Текст книги "Вчера"

Автор книги: Фелисия Йап

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

– Клэр… – бормочет он, когда, обогнув его фигуру, я вхожу в кабинет. Дыхание Марка отравлено парами виски.

Я оглядываю кабинет. После моего сегодняшнего визита здесь мало что изменилось, не считая бутылки дешевого виски на рабочем столе. Она почти полностью уничтожена – рядом стоит пустая стопка. Факт: последний раз Марк пил виски на моих глазах девятнадцать лет назад – в те долгие страшные месяцы после смерти Кэт. Если сегодня, вместо обычного дорогого бордо, он снова взялся за крепкое, значит происходит что-то поистине ужасное.

Я перевожу взгляд на экран ноутбука – там на заставке из раза в раз появляется корона северного сияния. Так что мой муж и не думал работать. Вместо этого он поглощал виски из большой бутыли. Он лгал, когда говорил, что работает. Конечно, эта ложь была незначительной и нестрашной. Но если человек лжет, он лжет во всем. Это же относится и к изменам. Очень хочется броситься вперед и влепить ему оплеуху за это новое вранье, но я стискиваю зубы и удерживаю свою руку. Потому что мне нужно узнать гораздо более важные вещи.

– Я жду ответов.

– Лучше тебе их не знать.

– Ты сказал, что устал защищать меня от правды. Мне нужна правда. Сейчас.

– Забудь, что я говорил. Это было не всерьез. Ты ведь знаешь факт, что безответственная болтовня – моя специальность.

– Хватит этого дерьма, скажи мне правду. Почему ты говорил все эти странные слова, когда я вчера тебя разбудила? Почему у тебя был такой испуганный вид, когда ты открыл подарок ко дню рождения?

Марк молчит.

– Ради бога, Марк. Почему ты связал Софию и Кэт?

Он ковыляет к столу. Наливает стопку до самых краев и проглатывает виски одним махом.

– Обе мертвы, – говорит он.

– Я это уже знаю.

Он делает глубокий вдох. Под ярким светом ламп у него в кабинете я вижу, насколько он измучен. Лицо вытянулось и осунулось. На лбу – множество тревожных морщин. С тех пор как сегодня утром я перевязывала ему палец, он словно постарел на пятнадцать лет.

– Это сделала ты, – говорит он.

Часто самое трудное – узнать правду о себе самом.

Дневник Софии Эйлинг

Глава двадцать пятая
Марк

Клэр отскакивает назад, словно мои слова ее ударили. Радужки потеряли цвет. Лицо – бледный оттенок пепла. Рот открывается и тут же закрывается снова. Она протягивает дрожащую руку, будто ей нужно на что-то опереться. Но поблизости нет ничего, что могло бы ее поддержать.

Уголки ее рта начинают подрагивать.

– Я… что… – говорит она.

Крошечная часть меня одновременно сходит с ума и довольна собой. Настало время для моей жены взглянуть в лицо тому, что она сделала, не прячась больше под благословенным покровом забвения. Настало время вступить в царство реальности, от которого ее так долго защищали.

У меня есть три возможности (к концу дня их становится все меньше):

а) начать с правды о Кэтрин;

б) открыть то, что случилось с Софией;

в) ничего из перечисленного.

– Нет, – кое-как продолжает она. – Только не Кэт…

Пожалуй, стоит начать с Кэтрин. Между прочим, я был бы сейчас отцом, если бы девятнадцать лет назад у Клэр не случился тот краткий провал в безумие.

Факты не изменишь. Многие из них невозможно забыть, особенно самые мучительные.

– Ты написала в дневник, что нашла ее в кроватке, – говорю я. – Она была бледная. Ты потрогала ее щеку. Та была холодной. Тогда ты позвала на помощь.

– Да, – соглашается она. – Мой дневник говорит, что…

И тогда говорю я:

Твой дневник говорит то, во что ты предпочла поверить. В нем знание, которое ты в состоянии вынести. А вот правда: во время одного из твоих черных приступов ты накрыла голову Кэт подушкой. Она плакала перед этим все утро и потом после полудня. Весь день. И накануне тоже. И два дня назад. Кэт была плаксивой девочкой. Никто не понимал, почему она все время хнычет. Тебя очень раздражал этот факт, и ты не знала, как прекратить ее плач. К тому же у тебя проявился синдром, который бывает у молодых матерей. Сейчас у него есть точное название – послеродовая депрессия. Я потом уточнил у доктора Джонга. Ты была на антидепрессантах две недели после зачатия Кэт. Но перестала их пить, когда узнала, что беременна. После родов депрессия вернулась и отомстила.

Глаза Клэр – вихри ужаса.

– Я не…

Отрицание – наверное, это естественная реакция на жестокую правду. Настало время для Клэр встретиться со своим прошлым.

В тот день я вошел в комнату Кэт. И увидел, как ты качаешь кроватку. Подушка валялась у твоих ног – мягкое обвинение. У тебя были крепко сжаты зубы. Твое сознание словно улетело прочь, на много световых лет. Ты перевела взгляд на меня. В твоих глазах словно поселились демоны, и они уже тащили тебя в чужое ужасное место, куда не рискнет вступить ни один человек. Они забрали из глаз всю человеческую сущность. Одновременно твой взгляд был обескураживающе безучастным. Пугающее сочетание – ничего подобного я раньше не видел. Я застыл на месте, не веря тому, что происходит. Только рот раскрыл от ужаса. Ты сказала мне, очень тихо, что Кэт больше не плачет.

– Нет…

Клэр стоит на коленях. Глаза ее омыты слезами; две капли уже чертят на щеках полосы. Она закрывает уши, словно хочет заглушить мои суровые слова.

– Этого не может быть, – выдыхает она.

Ее рот – мучительный круг. Как на картине Мунка «Крик».

Я бросился вперед, чтобы спасти Кэт. Я вырвал ее у тебя из рук. Ее тело было как у марионетки. Как у хрупкой сломанной куклы. Или как у тряпичной игрушки без позвоночника. Голова свесилась вниз, словно ее отделили от тела. Лицо – бледный оттенок серого. В зрачках – черная пустота, какую можно увидеть у манекенов в витрине. Все живое было выбито из ее глаз. На его месте – тишина и невидимый крик темноты. Эти фразы, слово в слово, я записал в дневник девятнадцать лет назад. Ты была права. Кэт действительно больше не плакала. Но было ясно и то, что она никогда не заплачет опять.

– Я ее не убивала… – говорит Клэр, все так же обеими руками затыкая уши. – Я просто не могла…

Для тебя настало время повернуться лицом к правде. После того, как ты столько лет скрывала ее от себя самой. В тот вечер тебя отправили в Адденбрука под наблюдение. Я смотрел, как ты лежишь на больничной койке с перекошенным несчастным лицом. Ты тихо скулила себе под нос. Поворачивала голову из стороны в сторону. Бормотала «Кэт» и «прости», снова и снова. Грызла ногти так, что от них почти ничего не осталось. Я махнул сестре рукой, чтобы она вышла из палаты, сказал, что нам нужно поговорить наедине. Ты посмотрела на меня, неожиданный проблеск сознания мелькнул в твоих глазах. Ты сказала, что не понимаешь, что на тебя нашло. Ты не собиралась делать с Кэт ничего плохого. Ты только хотела, чтобы она перестала плакать. Ты не сможешь жить, зная, что ты сделала. Правда, сказала ты, разобьет все, что осталось от твоей жизни. В этот миг я решил тебе помочь. Мне стало тебя жаль. В конце концов, ты была женщиной, которую я взял себе в жены. Мы только что потеряли дочь. Я не хотел, чтобы безумие отобрало у меня жену. Ты и так была почти сломлена. В болезни и в здравии, в горе и в радости, в богатстве и в бедности. Болезнь, убеждал я себя, бывает и у души.

Но все перевешивала вина, которую я чувствовал своим сердцем. Я обвинял самого себя. Я должен был заподозрить, вскоре после рождения Кэт, что с тобой что-то не так. Я должен был записать себе в дневник жесткое напоминание, приказать самому себе, что тебя нужно срочно отвести к психиатру. Я должен был видеть знаки, они все время были у меня перед глазами. Мой дневник, кроме всего прочего, говорил, что после рождения Кэт у тебя начались страшные кошмары. Я несколько раз видел, как ты плачешь и выкручиваешь себе руки в детской комнате. Сразу после этих записей я должен был действовать. Но я ничего не делал. Совсем ничего. Я был в то время слишком увлечен набросками к своему первому роману. Творчество ослепило меня, и я не заметил, как рушится мой собственный дом. Вина разрывала мне душу. Ведь я мог спасти Кэт от тебя.

Клэр все еще на полу, обхватив руками колени, ее лицо – пустыня. Лоб изборожден морщинами боли, горя и вины. Она похожа на маленького загнанного зверька. Ее вид разрывает мне сердце. Нежданная, нежеланная жалость пробирается ко мне в душу. Хочется подойти и сжать ее руки.

Но я продолжаю излагать суровые факты, не позволяя себе потерять самообладание.

И тогда я предложил тебе забыть о том, что случилось сегодня. Оглядываясь назад, я понимаю, что это была самая большая глупость из всех совершенных мною. Но именно я предложил тебе записать в дневник продезинфицированную версию смерти Кэт. Сказать, что ты нашла ее в кроватке, бледную и неподвижную, с холодными щеками. История была правдоподобной. Кроме всего прочего, на ее теле не осталось следов насилия. В эту историю ты могла бы поверить сама. Ты посмотрела на меня с благодарностью, глаза набухли слезами. Ты прошептала: «Спасибо, Марк». Я чувствовал, что даю тебе еще один шанс. Возможность вновь обрести здравомыслие, мир в душе, которого ты так отчаянно желала. Через два дня, когда ты проснулась утром, я все так же думал, что поступаю правильно. Ты была другим человеком. У тебя опухли щеки. Заплыли глаза. Скорбь окрасила твои зрачки. Но вина ушла. Я чувствовал себя реабилитированным. И только потом я понял, что правда о случившемся с Кэт погребена у тебя в сознании. Что она убивает тебя изнутри, понимаешь ты это или нет. Правду невозможно забыть по-настоящему.

Изо рта Клэр вырывается мучительное мычание. Как будто задыхается тонущий.

– Марк… – говорит она. – Ох, Марк…

– Я научил тебя лгать самой себе, – говорю я. – Когда это важно.

Клэр трясет головой.

– Эта ложь, как я понял позже, заставила меня лгать и дальше. Поразительно, как быстро человек привыкает к вранью. Ложь порождает ложь. Я понял, что нам нужна профессиональная медицинская поддержка. Доказательство, что Кэт умерла естественной смертью.

– У тебя получилось, – слабым голосом.

– Я упросил доктора Энтони Пэджета, заведующего учебной частью медицинского отделения Тринити, нам помочь. В те дни мне еще нечего было предложить ему взамен. Особенно когда отец лишил меня наследства за то, что я на тебе женился. У таблоидов, сказал я, будет праздник, если вдруг вскроется, что дочь выпускника Тринити умерла из-за такой ужасной неприятности.

Клэр морщится.

– Пэджет долго молча изучал мое заплаканное лицо. «Однажды на официальном приеме, – сказал он, – заведующий кафедрой английской литературы, перед тем как уйти, упомянул твое имя. Марк Генри Эванс – один из самых многообещающих студентов, когда-либо проходивших сквозь парадные ворота Тринити, как-то так. Я бы тоже переживал, если бы мое будущее оказалось под угрозой из-за несчастного случая».

Я отмечаю неожиданный проблеск понимания в полных слез глазах Клэр. Может, у нее в голове что-то прояснилось нужным образом. Например, почему я вложил половину аванса за свой первый роман в исследовательскую работу Пэджета. Факт: проблема моно – в неспособности видеть целиком большую картину. Их маленькому мозгу приходится работать с маломощным процессором. А потому с ними нужно терпение.

– Прости, – говорит она; слезы опять чертят по лицу полосы. – Я думала, что… Мой дневник говорит, что…

– Твой дневник говорит то, что ты хочешь от него услышать. Память равна фактам, которые ты решила в ней сохранить. Мы все – жертвы предпочтенного нами прошлого.

– Значит, я теряла разум…

– Пока я девятнадцать лет умирал медленной, мучительной смертью. Правда равна страданию, Клэр.

Может, отец в конечном счете был прав. Факт: тогда, давно, он настойчиво повторял, что женитьба на моно – безумие и что моя же собственная глупость заставляет его лишить меня наследства. Теперь я понимаю, почему он сделал то, что сделал. Но ему и в голову не приходил факт, что по своей дремучести я женился не просто на моно, а на моно, которая время от времени сходит с ума. То есть все в два раза хуже.

– Значит, я чудовище, – говорит Клэр; ее глаза – котлы расплавленной боли, – которое убило собственную дочь.

Мне нечего ей на это ответить. Что я могу теперь сказать?

Моя жена подползает к дивану и вытягивается на подушках. Медленные, мучительные движения женщины, которая потеряла все. Глаза по-прежнему полны слез. И я чувствую иную сущность в их глубине. Они окутаны тупой темнотой, отчего поменяли цвет с лавандового на блекло-бирюзовый. Такой покров можно видеть на глазах рыбы, которая мертва не меньше недели.

– Прости, Марк, – говорит она. Голос – болезненный шепот. – Я теперь понимаю, почему ты мне изменял.

Я замираю. Такая связь никогда не приходила мне в голову. Возможно, моя жена не так дремуча, как я всегда думал.

– Но я не понимаю, почему ты не уходил.

Я молчу.

– Почему ты оставался со мной так долго? – продолжает Клэр. – После того, что случилось с Кэт?

Манит страсть, но держит любовь.

Марк Генри Эванс. На пороге смерти

Глава двадцать шестая
Клэр

Мой вопрос повисает между нами в пустоте. Ужас ослепляет меня. Боль сжимает сердце. Я смотрю на свои руки – ими была убита моя дочь.

Это руки убийцы.

Я никогда не прощу себя, сколько бы мне ни осталось жить. Может, нужно снова вскрыть вены, повеситься на веревке, откупиться от смерти Кэт своей смертью. Каждый день до конца жизни станет мне карой, каждый час бодрствования будет расплатой за тот ужасный грех, что я совершила.

Но почему Марк не наказал меня сильнее? За смерть собственной дочери. Почему не ушел в тот же день? Почему оставался со мной так долго – со своей женой, с убийцей?

– Ты не ответил на мой вопрос. – Слова вырываются с дрожью. – Почему ты остался?

– Я не мог уйти, – говорит он. – Мой мозг повторял факты, которые я не мог игнорировать. Например, факт, что не я, а ты содержала нас в самом начале.

Я застываю.

– Факт, что я по глупости отказался от своей должности в Тринити. Думал, так будет легче опубликовать первый роман. Я ошибся. Жестоко ошибся.

– Я это знаю, но…

– Тринити отказался взять меня обратно. Снобов-дуо в высоких кабинетах колледжа потрясло то, что я женился на моно.

– Это не значит…

– Твоего заработка в «Универ-блюзе» нам хватало на хлеб. Когда кончились сбережения, ты заставила себя вернуться на работу. Всего через три месяца после смерти Кэт. И потом содержала нас обоих пятнадцать чертовых месяцев, пока я не получил первый аванс. Ты даже предложила продать обручальное кольцо, когда дела пошли совсем плохо, но я сказал «нет». Это тоже факты.

– Но я все равно не понимаю, почему ты остался.

– Факты, Клэр, факты. Все дело в фактах, которые я заучил: мы зависели друг от друга. Помогали друг другу держаться на плаву. Выжить в этом враждебном мире. После того как от меня отказались родные, со мной не осталось никого. Кроме тебя.

– Ну да, мы ведь обещали отцу Уолтеру, что будем держаться друг за друга.

– Поступки перевешивают обещания. Ты все эти годы старалась сделать мне приятное. Об этом говорит мой дневник, всякий раз, когда я его читаю. Он также говорит, что я чувствую свою вину в два раза сильнее, когда ты пытаешься быть ко мне доброй.

– Ну да, ты записал эти факты. Но как они могли удержать тебя сразу после того, как Кэт… сразу после ее смерти…

Последние слова тонут в громких рыданиях. Марк хмурится.

– Не знаю, – говорит он, тряся головой. – Правда не знаю. «Что» бывает нетрудным. «Почему» чаще всего ускользает.

Я молчу.

– Я знаю, от чего ты отказалась, выйдя за меня замуж, Клэр. С самого начала нам обоим пришлось бороться за то, чтобы быть вместе. Это тоже факт. И он, возможно, перекроет все, что я только что сказал.

Я замираю.

– Как же, черт…

Марк со вздохом ковыляет к своему встроенному стеллажу у противоположной стены и достает тонкую папку с наклейкой «Разное». Открывает и вынимает старый потертый документ.

– Я нашел это письмо случайно, – говорит он. – В октябре девяносто пятого, когда мы переехали на Милтон-роуд, двадцать три. Я тайком скопировал его, чтобы напоминать себе время от времени, от чего ты решила отказаться. Ради нас.

Он протягивает мне листок.

– Я прочел его столько раз, что, наверное, могу декламировать перед сном, – говорит он со вздохом.

Я смотрю на ксерокопию, края от возраста потерлись и стали хрупкими. Письмо написано от руки, властным почерком:

Усадьба Айнсли, Бакингемшир

18 августа 1995 г.

Дорогая мисс Клэр Буши,

насколько мне известно, через месяц мой единственный сын намерен на вас жениться. Я не могу благословить этот союз. Вы наверняка знаете причину. Я предлагаю простое и одновременно эффективное решение стоящей перед вами проблемы, которое, надеюсь, удовлетворит всех. Если вы согласитесь оставить моего сына в покое и прибегнуть к аборту, я в тот же день с радостью переведу на ваш банковский счет 500 000 фунтов. Эти деньги обеспечат вам достаточный комфорт до конца жизни. Надеюсь, вы примете мое щедрое предложение. Это для вашего же – и нашего – блага. Пожалуйста, ответьте мне до 1 сентября 1995 года.

Искренне ваш,

Филипп Эдвард Эванс, эсквайр.

Я делаю глубокий вдох и смотрю на Марка. У меня кружится голова. Выходит, он давно это знает.

– Ты ведь так и не ответила на письмо моего отца? – Голос у него мягкий, даже нежный.

Я качаю головой.

– Почему? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами. Наши глаза встречаются. В уголке его правого века набухает слеза – он моргает, безуспешно пытаясь затолкать ее обратно.

– Значит, жертва была взаимной, – продолжает он; голос опять слегка дрожит. – Мы оба с самого начала от чего-то отказались. Именно это я повторяю каждый день. Вместо того, что обещал отцу Уолтерсу, – механически напоминать себе каждое утро, что я люблю свою жену.

– Но наши жертвы принесли одни несчастья. – Я протягиваю руки, боль снова терзает мое сердце. Сначала Кэт. Потом София.

– Прости, Клэр. Правда, прости. Я просто увлекся Соф…

– Ты это уже говорил. Но…

Вопрос дрожит у меня на губах; у меня еще есть возможность его проглотить, я знаю. Но он все же вырывается:

– Ты когда-нибудь… любил ее?

– Не думаю, чтобы я писал об этом в дневнике.

– Не верю.

Марк резко и уверенно откидывает назад плечи и достает из кармана айдай. Впечатывает в него что-то быстрыми пальцами, потом подходит ко мне, чтобы показать результат поиска: «София + любовь/любить» = 0 совпадений (0 ссылок).

Я удивленно моргаю. С трудом верю тому, что вижу. Но из головы не идет другая неприятная возможность.

– Что, если… ты называл Софию в своем дневнике другим именем? Каким-нибудь прозвищем, например. Ты можешь напечатать просто «любовь/любить»? Я хочу знать, что получится.

– Не думаю, чтобы у нее когда-либо было проз…

– Пожалуйста.

Он вздыхает и качает головой.

– Пожалуйста, Марк.

Он со вздохом подается вперед и впечатывает «любовь/любить»; на этот раз его пальцы сопротивляются. Спотыкаясь, я подхожу ближе и заглядываю ему через плечо. Экран мигает, на нем появляется несколько слов: «любовь/любить» = 12 совпадений (3 ссылки).

Глаза у Марка делаются круглыми, даже испуганными.

– Кликни на первую ссылку, – говорю я.

Он колеблется несколько секунд, потом подчиняется. Наши глаза одновременно заглатывают текст:

7 апреля 2013 г.

Я открыл ключом парадную дверь, вошел в кухню и тут увидел, что Клэр стоит у раковины спиной ко мне. У ее ног валяется кухонный нож. Я подумал, что она случайно его уронила. Но тут она обернулась – глаза огромные и невидящие, кисти воздеты к потолку, словно в мольбе. Я застыл с открытым ртом. Кровь стекала по ее левой руке: два жутких красных ручейка, змейками к локтю. Чемодан и букет роз выскользнули у меня из рук и со стуком упали на пол – секунды две я стоял, не веря глазам, и только потом бросился вперед.

– О господи, Клэр, что ты наделала?

– Я не хотела, я… Я просто ужасно себя чувствовала все утро, эта чернота на меня давила. У меня болело в груди… потом я увидела нож…

Слова прерывались жалобными сухими рыданиями. Я схватил ее за плечи, усадил на стул, потом бросился к буфету. Оторвал длинную полосу от рулона бумажных полотенец и кинулся обратно к ней – вытереть кровь. Надрезы поперек запястья, как я с облегчением отметил, были поверхностными. Но нанесла их себе она сама.

На глаза мне попалась стоявшая на столешнице аптечка, в которой Клэр держала антидепрессанты.

– Ты вчера принимала таблетки?

Ее взгляд метнулся к лекарствам. Она покачала головой, вяло ее свесив:

– Я думала, что смогу без них.

– О господи, Клэр. Нужно было позвонить тебе вчера вечером и напомнить.

По ее лицу поползли слезы – я понял, что ее нужно срочно везти к Хельмуту Джонгу. Так что доволок ее до «ягуара» (она не сопротивлялась) и поехал в Адденбрука. Всю дорогу она молчала, прижимая полотенце к запястью. Я тоже молчал. О чем тут было говорить?

Слава богу, Джонг был на месте. Я прождал перед кабинетом для консультаций не меньше получаса. Шагая по коридору, думал о том, что нельзя больше уезжать на эти двухнедельные писательские семинары, какую бы кучу денег мне за них ни платили. Я боялся представить, что могло случиться, вернись я на день позже, – если с Клэр в мое отсутствие произойдет что-нибудь ужасное, я никогда себе этого не прощу. Боль от потери, по какой угодно страшной причине, будет для меня за пределами выносимого. [Вним.: ограничить поездки одним днем, не больше, и оставить только те, что совершенно необходимы.] Видимо, из-за этого я добровольно посвятил свое существование тому, чтобы оттащить ее от края, добиться окончательной реабилитации, спасти от самой себя. И пусть на этом скорбном пути моя душа проржавеет до самой сердцевины. Цена окажется много выше для нас обоих, если я не сделаю для Клэр все, что смогу, – все, что находится в пределах моих возможностей. Разрушения будут страшнее в этом случае.

Наконец Джонг вышел из кабинета.

– Два шва. Мы подержим ее до утра, на всякий случай. Начиная с сегодняшнего дня ей, возможно, понадобится более сильная доза антидепрессантов, но все будет в порядке. В полном порядке.

Я выдохнул с облегчением.

– Вы ведь ее любите?

Вопрос застал меня врасплох. Я кивнул.

– За все эти годы я перевидал много семейных пар. Большинство думает, что любовь или черная, или белая. Но вы относитесь к ней по-другому, не правда ли, мистер Эванс? Какого цвета любовь?

Ответ выскочил у меня изо рта до того, как я успел подумать:

– Серого.

– А если бы у любви был вкус, то какой?

– Горько-сладкий.

Он кивнул – мой ответ его не удивил. Подавшись вперед, он похлопал меня по плечу:

– Поэтому с вами обоими все будет в порядке. Не сразу, но когда-нибудь. В конце концов. Может, счастье действительно иллюзорно, но любовь приближает нас к нему.

Я всхлипываю – я вижу, как расширяются у Марка зрачки, когда он вчитывается во фразы, написанные им же самим.

Вот что, значит, крутилось у него в голове тем черным ужасным утром, когда все вокруг стало чуть тяжелее, чем я могла вынести. Может, постоянные дневниковые записи – не просто изнурительная обязанность, отравляющая человеческое существование. Я никогда бы не узнала об истинных чувствах Марка, если бы он не увековечил их в своем айдае. Я никогда бы не поняла, какую глубокую боль приходится ему терпеть и как он из-за меня страдает. Мои догадки все это время были верными. Он оставался со мной потому, что уйти было бы еще больнее. То же и со мной. Веревка, связывающая нас, лишь затянется смертельной петлей, если кто-то один попытается ее разорвать. Поэтому мы вместе.

Он вздыхает – возможно, тоже осознает этот факт.

– Давай посмотрим вторую запись, – говорю я. Голос у меня мягкий, он словно наполнен неожиданным пониманием.

Марк соглашается, нажимая на следующую ссылку. Мы вытягиваем шеи, чтобы прочесть запись вместе.

7 июля 2013 г.

У Клэр был вполне счастливый вид, когда она бродила по белому песчаному пляжу, собирая ракушки. Наблюдая издалека за ее радостным лицом и хорошим настроением, я подумал, что нам просто необходимо чаще выбираться на Карибы. Солнце, море и соль, безусловно, для нее полезны. Мои размышления были прерваны внезапным появлением пожилой дамы в переливающемся зеленом купальном костюме; она сжимала в руках потертый экземпляр «На пороге смерти». На вид женщине было не меньше семидесяти, но глаза, вопреки возрасту, сверкали живо и ярко.

– Я очень люблю ваши романы, мистер Эванс. Вы прекрасно комбинируете тайну с бытовым нуаром.

От поклонников не спрячешься даже на Невисе. Минут двадцать мы проговорили о наших любимых произведениях, потом она с улыбкой указала на Клэр:

– Ваша жена, полагаю.

– Так и есть.

– Вы, безусловно, ее любите.

Ее заключение застало меня врасплох.

– Все любят своих супругов.

– Но не так, как вы. Я долго присматривалась, пытаясь понять, действительно ли вы тот самый Марк Генри Эванс. Все это время вы сидели за столом и смотрели на нее с большой тревогой. Так, словно боялись потерять.

– А… гм…

– Как вы показываете своей жене, что вы ее любите?

– Э-э… не знаю… Наверное, дарю ей розы. Разного цвета.

– Правда? Эти разные цвета что-то означают? Каждый цвет для чего-то специального?

– Так и есть, вообще-то. Малиновый – «Я виноват», бордовый – «Я очень, очень виноват».

– А розовый?

– Даже и не знаю. Когда я в первый раз подарил Клэр розы, половина из них была розового цвета, а половина – белого.

– Ну что ж, глубинный смысл понятен. Раз вы тогда дарили ей розы в первый раз.

– Об этом стоит подумать – в первые дни нашего знакомства я дарил Клэр много роз именно этих двух цветов.

Она подмигнула, кожа на лице сложилась в милый узор морщинок.

– Нам часто нужен посторонний, чтобы заметить очевидное. Когда-нибудь вы поймете смысл розового и белого.

Я смотрю на Марка.

– Никогда не думала, что цвета что-то значат, – говорю я. – Двадцать лет, а до меня так и не дошло.

– А я до сих пор не знаю, что значат розовый и белый, – говорит он, слегка тушуясь и нажимая на третью, последнюю ссылку.

14 сентября 2013 г.

Я вошел через переднюю дверь, навстречу мне бросились буйный Неттл и сияющая Клэр.

– Я скучала без тебя, Марк. Так обидно, что тебе пришлось ночевать в Лондоне.

Я вешаю пальто на крючок и направляюсь в кухню, не смея встретиться с ней взглядом.

– Ты вчера принимала таблетки?

– Да. Я себя нормально чувствую. Просто соскучилась. Готовлю твое любимое рагу из кролика.

Я не был уверен, что смогу положиться на свой голос, но что-то нужно было ответить.

– Ох, Клэр. Ну зачем ты? Мне тоже… гм… неприятно, что я опоздал вчера на последний кембриджский поезд.

Но мне стало в два раза неприятнее, когда, войдя в кухню, я окунулся в густой, пряный запах кроличьего мяса и лаврового листа, поднимавшийся от кипящего на плите варева. Надежный, уютный, повседневный запах семейного очага. Огромный контраст с ароматом пропитанных магнолией свечей, что заполнял вчера ночью номер 261 отеля «Кандински». И смешивался с мускусным бергамотом, которым эта женщина щедро обрызгала свои запястья и шею.

Запах страсти.

Если магнолия и бергамот пахнут страстью, могут ли кролик и лавровый лист обрести запах любви?

Так и есть. Иначе и быть не может. Кролик и лавровый лист на кухне наполняют желудок мужчины. Но они также насыщают его душу. Они питают его в прямом и переносном смысле, понимает он это или нет. Может, поэтому я инстинктивно, словно ручной голубь, каждый день возвращаюсь к жене, несмотря на все ужасы, происходившие раньше. [Вним.: выучить и сохранить этот факт.] И поэтому я чувствую себя виноватым как черт: как я мог изменять Клэр? Как я мог?

Наши глаза опять встречаются. Мои теперь мягкие и влажные. Ибо что-то растаяло в моем сердце. Ревность и обида сделали его хрупким – давным-давно. Но это новое понимание уносит гнев, горечь и мои так долго лелеемые заблуждения о Марке.

Да, мои руки покрыты кровью. Мне никогда ее не смыть, сколько бы я ни старалась. Мою душу затопляют горе, ужас и вина. Страшная вина. Но что-то может залатать мое сердце, пусть только крошечную его часть, сделав повседневную жизнь чуть-чуть выносимее.

Не что-то. Кто-то.

Мой муж, человек, который всегда был на моей стороне. Единственная проблема: мы не понимали друг друга по-настоящему. Так, как поняли в этот последний час. Возможно, слишком поздно.

Я вздыхаю.

– Скажи мне, Марк… – мой голос переходит в шепот. – Что случилось с Софией? Почему она умерла?