Текст книги "Очерки времён и событий из истории российских евреев том 6"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

В той же статье сообщили: "Тщательной проверкой установлено, например, что… был оклеветан честный общественный деятель, народный артист СССР Михоэлс". Вскоре отменили прежний указ о лишении Михоэлса ордена Ленина и звания народного артиста – "как неправильный"; на указе существовала пометка: "Без опубликования в печати".

Такого еще не бывало в Советском Союзе! Только что – месяц тому назад – клеймили "убийц в белых халатах", восхваляли Лидию Тимашук и вдруг публично признали, что арестованные невиновны, и к ним применялись недозволенные методы следствия. Подобное надо было принять, осмыслить, а, главное, поверить в случившееся, и не случайно возник шквал откликов на это событие.

Одни граждане безоговорочно согласились с реабилитацией врачей, подобно тому, как они соглашались с любыми решениями партии и правительства: "Я, как и многие советские люди, растроган справедливостью, честностью, гуманностью акта нашего дорогого, любимого Правительства…" – "Совершили невероятную ошибку и так справедливо ее исправили…" – "Только в нашей стране правительство проявляет так много заботы о людях… Честные люди освобождены, а виновники привлечены к ответу…" – "Мое поздравление… Тимашук прошу считать аннулированным…"

Другие оставались в недоумении и просили разъяснить подробности: не действовала ли Тимашук "по заданию вражеской разведки, чтобы посеять вражду между русским и еврейским народом?.." – Не являются ли "люди, сидящие в органах безопасности, запутанными в сети американских диверсантов?.." – "Зачем объявлять по радио, что следствие велось неверными методами…" – "Лучше бы не объявляли, а то получается стыд и позор…"

Третьи категорически осуждали освобождение "врачей-убийц": "Евреи и здесь сумели вывернуться…" – "Это гнусная провокация! Так им это не сойдет…" – "У меня такое ощущение, что получил пощечину…" – "Умер Сталин, и нет защитника советского народа…" – "Я лучше бы расстрелял Виноградова и всех прочих, чем так позорить себя…" – "Теперь евреи поднимут головы, и нам, русским, будет очень плохо…" – "Когда эта нация успокоится, и русский народ не будет из-за нее страдать?.."

"Четвертого апреля Шура Богданова, добрейшая вольняшка, работавшая бухгалтером на лагерном предприятии, рыдала и всхлипывала: "Кому же теперь верить?" Пару месяцев спустя холодный сапожник в Иванове спрашивал меня: "Может быть, они взятку дали?"

Из письма "группы рабочих-коммунистов": "В течение двух-трех лет газета ("Правда") в статьях и фельетонах вела погромную антисемитскую кампанию, смакуя еврейские имена и доказывая, как фашистские листки, что их надо бить. А теперь печатает передовицы о советской идеологии дружбы народов. Кто же вам поверит? Вы же проститутки и звери…"

Летом 1953 года на пленуме ЦК партии уже говорили, что публичная реабилитация врачей была сделана "в ущерб интересам нашего государства" и произвела на советское общество "тягостное впечатление". "Это было преподнесено сенсационно…" – "Зачем понадобилось склонение этого вопроса в нашей печати?.. Зачем это нужно было публиковать?"

8

Арестованные врачи не знали о смерти Сталина, и Я. Рапопорт вспоминал: "Кажется, ничего особенного с тех мартовских дней не произошло: всё те же наручник и те же допросы, разве что… следователь стал как-то ленивее… Выколачивание "чистосердечных признаний" стало менее настойчивым, хотя и продолжалось".

Затем арестованных перестали допрашивать. С них сняли наручники. Предложили написать объяснительные записки, в которых они отказались от прежних показаний и заявили, что подписывали протоколы после психологических и физических мер воздействия. 3 апреля поздно вечером врачам сообщили на Лубянке: "Следствие по вашему делу прекращено, вы полностью реабилитированы и сегодня будете освобождены". Рапопорт спросил генерала, как он "должен держать себя на свободе". Тот ответил: "Вы должны держать себя как человек, подвергшийся незаконному и необоснованному аресту".

Н. Вовси-Михоэлс:

"Четвертого апреля 1953 года рано утром позвонила дочь Вовси. Когда она сказала: "Папа дома и просит, чтобы ты немедленно пришла", – я решила, что она просто сошла с ума…

Вовси лежал на диване в разгромленной, еще не прибранной квартире. Выглядел он страшно, жаловался на боль в ногах. Говорил мало… По квартире, растерянная и заплаканная, слонялась жена Вовси, Вера, вернувшаяся вместе с ним. Ее арестовали в день объявления о "деле врачей" в печати… Постепенно, шепотом и боязливо, она стала рассказывать…

В ночь на четвертое апреля их собрали всех вместе в большом кабинете на Лубянке, где они впервые увидели траурные ленты на портрете товарища Сталина. Высокий генеральский чин торжественно поздравил их с освобождением, извинился за "причиненные беспокойства" – буквально так он выразился! – и сообщил траурным голосом: "Должен вас огорчить. Наша страна понесла тяжелую утрату – умер товарищ Сталин".

На этом торжественая часть закончилась, им предложили сесть в машины и отправиться домой. Однако Вера заявила, что вернется только после того, как газеты напечатают опровержение сообщения ТАСС об "убийцах в белых халатах". Ее заверили, что "товарищи обо всем позаботились", и газеты уже оповещены".

М. Вовси возобновил врачебную деятельность, но затем у него обнаружили саркому, ампутировали ногу, и он сказал после операции: "Теперь я потерял только ногу, но остался человеком, а там я перестал быть человеком". Он умер в Боткинской больнице в 1960 году – было ему тогда 63 года. "Когда машина с гробом медленно двинулась по территории больницы… из всех корпусов высыпали больные и потребовали ее остановить. Те, кто был посильнее, понесли гроб, и процессия тронулась, подходя к каждому корпусу, где ждали больные, неспособные передвигаться сами. И так – до ворот больницы".

9

После смерти Сталина приняли решение – "организовать на подмосковной даче, где жил и работал вождь, музей И. В. Сталина"; назначили директора, выделили деньги, но музей так и не создали.

С. Аллилуева:

"Дом стоит закрытый, мрачный, мертвый. Иногда этот дом, его угрюмые, всегда казавшиеся пустыми комнаты снятся мне во сне, и я просыпаюсь, холодная от ужаса…

Это мрачный дом, мрачный памятник… Отец любил этот дом, он был в его вкусе, он был ему удобен. Быть может, его душа, не найдя нигде места, захотела бы укрыться под его крышей… Это было бы для нее истинным обиталищем…"

М. Джилас:

"Больше всего я задумывался и задумываюсь над вопросом, как такая мрачная, коварная и жестокая личность могла руководить одной из величайших и мощных держав – не год, не два, а тридцать лет!..

История не знает деспота, столь жестокого и циничного, как Сталин… Он один из тех редких жутких догматиков, способных уничтожить девять десятых человеческого рода, чтобы "осчастливить" оставшихся…"

***

После похорон вождя прошли судебные процессы, на которых отправляли в лагеря за "враждебные высказывания". Житель молдавского села: "Когда Сталин заболел, у него выпали зубы, которые были похожи на зубы собаки". Рентгенотехник из Красноярска: "Пусть умирает… Радоваться будут миллионы людей". Кладовщица из Латвии: "Пусть сдыхает… Одним меньше будет". Ученица 7 класса во Львове: "Туда ему и дорога". Чернорабочий в Приморском крае: "Собаке собачья смерть".

***

После отмены указа о награждении Л. Тимашук возвратила орден Ленина и получила заверения, что правительство считает ее "честным советским врачом". Впоследствии ее наградили орденом Трудового Красного Знамени за многолетнюю работу, однако Тимашук прожила жизнь с пятном "доносчицы", а потому жаловалась в ЦК партии: "В народе существует мнение, что "дело о врачах" возникло вследствие того, что якобы я оклеветала честных врачей и профессоров… Прошу… внести ясность и справедливость в это беспрецедентное дело".

Профессор В. Виноградов написал в объяснительной записке за неделю до освобождения из тюрьмы: "Всё же необходимо признать, что у А. А. Жданова имелся инфаркт, и отрицание его мною, профессорами Василенко, Егоровым… было с нашей стороны ошибкой. При этом злого умысла в постановке диагноза и метода лечения у нас не было".

***

Из народного творчества:

Дорогой профессор Вовси,

За тебя я рад!

Оказалось, что ты вовсе

Не был виноват.

Понапрасну ты томился

В камере сырой –

Подрывать ты не стремился

Наш советский строй…

Из воспоминаний: «Вы знаете, как тяжело было пережить эту трагедию? Идешь по улице и чувствуешь – у тебя на спине тоже написано, что ты вредитель, что ты врач-еврей. Из-за них я чувствовала эту вину, потому что еврейка…»

***

Историк С. Боровой (разговор с секретарем Одесского обкома партии): "Да, врачи, – сказал он мне, – оказались невиновными. Но "Джойнт" ведь существует". Слово "Джойнт" он произнес с трепетом в голосе…"

После реабилитации врачей с "Джойнта" не сняли обвинение в "шпионской‚ террористической и иной подрывной деятельности". Многие годы отношение к этой организации оставалось отрицательным‚ и лишь в 1990-х годах "Джойнт" восстановил благотворительную деятельность во всех республиках бывшего Советского Союза‚ помогая старикам–евреям и инвалидам‚ развивая еврейскую общинную и культурную жизнь.

Один из руководителей "Джойнта" сказал: "Мы помогли еврейской жизни вновь пустить корни на дикой пустоши, которую оставил после себя коммунизм".

ОЧЕРК – ПРИЛОЖЕНИЕ

От автора – дополнением к прочитанному

1

Завершая рассказ о послевоенном периоде, снова вернемся к тем временам – пусть это будет повторением пройденного.

Год начался – как небо обвалилось.

Год тысяча девятьсот сорок восьмой…

В ночь на 13 января в Минске, столице Белоруссии, убили короля Лира.

Они убили короля Лира, назвали это "автомобильной катастрофой" и поместили в газетах некрологи: "Народный артист… Лауреат… Художественный руководитель театра… Профессор… Председатель Еврейского антифашистского комитета…"

Они убили короля Лира и устроили ему пышные похороны. Говорят, таких похорон не было со времен Максима Горького. Убийцы умели хоронить свои жертвы. Им это нравилось. В этом была своя эстетика.

В спектакле "Король Лир" по пьесе У. Шекспира С. Михоэлс исполнял роль Лира:

"Виновных нет, поверь, виновных нет:

Никто не совершает преступлений.

Берусь тебе любого оправдать,

Затем что вправе рот зажать любому…"

Изуродованное лицо загримировали. Произносили торжественные речи. Исполняли траурную мелодию: «Кто мне скажет, кто сочтет, сколько жизни мне осталось?..» В почетном карауле стояли друзья вперемежку с врагами. Бесконечная вереница скорбящих двигалась вдоль бульвара, потом по переулку, потом по театру.

Морозные дни. Январские сугробы. Пар изо рта. Зябко и печально. Стыло и промозгло. Холодно и страшно. На крыше двухэтажного дома напротив театра, как на подмостках, играл на холоде никому неведомый скрипач. По тротуару шли подданные короля.

"Иногда, – говорил он, – мне кажется, что я один отвечаю за весь мой народ, не говоря уж о театре".

Умер тот, кто не мог умереть, не имел на то права. Его смерть делала уязвимыми его подданных. Этого тогда еще не понимали. Это поняли потом.

Фамилия у короля была – Михоэлс. Имя – Соломон. Соломон Михоэлс, король-еврей. Мудрый острослов, прирожденный комедиант, монументальный и подвижный, грустный и лучезарный, с тепло подсвеченными выразительными глазами, одинаково готовый до исступления работать и до самозабвения веселиться.

"Скажи, – спрашивал он, глядя на Москву с Воробьевых гор, – ну почему эту красоту видишь именно сверху? Ведь там, внизу, это обычные будни. А отсюда – праздник! Только подумать, от будней до праздника всего и надо, что самому приподняться".

Еще живой, король знал, что за ним следят. Еще живой, король чувствовал тревожное приближение беды и остерегался ходить вечерами по тусклым московским улицам. Как будто от них можно было уберечься!

"Человек, – писал он, – никогда не живет один. Человек живет всегда рядом с кем-нибудь и для кого-нибудь. Только смерть несет полное одиночество, и поэтому человек боится ее. В смерть каждому приходится уходить одному. В этом трагедия боязни смерти".

В последние годы жизни ему присылали анонимные записки: "Жидовская образина, ты больно высоко взлетел, как бы головка не слетела…"

В последние месяцы жизни ему снились собаки, которые его разрывали, и он говорил актерам, печально и беспомощно: "Как вы тут без меня останетесь?.."

В последние дни перед Минском он побывал, как попрощался, у своих друзей.

В последний вечер, перед последней дорогой, он выпил с друзьями половину бутылки водки. Вторую половину они договорились допить после его возвращения.

Последние его слова на прощание: "Как мне не хочется ехать!.."

«Виновных нет, поверь, виновных нет…»

2

После похорон поэт О. Дриз написал стихотворение на идиш "Фиолетовый день" ("Памяти Михоэлса"):

День был фиолетовый,

Облачное небо –

Рыбья чешуя.

Где-то шумели

Трамваи, машины,

А здесь, на Малой Бронной,

Стояла тишина.

И процессией странной,

Желто-красно-зеленой,

В тишине шли шуты.

Было хмуро и сыро.

Шуты несли

На своих плечах

Прах

Короля

Лира…

А день был фиолетовый.

Было сыро.

3

В спектакле "Король Лир" В. Зускин исполнял роль Шута:

"В том мало смеху, что уходит шут.

Вас тоже в жизни перемены ждут…"

Сначала они убили короля Лира.

Они убили в Минске короля Лира, и забота о театре перешла к королевскому шуту. А с ней и ощущение надвигающейся беды, дневной и ночной ужасы. Ему, шуту, было страшно – в театре, на улице, дома, под одеялом.

Ах, какой он был когда-то: легкий, подвижный – чудо! Какой он был в лучшие свои времена! Стройный, изящный, мягкий и человечный – море обаяния! Как он взлетал невесомо в танце с платочком! Как говорил убежденно, взахлеб: "Свадьбы будут! И народ будет! И у нашего народа еще большие праздники будут!.. "

Это был добрый шут, мягкий и отзывчивый, беззлобный и обаятельный, который только на сцене притворялся злым. Он даже заикался в жизни, будто вечно стеснялся чего-то, и не его слабым плечам было вынести этот горб ужаса.

Весь долгий-предолгий год он ждал неминуемого ареста. Безысходные выражения глаз. Конвульсивные движения. Землистый цвет лица. К концу года у шута развилась психическая болезнь. Навязчивая идея. Мания преследования. Когда за ним ходили двое, ему чудилось, что их – пятеро.

Говорят, его вызывали куда-то. Запугивали. Предупреждали и запрещали. Не в силах справиться с тревогой, он приглашал близких друзей, кормил, поил, хотел, видно, выговориться, поделиться страхом, разложить на всех поровну. Друзья сидели допоздна, ожидая признания, но он молчал. Не мог сказать. Не решался. Они уходили домой грустные, встревоженные, в бесконечной к нему жалости, а он оставался наедине со страхом.

Потом шут лег в больницу. К друзьям-врачам. В чистую и светлую палату. Страхи остались там, за дверью, а здесь – его лечили. Его лечили сном, непрерывным, освежающим сном, успокаивали расшатанные нервы.

В истории болезни записали: фамилия – Зускин, имя – Вениамин. Вениамин Зускин, шут-еврей.

"Он спал, и сны его были светлы и радостны. Блаженный сон длился четверо суток из назначенных десяти…"

Его увезли в тюрьму ночью, прямо из палаты. В сонном состоянии, счастливого и беспомощного. Какой Гойя изобразит сладостные его сновидения и жуткую явь пробуждения? Какой Кафка опишет ужасы его смятенного, всколыхнувшегося ума?!..

В день ареста было ему 49 лет.

О нем не написали в газетах, не сказали по радио. Только актерам объяснили кратко, по тем временам популярно: "Враг народа…" Вот он был, королевский шут, легкий, изящный – море обаяния! – а вот его нет. И больше никогда не будет…

«В том мало смеху, что уходит шут…»

4

"…Вас тоже в жизни перемены ждут…"

Кто догадывался тогда, в 1948 году, что появились первые симптомы надвигавшейся катастрофы? Кто был таким проницательным?..

И кажется теперь: как же они не замечали той цепочки событий, когда всё раскладывалось, как на ладошке? Кажется порой: может и мы чего-то не замечаем в нынешней жизни? Или это участь наша такая: вечная слепота сегодня, вечное прозрение завтра? Зализывание ран и подсчет неисчислимых жертв…

Одних это вроде не касалось тогда, в 1948 году: жили себе и жили, работали и работали. Где-то там, в стороне, задувал злой ветер, а в комнате тепло и тихо, особенно если закрыть окна, задернуть шторы, заткнуть ватой уши. Это не нас сегодня трогают. Сегодня – это у других…

Запестрели заголовки статей: "Злопыхательства безродного космополита", "Клевета идеологического диверсанта", "Расчистить дорогу…", "Покончить со всеми проявлениями…", "До конца разгромить и разоблачить группу антипатриотических театральных критиков!"

Замелькали фамилии, едкие, острые, вызывающие раздражение, чесотку, зуд на теле: Юзовский, Гурвич, Борщаговский, Варшавский, Альтман, Янковский, Березарк, Шнейдерман с Бейлиным, Дрейден и Цимбал, Модель и Герцович, Гальперин, Литвинов и Головчинер, Шлифштейн и Вайнкоп…

"Эти критические проходимцы", "эстетствующие ничтожества", "идеологические диверсанты", "презренные лакеи разлагающейся буржуазной культуры", "бандиты пера", "выросшие на гнилых дрожжах космополитизма", "на той почве, которая питала ядовитыми соками их тлетворную, разрушительную работу…"

Что же они делали, эти "проходимцы"? "Распространяли злобную клевету… Поливали грязью… Нагло оклеветали основоположника… Оболгал и испохабил… Травил лучший наш театр… Встречал улюлюканьем и безграничной злобой… На пределе клеветы и оголтелой диверсии… Как это ничтожество ходило в ранге "талантливого" критика, как его печатали, почему с ним только иногда спорили, а чаще поощряли?.."

Как же следовало поступить с этими "ничтожествами"? "Разгромить… Решительно покончить… Наглухо закрыть двери… Выкурить из всех щелей… Выкорчевать корешки… Только гнев и презрение советских людей, строителей коммунизма, может быть уделом гурвичей, юзовских, борщаговских, бояджиевых и иже с ними!.."

И что же потом? Что стало потом, сразу, почти мгновенно? "Вы не можете себе представить, какой творческий подъем, насколько здоровая атмосфера создалась сейчас в театре…" – "Счастье наше, что нами руководит великий гений человечества… Он во-время указывает, каким образом мы должны разоблачать враждебные влияния и двигаться дальше…" – "Чувствуем, как распрямилась грудь, появилось горячее желание еще лучше работать…"

Вот так. На этом можно остановиться. Все приведенные цитаты из журнала "Театр" за первые месяцы 1949 года. А газеты! Радио! Другие журналы! Все они, вплоть до "Коневодства", выявляли своих рабиновичей-абрамовичей, накрывали пыльной попоной – и кулаками, ногами, директивными дубинами по голове…

А они жили среди других – без прав, без работы, без будущего, ютились в коммунальных квартирах, стояли в бесконечных очередях, ездили в переполненных трамваях, безуспешно устраивались на работу, воспитывали детей, прививали им чувство добра и справедливости – эти юзовские-гурвичи-борщаговские с клеймом на лице, со страхом в груди, с отметкой в паспорте.

А по ночам свистел-высвистывал за окном студеный ветер, шуршали шинами безобидные с виду фургоны, стучали в дверь наглыми кулаками – по ночам, по нескончаемым знобким ночам, за которыми не было рассвета.

И не всякий проходил честно бесчестное то время. Не всякий доверял всякому. Не всякий стоил доверия. Потому что все боялись каждого, и каждый боялся всех.

Когда время воет по-волчьи, надо иметь мужество говорить по-человечьи…

5

Играли "Фрейлехс". Веселый карнавальный "Фрейлехс"!

Горели поминальные свечи. Вздыхала невеста. Рыдала мать. Через силу острил неунывный свадебный весельчак. Стонали скрипки в оркестре. Актеры прощались с театром, друг с другом, с единственной своей профессией, ради которой стоило жить.

Шел в последний раз спектакль "Фрейлехс" Московского еврейского театра. Спектакль-прощание. Спектакль-мемориал. Память о Михоэлсе, Зускине, о друзьях-актерах и драматургах.

"Выпьем за тех, кого нет! Выпьем за радости, которые будут!"

На сцене лихо отплясывали зажигательный танец "Фрейлехс".

«Гасите свечи, задуйте грусть!..»

В зале было пусто и жутковато. Занавес закрывался медленно…

"Коню, собаке, крысе можно жить,

Но не тебе, тебя навек не стало,

Навек, навек, навек, навек, навек!.."

У. Шекспир, "Король Лир"

Потом они еще приходили в театр, бродили по фойе, собирались малыми кучками, шептались, как на похоронах, пугливо жались по стеночкам.

Висел на улице репертуар на следующий месяц, подметали сцену уборщицы, следил за курящими пожарник, но касса уже не продавала билеты.

Наконец, им объявили приказ о закрытии… Актрисы рыдали в гримуборных. Костюмерши оглаживали на прощание театральные костюмы. Гардеробщики и уборщицы сговаривались о переходе в другой, более удачливый театр.

Получили последние деньги, постояли последний раз на сцене и отправились по магазинам покупать новогодние подарки: дети – они не должны тосковать, дети – они должны радоваться.

Старый год закончился. Начинался год новый, беспросветный тысяча девятьсот пятидесятый…

И запылал во дворе костер. Пламя до небес.

Чужие равнодушные люди, грохоча сапогами, лениво швыряли в огонь дорогие реликвии. Афиши. Книги. Рецензии. Фотографии. Макеты декораций. Летали по воздуху черные хлопья – взамен традиционного подушечьего пуха на обычном старорежимном погроме.

Всё сгорело, обуглилось, осыпалось пеплом, было выметено на свалку. Сверху лег чистый январский снежок, стыдливо прикрыл грязные следы.

Мебель увезли в другие театры, костюмы – на склад, который обслуживал самодеятельность. И где-то в заводском клубе, в наскоро прихваченном нитками еврейском лапсердаке кто-то уже отчаянно отбивал каблуки под украинский гопак…

Так закрылся московский ГОСЕТ – Государственный еврейский театр. Без некролога и траурной музыки. Без почетного караула и доброго слова вослед…

«Навек, навек, навек, навек, навек…»

6

И разбрелись актеры кто куда.

Кто как сумел, кому где повезло.

Единицы попали в русские театры, считанные единицы! Остальных трудоустроили во всевозможные мастерские.

Герои-любовники научились разрисовывать шелковые косынки. Характерные старухи приспособились мастерить искусственные цветы и перья на шляпки. Простаки и злодеи заправляли пастой шариковые ручки, комики и резонеры наловчились клеить конверты – тысячи за день.

Одни мастерили шпильки, другие – воротнички: бывшие труппы бывших еврейских театров отбывали бессрочное наказание. Тупая, грошовая работа. Грубо надорванные жизни. Уходили силы, тускнело дарование, безнадежность накидывала сетки морщин на лица без грима.

А кто-то безуспешно толкался у ворот киностудий, искательно заглядывал в режиссерские лица, чтобы мелькнуть потом в кадре, в бессловесной массовке – копейки за съемочный день. "Ура!" – это он в цепи красногвардейцев. "Долой!" – это он в толпе меньшевиков. "Да здравствует!" – опять это он.

Они собирались порой вместе, бывшие актеры бывших театров, и вспоминали прошлые времена. Говорили и вздыхали. Молчали и плакали. И одни из них делали крюк, чтобы пройти лишний раз мимо здания театра. Другие делали крюк, чтобы обойти его стороной.

А годы предстояло прожить гнусные, страшнее страшного: пятидесятый, пятьдесят первый, инфарктный пятьдесят третий… Когда арестовали "врачей-вредителей", упорно шептались о бесконечных бараках в Сибири, куда будут переселять теплушечными эшелонами, лихорадочно уничтожали еще неуничтоженные улики.

А в газетах разгул был черносотенный. Журналы захлебывались от злости. Репродукторы на стенах, как собаки бешеные, разве что не кусались...

И опять: кто же они, кто такие? "Врачи-убийцы… Изверги человеческого рода… Участники гнусной шайки людоедов… Наемные убийцы, скрывающиеся под личиной профессоров медицины… Подлые отравители, продавшие душу и тело международному империализму…"

И тут же выводы, выводы и заключения задолго до суда, отголоском будущих беспощадных приговоров: "Неописуемо чудовищны преступления… Гнев и омерзение честных людей… Сокрушительный удар… Священный долг… Покончить с ротозейством и благодушием… Ликвидировать вредительство… Бдительность и еще раз бдительность!.."

Все цитаты взяты из одной лишь статьи одного журнала – "Огонек", 25 января 1953 года. А сколько их было по всей стране, таких статей – не сосчитать! Сколько говорено на собраниях – не перечислить! Косых взглядов на работе, реплик в трамвае, скандалов в коммунальных квартирах…

Это были уже не симптомы. Сама катастрофа – снежным комом с горы, обрастая и набирая скорость, чтобы сокрушить всё у подножия.

Только чудо спасло на этот раз.

Смерть Сталина, как чудо избавления…

***

В послевоенные сталинские годы шли аресты, преследования, расстрелы – и одновременно с этим газеты публиковали указы о награждениях орденами и медалями, о присуждении Сталинских премий и званий Героев Социалистического Труда. Эти награждения касались и евреев; по этим указам можно определить их профессии: хирург, дирижер, пилот, инженер, режиссер, ученый, начальник участка шахты, директор завода, врач, заведующий молочной фермы, председатель колхоза, кинооператор, лаборантка, бухгалтер, художник по тканям, швея, кузнец, геолог, рабочий сцены, механик теплохода, учительница, машинист экскаватора, кондуктор, акушерка, медицинская сестра, фармацевт…

***

В те же послевоенные годы звание Героя Социалистического Труда получили среди прочих:

Х. Цыбулевский, директор машинотракторной станции на Урале – за высокие урожаи пшеницы; А. Бриккель, агроном совхоза в Казахстане – за урожаи табака; И. Абрамов, Г. Давыдова, М. Исаев, звеньевые колхозов Дагестана – за повышенные урожаи винограда; И. Пурисман, ветеринар совхоза на Украине – за увеличение поголовья свиней; С. Зубрак, звеньевая колхоза в Казахстане – за получение высокого урожая хлопка на поливных землях…

***

Продолжались аресты с расстрелами, заключенные умирали в лагерях – а на стадионах и в спортивных залах бегали, прыгали, забивали голы и устанавливали рекорды. Страницы газет заполнялись именами спортсменов – среди них встречались и еврейские фамилии.

Гроссмейстер М. Ботвинник стал чемпионом мира по шахматам. Гроссмейстер Д. Бронштейн завоевал первое место на международном шахматном турнире. Е. Грингаут установил рекорд скорости в гонках на мотоциклах. С. Белиц-Гейман – чемпион Москвы по теннису, В. Коган – чемпион СССР по боксу в среднем весе, Б. Гуревич – чемпион мира по классической борьбе в наилегчайшем весе. Десятикратный чемпион СССР Г. Новак, первый советский чемпион мира по штанге, установил очередной мировой рекорд в полутяжелом весе…