быть и вы. Никто, в конце концов, не знает, что́ в действительности произошло два дня назад у вас в кабинете. Кроме вас, мистер Эванс. – Я задумчиво хмыкаю. – Фактами легко манипулировать. Чтобы добиться собственных эгоистических целей. Чтобы прикрыть чью-то задницу. Чтобы спрятать убийство. Фактом становится то, что вы предпочитаете помнить, не правда ли, мистер Эванс?

Он моргает.

– Однако доктор Шелдон обнаружила кое-что еще, – продолжаю я, возвращаясь к своему стулу. – Я прочту вам последнюю часть протокола. Приятная возможность почитать вслух профессиональному писателю. Признанному мастеру слова, способному оценить значение определенных ключевых фраз.

Я чувствую, как мои слова отзываются страхом в сердце этого человека. Я достаю из нагрудного кармана очки для чтения и театральным жестом водружаю их на нос, после чего беру в руки отчет доктора Шелдон. Начинаю читать его заключительную часть – властным тоном, акцентируя определенные слова.

Дыхательные пути: в ноздрях и верхних воздушных проходах потерпевшей содержится небольшое количество мелкой пены. Легкие (правое – 353 грамма, левое – 310 граммов) частично перекрываются и перенасыщены воздухом. В полости рта повреждений не обнаружено. Зубы, губы и десны – в нормальном состоянии. Нет повреждений слизистых оболочек или препятствий прохождению воздуха.

Желудочно-кишечный тракт: большое количество воды заполняет желудок потерпевшей, но не кишечник. Все слизистые оболочки целы, повреждений и травм не обнаружено.

Скелетно-мышечная система: значительных повреждений нет. У нижнего отдела позвоночника имеется небольшой диффузный синяк размером 10 × 5 мм.

Результаты проверки на наркотики:

кокаин – положительный;

этанол – 295 мг/100 мг (кровь-сердце);

этанол – 64 мг/100 мг (стекловидное тело).

Предположительная причина смерти: согласуется с утоплением.

Время смерти: температура тела, окоченение, трупные пятна, а также содержимое желудка указывают на приблизительное время смерти между 22:30 четверга, 4 июня 2015 года, и 00:30 пятницы, 5 июня 2015 года.

Травмы: наличие мелких порезов и ссадин на кончиках пальцев потерпевшей, наличие речного ила под ногтями, а также облупившийся и потрескавшийся лак для ногтей свидетельствуют о том, что, находясь под водой, потерпевшая в течение короткого периода времени боролась за свою жизнь, прежде чем наступила смерть через утопление.

Замечание: тело было представлено для исследования и ответа на вопрос, является ли самоубийство причиной смерти потерпевшей. Признаки кратковременной борьбы за жизнь под водой в сочетании со следами острого субдурального кровоизлияния в мозг, вызванного травмой, нанесенной тупым предметом, не подтверждают версию самоубийства и указывают на утопление.

Я смотрю на Марка Эванса. Выпученные глаза. Лицо серое как пепел. Рот «мучительно изогнут», как он описывал своего протагониста Гуннара на сорок четвертой странице романа «На пороге смерти».

– Утопление, – говорю я; мой голос звенит громко и ясно. – Мисс Эйлинг была жива, когда вы бросили ее в реку. Вы считали ее мертвой. Но она была вполне жива.

У него дрожат руки. У него такой вид, словно он вот-вот утонет сам. Подобно Софии позавчера ночью, он прекрасно понимает, что спасения нет. На этот раз.

– Вы убили ее, мистер Эванс. Вы – тот, из-за кого она умерла. Вы погребли ее в водяной могиле реки Кэм.

– Нет! – срывается с его губ страдальческий крик. – Этого не может быть…

Я заставил Марка Эванса почувствовать вкус того самого лекарства, которое он совсем недавно отмерял своей несчастной жене Клэр. Это, должно быть, черт возьми, неприятно – узнавать, что ты совершил убийство. Особенно если ты умудрился утопить свою любовницу, которая, как выяснилось, была когда-то твоей подружкой.

– Я не хотел… – говорит он, рыдая и тряся головой, словно так можно уменьшить ужас совершенного им преступления. – Несчастная София…

– Мистер Эванс… – говорит адвокат, предупреждающе протягивая руку к своему клиенту. – Инспектор, вы не имеете права сразу перескакивать к выводам.

Я не обращаю на старика внимания. Смерть в воде – не самый приятный способ уйти из жизни. Я намерен довести до сознания нашего подозреваемого тот физический ужас, который испытала позавчера София. Я перебираю в голове факты, заученные на разных курсах патологии, когда я был еще констеблем.

– Позвольте мне продолжить, – говорю я.

Погрузившись в Кэм, мисс Эйлинг пришла в сознание. Но что-то было не так. Ее тело окружала вода. Вода была повсюду. Тонны воды тянули ее вниз. Заливали глаза. Не позволяли видеть ничего, кроме мрачной темноты. Самое худшее – что-то тяжелое тянуло вниз ее плечи. Погружая все глубже в водяной ад. Она задержала дыхание, пытаясь убедить себя, что это всего лишь ужасный сон. Кошмар, от которого она когда-нибудь очнется. Может, стоит отдаться течению, которое она чувствовала руками и ногами, и оно вынесет ее обратно на твердую землю? Некоторое время, совсем недолго, она дрейфовала у границы этого сна. Но вскоре поняла, что больше не может удерживать дыхание. Голова кружилась, лишенная чего-то жизненно важного. Без чего нельзя существовать. Ей нужен был кислород. Воздух.

Наш подопечный словно превратился в статую от моих слов. Может, он и прав. Может, мне действительно надо попробовать себя в литературе. Пока получается неплохо, – наверное, стоит вступить в кружок этих серьезных моно при Кембриджской цветоводческой школе. Минуты текут, и у меня получается все лучше – никогда не думал, что сумею наварить в своем маленьком черном полицейском котелке столько восхитительных прилагательных и активных глаголов. Может, дают себя знать сотни прочитанных за всю жизнь описаний таинственных убийств (включая книги мистера Эванса: я их большой поклонник, хотя ни за что ему в этом не признаюсь).

На самом деле я просто придерживаюсь ключевого принципа: работая с подозреваемым, всегда старайся найти наименьший общий знаменатель – или, другими словами, хотя бы полдюйма общей с ним почвы.

Основополагающий принцип любого криминального расследования.

Так, если имеешь дело с рассказчиком, плети хорошую словесную пряжу. Пускай в дело причудливые, перегруженные деталями описания, какие он бы с радостью применил сам. Те самые цветистые излишества, которые он так любит в своих книгах. (А заодно я докажу, что полицейские в состоянии составить слова в предложение.) Это заставит его сопереживать, понять свои ошибки.

Может, это даже его сломает.

Она сделала глубокий вдох. Но вместо воздуха, который заполнил бы ее легкие жизнью, в ноздри полилась вода. Холодная речная вода, пахнущая гнилой ряской. Которая опускалась по дыхательным путям прямо в грудь. Женщина закашлялась в отчаянной попытке вытолкнуть воду. Но кашель только забирал из легких остатки воздуха и наполнял рот водой. Она пыталась бороться, пыталась вырваться из окружавшей ее жидкой тьмы. Из поглотившего ее кошмара. Руки уперлись во что-то твердое. Она вцепилась в это что-то. Но оно всего лишь исцарапало ей кончики пальцев и искромсало ногти. Боль в легких становилась невыносимой. Словно в них набились острые металлические лезвия. Ей нужен был воздух. Хоть крошечный глоток. Она сделала еще один вдох. Но и на этот раз вода потекла через ноздри и рот, затопляя внутренности новым жидким адом. Все движения, она чувствовала это, выродились в страшные неистовые судороги. Но ничто не могло сравниться с дикой болью в груди…

– Хватит, инспектор, – шепчет он, слова вытекают струйкой. – Прошу вас, хватит.

Ага. Наш крепкий орешек вот-вот расколется.

– Я не знал, что она жива.

– Мистер Эванс! – восклицает адвокат, вскакивая на ноги и всплескивая руками.

– Я не знал, – повторяет подозреваемый, не обращая на старика внимания. – Правда не знал. Она же совсем не дышала. Мы не нашли у нее пульса. Думали, она мертва. Если бы я проверил как следует… Я не заставил бы ее страдать…

В углу его правого глаза – лужица слез. Он моргает, пытаясь затолкать ее обратно.

– Несчастная София, – говорит он, вместо речи – бормотание.

– Непредумышленное убийство, мистер Эванс, – говорю я. – Вам могут предъявить менее тяжкое обвинение – непредумышленное убийство, если вы согласитесь сотрудничать со следствием.

Мои слова заставляют этого человека коченеть. Он смотрит на меня, и мука в его глазах отступает перед пониманием, что он попался в мою ловушку. Никогда не стоит недооценивать силу захватывающих историй.

Я включаю свет, возвращаюсь к столу и останавливаю диктофон.

Убедившись, что Марк Генри Эванс надежно заперт до утра в камере, я изучаю шахматную доску. Остался ровно один ход. Я двигаю черного ферзя вперед по диагонали – белый король свергнут и вот уже стоит с несчастным видом в центре стола.

Взяв портфель, я направляюсь к главному выходу. И тут с изумлением вижу, что навстречу мне целеустремленно несется Фиона; ее леопардовые брюки колышутся в полутьме волнами. Странно, что она до сих пор на работе. Уже, между прочим, двенадцатый час. И вообще сегодня суббота. Неужели ей больше нечем заняться в субботний вечер, кроме как бродить по темным коридорам Парксайда?

– Я слыхала, ты взял этого человека. – Она расплывается в улыбке. – Мой дневник говорит, что за последние шесть лет ты раскрываешь за один день уже четвертое убийство. Спорим, специальная премия за выдающиеся достижения снова будет твоя. Седьмая по счету. Я очень удивлюсь, если тебя не назначат начальником отдела.

У Фионы милые переливающиеся глаза, хоть их и скрывают очки в роговой оправе. Улыбка тоже очень красивая. Как обидно.

– Ты герой, Ханс.

Я пожимаю плечами.

– Я тут подумала, ты уже ужинал?.. – Из-за своих очков она смотрит на меня смущаясь, но с надеждой.

– Нет.

Щеки у нее слегка краснеют. Она наклоняет голову, словно ожидая продолжения.

Но мне нельзя.

– Спокойной ночи, Фи.

Я с сожалением ей киваю и выхожу через переднюю дверь на улицу. Мне нельзя флиртовать с коллегами. Даже если эти коллеги – яркие, сумасбродные черноволосые женщины, которых я втайне обожаю. И нельзя приглашать их на ужин, несмотря на то что ежедневная нагрузка оставляет мне время разве что на просмотр сайтов знакомств. Факт: мои коллеги быстро узнают обо мне кое-что нежелательное, если я буду проводить с ними слишком много времени. То, что я хотел бы держать при себе, особенно если собираюсь сделать какую-никакую карьеру.

Но как же обидно.

Сев на этот раз в личную машину, я достаю из нагрудного кармана пачку «Мальборо». Факт: я предлагаю сигареты подозреваемым, чтобы немного их разговорить, хотя сегодня это не понадобилось.

Сейчас мне нужно подымить самому. (Факт: после исчезновения Лизль ван Майер я провалился в краткий и горький сигаретный запой, но с той поры все же воздерживаюсь.) Я щелкаю зажигалкой и глубоко затягиваюсь. Мгновенный удар никотина утешает, но не успокаивает, как я рассчитывал. После пары глубоких затяжек я гашу сигарету и выуживаю свой айдай. Пока клубится и растворяется в воздухе последний завиток дыма, я выстукиваю последнюю часть позавчерашней записи, которую не дочитал сегодня утром:

Твое долбаное письмо решило мою судьбу, закричала блондинка. Которое ты отправил психиатрам. В котором написал, что я психичка. Им того и надо было – подтвердить свои недоделанные диагнозы и услать меня на Внешние Гебриды.

Женщина снова замахнулась на меня. Я понятия не имел, о чем она говорит, но понимал, что ее действия представляют опасность. Я перехватил на полпути ее правую руку и заломил за спину. Женщина завизжала. Я протащил ее несколько футов спиной вперед и прижал к крылу «фиата». Она извивалась, пытаясь вырваться. Я инстинктивно толкал ее, прижимая к багажнику. Но видимо, не под тем углом – она взвизгнула и сползла на бок.

Блин, сказала она.

Что с вами? – спросил я.

Мне больно, простонала она. Мне, блин, больно. Какого черта ты на меня накинулся.

Очень хотелось сказать, что она первой пыталась меня ударить.

Сейчас пройдет, сказал я.

Отгребись от меня! Она зыркнула глазами и снова сморщилась. Мало ты принес мне горя в прошлом, долбаный сукин сын.

Вам, наверное, уже легче, если вы проклинаете меня так пышно, сказал я. Но лучше остановитесь, мадам. Еще немного, и я арестую вас за попытку нападения.

Глаза ее расширились, как только до нее дошел смысл моих слов, особенно то, что ей, вполне вероятно, придется провести ночь в полицейском участке на Парксайд.

Ладно, сказала она, поднимаясь на ноги и ковыляя к переднему сиденью машины. ЛАДНО. У меня сегодня дела поважнее, чем разборки со всякими говнюками.

Я продолжил пробежку, жалея, что в наше время так сложно привлечь человека за словесные оскорбления. С другой стороны, глупо было с самого начала ввязываться в ссору с этой сумасшедшей. Она же не бросалась на меня с ножом или с пистолетом. Всего лишь замахнулась, чтобы дать оплеуху. [Вним.: удерживаться от попыток обуздать ненормальных, если в этом нет крайней необходимости.]

Дурацкий день, между прочим. Трудно поверить, что я так нелепо сглупил два раза подряд.

Очень хочется исправить – или даже стереть – эту дневниковую запись, ибо слишком тяжело читать сейчас то, что в ней изложено. Но поздно. Я уже прочел и выучил эти факты. Невозможно стереть то, что сам отправил в сознание. И да, мои махинации с дневником будут ничем не лучше тех, что совершала Клэр Эванс. Я не труслив, как эта женщина, хотя прекрасно понимаю, почему она сделала то, что сделала. Тяжелые холодные факты перевариваются куда легче, если они приятны на вкус.

Я прячу айдай и включаю зажигание. Разгоняюсь, еду домой по Милл-роуд, мимо восточных мясных лавок и мигающих неоновых реклам, но голос у меня в голове снова заводит свою песню. Он мучает меня весь день, с той самой минуты, когда я приехал в Райский заповедник и склонился над извлеченным из воды телом в черных мокрых дизайнерских одеждах. Это бормотание у меня в мозгах звучит все увереннее. Особенно настойчивым оно стало вечером, после того как я подслушал разговор между Марком и его женой. Голос повторяет мне одно и то же:

Не эту ли самую женщину ты встретил позавчера? В черной одежде с головы до пят. Так говорит твой дневник. У тебя хватило дури вступить с ней в перебранку за несколько часов до ее гибели.

Ты еще чуть не сломал ей руку.

В голову приходят два соображения:

1. Никто не будет читать мой дневник, если только моя жизнь не оборвется так же печально, как жизнь Софии Эйлинг, и другой детектив, получив соответствующий ордер, не возьмется прочесывать мой айдай в поисках подсказок. Если так, описание случившегося на этой придорожной полосе мало что скажет читателю моего дневника. Тем более я к тому времени буду мертв. Покойников можно проклинать, но их не отдашь под суд за непредумышленное убийство.

2. В отличие от меня, Марк Генри Эванс виновен в реальном преступлении. Оно называется непредумышленным убийством другого человека. Он бросил Софию Эйлинг в Кэм, отчего она утонула. Своим поступком он заслужил тюрьму. Я позабочусь о том, чтобы его признали виновным. (Обязательно записать это сегодня в дневник.) Никто никогда не узнает, что происходило с Софией два дня назад, незадолго до того, как она вошла в кабинет Марка. Кроме меня.

И все равно мне придется теперь жить с этим настойчивым шепотом в голове. С этими ужасными фактиками, которые он повторяет снова и снова, вкручивая их, словно кинжал, прямо мне в сердце. Нравится мне это или нет. Клэр Эванс тоже предстоит жить с достоверным знанием о том, что она убила собственную дочь, а Марку Эвансу – с тем, что из-за него утонула в реке его любовница. Но у Клэр и у Марка есть еще время решить, появится ли этим вечером в их дневниках правда.

Наше общее проклятие – факты, которые мы решаем заучить. И не важно, насколько глубокой памятью обладает человек. Не важно, моно он или дуо. Помнит он всего один день или – на зависть многим – целых два. Прокляты даже психи, уверенные, что обладают сверхмощными мозгами, полными воспоминаний. Можно смыть кровь с рук. Но нельзя вымыть факты из своего сознания. Особенно если ты потратил столько сил на то, чтобы прочесть их и выучить. Факты остаются. Они неотделимы от нашей совести. Именно поэтому самые тяжелые факты не оставляют нас до конца жизни.

Например, тот факт, что я был звеном в цепи событий, кульминацией которой стала смерть Софии Эйлинг.

Этот факт меня убивает. Невыносима сама мысль о том, что я приеду сейчас домой и останусь один на один со вчерашней лазаньей из холодильника и «Десятью заповедями, которые нужно знать, чтобы продвигаться по службе» на прикроватной тумбочке. И очень хочется выкинуть в окно один из своих принципов. В конце концов, я уже выяснил сегодня, что был когда-то жалким, наивным констеблем. Почему бы не побыть неосторожным старшим инспектором? Хоть раз.

Инспектором, который стал старше и плюнул на осторожность.

Я жму на тормоза и под громкий визг колес разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов.

Сегодня утром Клэр Эванс объявила на весь белый свет, что подает на развод. Однако к вечеру она полностью изменила свои планы.

«Я всегда буду с тобой, Марк. Клянусь!»

Она произнесла эти слова за миг до того, как я захлопнул дверцу машины.

Но гораздо больше меня удивило то, что сказал ей в ответ муж (тот самый, между прочим, человек, который развлекался с женщиной в красном белье):

– Я тоже, Клэр. Я тоже.

В делах сердечных люди становятся совершенно непредсказуемыми. Необъяснимо иррациональными. Может, в этом виновата память. Забавно, как воспоминания двадцатилетней давности (во время подслушанного мною разговора Марк и Клэр докопались до приличных глубин) могут всего за один день полностью изменить чувства людей друг к другу. Наверное, если женщина приносит своему мужчине на обед сэндвич, то этот мужчина вполне может на короткое время почувствовать к ней расположение. Но если вдруг выяснится, что она приносит ему сэндвич каждый день, вот уже двадцать лет подряд, и стоит рядом, пока мужчина его поглощает, то сэндвич наполняется новым смыслом. Может даже оказаться, что этот мужчина эту женщину любит.

Равна ли любовь памяти? Или это память равна любви?

Я не имею понятия. Но мне очень хочется в этот вечер побыть таким же непредсказуемым, как Марк Эванс. Возможно, раз в жизни. Я могу себе позволить слегка отклониться от разумного курса. Машина несется назад по Милл-роуд, мимо восточных мясных лавок и мигающих неоновых реклам.

Есть шанс, что Фиона еще на Парксайд. Может, она умеет хранить секреты. Женщины в обтягивающих леопардовых брюках могут это делать очень даже неплохо. За двадцать с лишним лет службы в полиции я не получал доказательств противоположного. И вообще, мне нужно поесть. Что-то более существенное, чем сэндвич с беконом, который Фиона приносила мне раньше.

Я изголодался по большему.

Уверенный в себе человек всегда смеется последним. Этому научила меня тюрьма.

Марк Генри Эванс. Наброски к книге «Откровения Белмарша – размышления писателя в местах заключения»

Глава двадцать девятая

Пляж на острове Бора-Бора, юг Тихого океана, через много-много месяцев после убийства

Какая гадость эта «Пинья-колада». Долбаный мартини нисколько не лучше. Буду всегда брать тройную порцию водки.

Мужик с лохматым лабрадором определенно за мной подглядывает. Из-за книги в глянцевой обложке, которую будто бы читает. Я его узнала. Четыре дня назад он сходил на берег со своей личной яхты. Интересно, почему он до сих пор болтается на этом пляже? Не может же он быть каким-нибудь детективом.

Или может?

Гребаный черт.

Но у детективов не бывает яхт. И лохматых лабрадоров.

Или бывают?

Наверное, я ему просто нравлюсь. Я, блин, надеюсь, что это так.

Гладкий хлыщ в розовых шортах с гибискусами – туда же. С верхушки своего спасательского насеста. А еще мужик, что развалился с пивом на песке, свесив набок пузо. Кидает на меня плотоядные взгляды, как только отвернется его спутница. О господи. Пухлый кабан на резиновом лебеде тоже таращится. Лучше бы ему куда-нибудь деться. От него разит по́том и протухшим кокосовым кремом от загара.

Жизнь на солнечном берегу полна опасностей. Зря я надела это маленькое белое бикини. Оно привлекает слишком много внимания. Даже на долбаном Бора-Бора.

Я думала, что смогу от всего сбежать. От надоедливых человеческих отбросов. Вместо этого на меня пялится мужик на огромном надутом лебеде.

Не знаю, что мне делать. Волноваться или гордиться. Решаю гордиться (временно, чтобы не сойти с ума). Кроме всего прочего, я когда-то выложила 47 900 фунтов за полный набор операций. Необходимая коррекция от дорогого доктора Пателя. Имею все основания быть довольной, что деньги не пропали даром. Столько мужиков на этом пляже меня желают.

Но я по-прежнему похожа на мертвую женщину, которую так ненавижу. В этом, блин, вся проблема.

В грустной ситуации частично виноват мой пластический хирург. Потому что идиот. Этот козел слишком хорошо сделал свое дело.

А вернуть обратно уже не может.

Всякий раз, когда вспоминаю тот день, мне хочется взвыть. Когда я заявилась в его белгрейвский кабинет с новой фотографией в руках.

Бедняга, естественно, удивился, увидев меня снова.

– Мой дневник утверждает, что я сделал для вас все возможное, – сказал он. – То же самое говорит вот эта стоящая передо мной картотека.

– Так и есть. Я очень довольна результатом, доктор.

– Что же привело вас сюда сегодня? Может, чуть-чуть ботокса? Вашему лобику пойдет на пользу немного твердости.

– Мне нужно больше чем ботокс, – сказала я. – Я хочу выглядеть как эта женщина.

Я протянула фото доктору Пателю. Этот человек сначала взглянул на фотографию, потом на профиль худой шатенки на обложке папки – и чуть не упал со стула.

– Но… – пролопотал он. – Но… это же вы. Это же так вы выглядели раньше. До того, как я… гм… несколько улучшил ваше лицо.

– Совершенно верно, доктор, – сказала я, пряча усмешку. – Именно так я и выглядела. До того, как вы проделали надо мной хренову тучу работы. Но понимаете, мне бы хотелось получить себя обратно. Да, знаю, я была похожа на мышонка. Но я, черт возьми, хорошо себя чувствовала со своим прежним лицом. Хотя горбинка на носу, пожалуй, лишняя. И уши торчком. Так что нос и уши оставляем ваши. Но подбородок и щеки лучше вернуть те, что были.

Слово «ненормальная» вертелось у Пателя на языке. Но он его прикусил. Понимая, что было бы дикостью оскорблять любимую клиентку. Особенно такую выгодную, как я. Дуру, которая приходит обратно и хочет еще.

– Никогда еще ни одна клиентка не просила меня вернуть ей прежнюю внешность, – сказал он; изумление выгравировано поперек его лба.

– Все когда-нибудь случается впервые, доктор. Женщины очень переменчивы, вы разве не знали? Особенно в том, что касается внешности. Но я заплачу. Я заплачу, сколько бы это ни стоило, чтобы вернуть прежнюю себя. Реверс-инжиниринг – всегда головная боль, я знаю. Поэтому и обещаю хорошо заплатить.

При упоминании о деньгах лицо Пателя моментально озарилось. Пластические хирурги работают за бабки. Они говорят, что давали клятву Гиппократа. Это не мешает им лицемерить.

Он вздохнул, в глазах крушение надежд.

– Мне очень жаль, – сказал он, – но я не знаю способа вернуть вам прежнюю внешность. Пластическая хирургия не настолько пластична, как кажется.

Я хмурилась. Я сердилась. Я рычала и молила как ненормальная. Но Патель был непреклонен: любая новая переделка моего лица превратит меня в чудовище Франкенштейна, сколько бы я ни заплатила. Так что через несколько минут я уныло выползла из его кабинета в том же самом виде, в котором вошла. И к сожалению, только хирурги третьего класса брались сделать с этим видом то, что я хотела. Мне хватило ума не рисковать.

Конечный итог: Я ПО ПРЕЖНЕМУ ВЫГЛЯЖУ КАК ЖЕНЩИНА, КОТОРУЮ НЕНАВИЖУ.

ГРЕБАНЫЙ ЧЕРТ.

Есть вещи, которые невозможно купить за деньги, как ни старайся. Например, любовь или решение нерешаемой проблемы однонаправленной пластической хирургии.

И все же деньги заставляют вертеться бо́льшую часть этого мира. Или, черт побери, стоять на месте. Семнадцать лет, как в моем случае. Все происходящее происходит из-за денег. Или не происходит – тоже из-за денег. Они выявляют в людях лучшее. И самое худшее. Заставляют их делать дикие вещи. С собой. С окружающими. Как то, что сделала со мной мачеха. О чем я узнала слишком поздно.

Говорят, свобода сладка. Я чувствовала языком ее гребаный сиропный вкус – но всего несколько часов.

Пока он не обернулся кислятиной.

Все началось, когда я сошла с трясучего кораблика, привезшего меня из ада. С Хеллисея, если точнее. Я щурилась на солнце, словно крот, которого много лет продержали в темной норе. Переполненная подозрениями. Опасаясь, что мир ушел вперед, пока я сидела в этой забытой богом дыре. Потому я и направилась к папашиному стряпчему Рейнальду Роу, едва успев добраться до Лондона. Выяснять, что случилось с отцовским состоянием за время моего отсутствия.

Папаша, как мне сказали, скончался в отеле «Риц», трахая свою девятнадцатилетнюю помощницу Нолу Барр. То есть папочка кончил и усоп. Не слезая с бедняжки Нолы. Девочка, должно быть, извлекла из этого эпизода хороший урок: никогда не давай богатым старикам, если у них проблемы с сердцем. Слишком легко они превращаются в мертвый груз.

Седоватый очкастый Роу был весьма удивлен, увидев меня снова – старую добрую Анну Мэй.

– Сколько оставил отец? – спросила я, переходя к сути вопроса. Нет смысла описывать круги, когда имеешь дело со стряпчими. Эти мудаки делают деньги на состояниях, устойчивых или неустойчивых.

Пару минут Роу что-то печатал в лежавшем перед ним дневнике. Достал из ящика большую папку и принялся изучать ее внутренности.

– Алан Уинчестер основал трастовый фонд на твое имя через несколько дней после твоего рождения, – сказал он гладким как шелк голосом. Ему не понадобилось много времени, чтобы прийти в себя после моего шокирующего появления. – Ты должна была начать получать ежемесячную сумму после двадцати восьми лет, – продолжал он, косясь на папку. – Фондом управляет компания под названием «Швейцарская служба по делам наследования». Хотя они вряд ли заплатят тебе все сразу. Учитывая, что тебя сейчас зовут не Анна Мэй Уинчестер.

Я кивнула. Я, черт возьми, долго не могла понять, зачем папаша заставил меня сменить имя. Но в один прекрасный день до меня дошло. Словно стрела вонзилась мне в центр лба. Пока я лежала под этими чахлыми тополями Хеллисея, косясь на слабые лучи света, сквозь них проходившие. Неудобство, конечно. Родная дочь сошла с ума. Выкинула свой бумажный дневник. Это могло вызвать столько нежелательных слухов. Особенно среди той публики, что часто наведывается в святая святых его закрытого клуба. Вот он и избавился от этого мелкого неудобства (подначиваемый милой женушкой Эгги, разумеется, которая с естественной радостью вытерла о меня свои лапы). Он заставил меня поменять имя на София Алисса Эйлинг, после чего и отправил на этот богом забытый шотландский остров, где психов больше, чем овец.

София, вообще-то, не такое уж плохое имя. Означает «мудрость». Чего у меня теперь хренова туча, так это ее, я считаю. Имя Алисса меня некоторое время смущало. Потом я где-то вычитала, что оно означает здравомыслие и логику. Из-за того, что ассоциируется с цветком алиссум. Которым в античные времена лечили бешенство и повреждения ума.

Я до сих пор понятия не имею, откуда взялось «Эйлинг».

– Тебе придется доказывать швейцарцам, что София Алисса Эйлинг и Анна Мэй Уинчестер – одно и то же лицо, – сказал Роу. – И что ты некоторое время… гм… отсутствовала. Но я помогу тебе ускорить этот процесс. Ты должна получить первый платеж довольно скоро. Если повезет, через два-три месяца.

– Меня не интересует этот дерьмовый трастовый фондик, Регги. Меня интересует отцовское состояние.

В ответ Роу принялся сосать свои зубы. Стучать пальцами по блокноту с серебряной монограммой «Монблан» на обложке. С таким видом, словно у него вдруг случился запор.

Тогда я и поняла, что меня ободрали. Всесторонне.

– После смерти твоего отца все его состояние унаследовала Агнесса.

– Но… но…

Вместо слов – сдавленное бульканье.

– Мои извинения, мисс Уинчестер… гм… мисс Эйлинг, – сказал Роу, покручивая пальцами инкрустированную рубинами галстучную булавку, – вид у него был нисколько не сочувствующий. – Твой отец изменил завещание через два года после того, как ты уехала в Сент-Огастин. Это факт. Факты не изменишь.

Он снова сверился с папкой и, поводив пальцем по печатному тексту, прочел нудным голосом:

– «В случае моей смерти я завещаю все свои активы моей любимой супруге Агнессе Уинчестер (урожденной Ивановой)».

Его слова ударили меня, словно пушечное ядро в живот. Несколько секунд я, раскрыв рот, смотрела на стряпчего и чувствовала, как в горле поднимается кислотная желчь. При этом у меня не было гребучего выбора. Мне оставалось только упрашивать, чтобы он ускорил первый платеж от швейцарцев, и вжимать ногти в ладони, чтобы не разреветься.

Через несколько минут я выскочила из его кабинета, слепая от ярости.

Дорогая Эгги на следующий день не очень-то мне обрадовалась. Совсем не обрадовалась. Вошла она в комнату, и тут выясняется, что ее любименькая Анна Мэй как-то умудрилась выбраться из Сент-Огастина. И что я пролила кофе из картонного стакана прямо на ее диван с обивкой в стиле Людовика XVI. И скормила ее ручную золотую рыбку ее же сиамскому коту, чтобы тот перестал на меня фырчать. Ее уборщица-полька успела поделиться со мною несколькими пикантными кусочками информации. За пару минут до того, как убежала звать Эгги. Например, тем фактом, что маленький сварливый Хрущев знает толк в икре, мясе вагю и отборных продуктах из рыбной секции «Хэрродса».

– Какого лешаго тебе тут нада? – спросила она и поморщилась, расслышав, как ее кот с хрустом доедает последнюю рыбкину косточку. – Хто тебя выпустил из Сент-Ахвустина?