Текст книги "Грудь четвертого человека"

Автор книги: Феликс Рахлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Глава 6.ЧП на колесах

Где-то на полпути, в центре Сибири, на одной из очередных стоянок

– не на станции, а "у столба" – вдруг кто-то из попутчиков внутри нашего вагона крикнул мне:

– Феликс, гляди: вон твой керя побежал, весь в крови: видно, кто-то его в спину пырнул!

Я выглянул из вагона – и успел еще увидеть окровавленную спину обнаженного до пояса Додика, что есть сил бегущего к санитарному вагону. Действительно, он получил удар сзади, под сердце, ножом – на его счастье, складным, "перочинным". Короткое лезвие до сердца не достало, раненому наложили повязку – и оставили в вагоне медсанчасти. Он там оказался в одиночестве,. и я на время составил ему там компанию. Вот что мой "керя" мне рассказал:

Урка, отобравший велосипед у железнодорожника, произвел этот

"экс" только лишь для того, чтоб не скучать на частых остановках.

Теперь, едва замрет эшелон "возле столба", он вытаскивал "вЕлик" из вагона и колесил на нем взад-вперед по тропке у железнодорожного полотна. Додик, на свою беду, отпустил ему вслед какую-то шутку.

Блатняк это запомнил. И надо же тому случиться: когда в следующий раз он проезжал мимо видного, вырядившегося в отцову военную форму, моего "кери", кто-то сунул в спицы велосипеда палку, спицы посыпались, велосипед пришел в негодность. Отбросив его в сторону, урка приступил было к Додику с истерическими угрозами, но получил отпор. Блатному стало ясно, что голыми руками этого могучего парня не возьмешь. Урка побежал в свой вагон, взял там свой складной ножик, подкрался к Додику сзади – и нанес ему подлый, воровской удар в спину. Пришлось повару, кормившему нас краденным из котла мясом, распрощаться со своей красивой мечтой об офицерской суконной гимнастерке…

ЧП такого рода не заметить нельзя. и наша походная "губа" получила, наконец, своего первого – и единственного – узника, а санитарный вагон – первого пациента. Так они и ехали в смежных вагонах: Додик – в лазарете, сявка – на "губе".

Уголовнику "горел" новый срок. Однако начальству эшелонному невыгодно было раскручивать это дело. Выплывет история с ограблением стрелочника – "А вы где были?" Если же ЧП не числится, то его как бы и не было вовсе. Поэтому к раненому Додику явилась вскоре целая депутация офицеров эшелона (не исключаю, что с самим начальником эшелона во главе). Пострадавшего стали склонять к великодушию. "Да прости ты этого мудака, он и сам перед тобой повинится". Те же лица уболтали и преступника. Нетрудно угадать, чтО ему говорили: "Попроси прощения у этого еврея, а то ведь засудит, ты знаешь, какие они…"

И вскоре – кажется, на станции Петропавловск, а, может быть, и

Александровск, где была большая баня, в которой устраивались помывки проезжим командам призывников и этапам зэков, и потому эшелон простаивал здесь по несколько часов, состоялось в местной станционной столовой примирение "сторон".

А еще через несколько дней и я угодил в рискованный переплет.

Подобно Додику, я тоже был одет, в отличие от большинства призывников, аккуратно и прилично, только совсем иначе: в штатское.

На мне были вполне целые, хотя и дешевые, брюки и суконная курточка на "кокетке" (такие с конца сороковых годов называли почему-то

"космополитками"). Именно в ней я сфотографирован на парадном свадебном снимке.

В разговоре с попутчиками я как-то раз обронил, что не прочь продать кому либо по дороге эту одежонку: после выдачи обмундирования она, как известно, все равно пропадет, а если продам, то денежки мне пригодятся.

И вот, где-то уже в Амурской области, на очередной остановке зовет меня Володя Комель:

– Беги скорее – я там договорился со стрелочницей, она купит у тебя барахло!

Выскакиваю из вагона – и вот я уже в доме стрелочницы.

– Ладно, я вам продам за восемьдесят рублей (просил – сто, но рынок есть рынок), а вот во что мне переодеться?

– Я дам тебе свитерок и спортивные штаны моей дочки. – пообещала женщина. И мигом мне все это принесла. Одежка новизной не блещет: бумазейный свитер – в дырочках, тренировочные штаны ношены-переношены, да ведь не в театр же собираюсь – до места как-нибудь доеду, а там и форму выдадут… Махнув рукой, начинаю переодеваться, хозяйка, нырнув в соседнюю комнату, приносит оттуда деньги, сует их мне… Пересчитываю – там, вместо 80-ти, только 75

(это, в ценах 1961-го, составит лишь 7 рублей 50 копеек). Никогда не был мелочным, но тут меня возмутило: и так ведь отдал за бесценок, но подлая баба решила выгадать еще пятерку! Пользуется ситуацией: поезд может отправиться с минуты на минуту… Мне он виден в окне, но до него ведь надо успеть еще добежать! И, как нарочно, раздался предупредительный гудок паровоза, и эшелон тронулся дальше… Кричу хозяйке:

– Так нет же, не поеду, пока не отдашь все, как договаривались!

Наверное, вид у меня был решительный – она еще раз мотнулась в ту же комнату и вынесла недостающую пятерку. Бегу что есть сил к эшелону – он на глазах прибавляет ходу. Из проплывающих мимо меня вагонов – уже почти последних – мне протягивают руки, но у меня под ногами – куча сыпучего угольного шлака, и я боюсь, что, попытавшись ухватиться за руки товарищей, соскользну по нему прямо под колеса.

Пришлось дождаться самого последнего вагона, который, как бывает в каждом составе, снабжен тормозной площадкой. Уцепившись за железный поручень, я был подхвачен убегающим составом – и при этом больно стукнулся косточкой лодыжки левой ноги об угол ступеньки.

Вишу на руках, не имея сил подтянуться. А на меня спокойно взирает с площадки человек в овчинном тулупе – кондуктор поезда, или как там его называют… Он не делает ни малейшей попытки мне помочь, и я почему-то не прошу его об этом. Напрягая все свои силы, пытаюсь вылезть на ступеньки. Ставлю колено на нижнюю – и с огромным трудом подтягиваю туда все тело… Наконец-то я на площадке!

А дальше полтора часа мы вдвоем с этим служивым молча ехали рядом: он – в теплом тулупе, я – в тоненьком, ветром подбитом бумазейном трикотаже (а дело было – напоминаю – в Амурской области, и на дворе середина октября). И за эти полтора часа мы не сказали друг другу ни единого слова!

Перегоны там, от станции до станции, огромные, и я чуть было не околел от холода. Но вот, наконец, долгожданная остановка. Бегу вдоль состава в свой вагон – меня встречают ликованием и уступают место поближе к печке (топили мы ее, воруя уголь, где придется). За несколько минут я отогрелся, и даже без насморка обошлось.

Великое дело – молодость!

Глава 7.Реинкарнация

Рекрут, призывник, единица воинского пополнения – как ни назови, а суть одна: не только одежка, но и душа тоже еще пока что прежняя, мирная, штатская. Еще она, как ранняя кукуруза, в стадии молочно-восковой спелости Но вот-вот уже шагнуть ей в другой мир, в перевоплощение: огрубеть, зазубриться, ошабриться, закалиться.

Близок, близок поворот: от Ворошилова-Уссурийского (теперь-то он просто Уссурийск) по ветке к китайской границе… Но до пограничного

Гродекова не доехали: отцепили наши вагоны на станции Голенки. Тут – мои ворота в армию: сюда я въехал в нее – и здесь же проведу свой последний месяц службы. Но пока о том ничего не знаю, и быть нам здесь по приезде не больше часа: вон они уже стоят – нас дожидаются

– американские "студера", то есть грузовики фирмы "Студебеккер", полученные Советской Армией во время войны по ленд-лизу и славно ей послужившие. (Не забыть бы рассказать в подходящую минуту, как красиво они потом на моих глазах эту свою воинскую службу покидали).

Пока же оставляем надоевшие за 20 суток "телятники", рассаживаемся по машинам. Подходит офицер:

– Товарищи, у кого есть водительские права?

Откликаются несколько человек, в том числе наш харьковчанин Витя

Сотник. За двадцать дней пути я привык уже и к нему, и к толстогубому Лене, и к свойскому, дружелюбному Вите Карнаухову – электрику с завода "Серп и Молот"… Додик и Боря Бержановский остались где-то позади, теперь эти трое или четверо – единственные мои земляки, если не считать колхозников из дальних сел области. С харьковчанами мне очень хотелось попасть в одну часть. Пока, вроде бы, ожидания оправдывались: вместе мы прибыли в большое районное село Покровку. Здесь всех привели в спортивный зал солдатского клуба. По периметру зала было аккуратно разложено свежее сено, мы немедленно улеглись отдохнуть.

Но отдохнуть не дали: в зал начали прибывать "покупатели".

Добродушный толстомясый улыбчивый майор, эдакий физиологический оптимист, выйдя в центр зала, громко спросил:

– Есть ли кто-нибудь с высшим образованием?

Откликнулся один – и это был я! В "дочкиных" (дочки стрелочницы) обносках, с ушами на отлете при стриженной под "нуль" башке, а притом и в очках, которые я, человек любознательный, не преминул нацепить, чтобы лучше видеть наступающую новую жизнь, – я имел вид, меньше всего вязавшийся с понятием об академичности. Толпа оборванцев захохотала, потому что оборваннее меня среди них никого не было. Майор глядел на меня с сомнением. Но я предъявил ему нотариальную копию свеженького диплома, и он опять оживился:

– Вот это да: дипломированный учитель литературы! Да вы нам вот как нужны в политотделе! У нас есть дивизионная многотиражка, при ней и типография. Сделаем вас корректором, а захотите, так и военкором!

Но оптимист не знал обо мне то, что я сам знал слишком хорошо.

– Товарищ майор, вы сперва мою личную карточку посмотрите…

– А что там? – насторожился майор. Не спеши, читатель, порицать меня за самодонос: я знал, что просмотр личных карточек неизбежен, и не хотел разочарований – ни для себя, ни для него.

Майор ненадолго отлучился – а вернулся откровенно расстроенный.

– Да-а-а-а-а… – Он разводил руками, на лице было написано искреннее сожаление. – И отец, и мать – оба по 58-й… Если бы хоть кто-то один, а то – оба…

Так обрушилась тогда, не начавшись, моя журналистская карьера. Но я не сильно жалел, так как был нацелен сдать офицерский экзамен – и считал почему-то, что это можно сделать только в линейной части и на строевой должности. Мне и в голову не приходило, что среди "военных" специальностей есть и корректор типографии, и даже… библиотекарь!

Тут в зал вошел маленький офицерик с черными «подозрительно курчавыми волосами» (пользуюсь строчкой из "тюремного стихотворения моего отца). Громко представился:

– Капитан Рубинчик!

И стал набирать желающих в батальон связи, которым командовал. Я было записался, но он меня отбраковал, а всех моих земляков – зачислил. И тут же при мне они стали друг другу хвастаться:

– А меня Абрам купил

– И меня – Абрам!

А вот меня – не купил… Думаю, его отпугнула не столько моя личная карточка, сколько то, что и я также "Абрам".

Явление следующее: те же – и незнакомый офицер.

– Товарищи пополнение! – выкликает он крайне деловым, серьезным тоном. – Сейчас вам необходимо проделать следующую работу…

"Товарищи пополнение", все двести или триста человек, превратились в слух: что же это за работа нам предстоит? Оказывается:

– Вы все должны обрить себе лобки и подмышки!!!

Общий гогот, дружное ликование зала, но… ничего не поделаешь: работа есть работа. На свет извлекаются бритвы. "безопасные" станочки, мыльницы, кисточки – и зал превращается в странный гибрид парикмахерской и бани.

После "проделанной работы" нас и в самом деле ведут в баню. С готовностью расстаемся со своими лохмотьями, а на выходе из моечного зала каждый получает от стоящего здесь солдатика с ведерком какой-то жидкости тычок квачом в пах, тычок – в подмышки: это – дезинсекция.

(Забегая вперед,. скажу, что за всю службу в армии ни вши, ни клопа мне не встретилось. За единственным исключением,. о котором – в свое время (см. главу 33).

В просторном предбаннике нас последовательно обмундировывают: называешь свой размер – и получаешь из рук.специально выделенных каптенармусов – у одного – белье,.у другого – гимнастерку с шароварами, у третьего, четвертого, пятого – бушлат, шапку, сапоги с портянками… Все бы хорошо, но сапоги мне выдали, как потом оказалось,на два размера меньше!Еле втиснув ноги, легкомысленно решил: разносятся! Дело в том. что командовавший раздачей старшина покрикивал, торопил… Потом мы опять очутились в солдатском клубе, но уже не в спортивном, а в зрительном зале. Все вдруг стали одинаковыми – и одинаково потешными. То и дело слышны были возгласы:

"Иван! Це -ты? Тю, мать-перемать нехай, в жизни б не впизнав!" На каждом новеньком форма топорщится, топырится, комом стоит, а морды, все без исключения, еще совершенно штатские, детские, растерянные, ошалелые…

Между тем, покупатели, пришедшие пораньше, уводят свою добычу, а за остальными являются новые. Ко мне подходит молоденький лейтенантик с узкими белыми «медицинскими» погонами. Почему-то торжественно, как генералу, представляется, чуточку шепелявя:

– Старший врач зенитного полка лейтенант Мищенко. Окончил ленинградскую ордена такого-то и такого-то военно-медицинскую академию имени такого-то. Мне сказали, что у вас высшее образование.

Это правда?

– Ну, правда, – говорю. Он мне как-то сразу не понравился: трескучий и хвастливый. – Я окончил харьковский, без орденов, государственный педагогический институт имени Сковороды.

Сковорода его озадачила… Пришлось объяснить, что это фамилия знаменитого украинского философа и поэта. Лейтенант опять взбодрился:

– Хотите служить у меня в медсанчасти? Я бы сделал из вас отличного санинструктора!

…Этого еще не хватало! А как же со сдачей экстерном на младшего лейтенанта? Что же, мне медицину прикажут сдавать?

И я решительно говорю: нет! Хочу быть в строю, приобрести боевую специальность. Лейтенант с сожалением отступается от меня.

Тут раздалась очередная команда, нас вывели, рассадили по машинам и повезли куда-то в ночь – в один из дальних приграничных гарнизонов, где располагался зенитный полк танковой дивизии.

Глава8.Осень. Падают листья

Целый день нам отвели на отдых. Это слово в Советской Армии понималось весьма своеобразно: как синоним работы. Было как раз воскресенье, и нас то и дело выгоняли на улицу: подметать

"территорию". В октябре, как водится, в России листопад. Большие и маленькие тополя (а других деревьев, кажется, в военном городке и не было) ежесекундно роняли пожухлую листву. А начальству нравится, когда на земле ни соринки. Поэтому с утра и до вечера в такую пору года можно было видеть возле казарм, штабных и хозяйственных помещений преломленные в пояснице, согбенные долу фигуры солдат, с вениками в руках подметающих дороги, стадион, плац – все, что только можно подметать. Вот и нас заставили. Но метелок не дали: надо сделать самому – из чего хочешь.

Хотелось бы – из гибких прутьев лозы, из стеблей просяной соломы, как делают у нас на Украине. Но здесь этого материала не было. А был буйно разросшийся на пустырях, высохший без дождей бурьян. Будылья – огромные, с них осыпается всякая дрянь, от такого подметания толку – чуть. Но начальству, по пословице советских времен, не надо, чтоб ты работал – ему надо, чтоб ты мучился…

Кстати о начальстве: без него – нельзя. И нам его тотчас вручили, а нас – ему. Пополнение выстроили, сформировали по спискам взводы, отделения, а затем напротив нашего строя поставили личный состав полковой школы. Школа готовила сержантов для зенитно-артиллерийских подразделений танковых войск. Срок обучения – ровно год. Весь этот год курсантов обучали по всем предметам солдатской науки и по материальной части зенитной техники. Чтобы с сегодняшнего дня, с момента прибытия нового пополнения, они сами могли обучать молодых.

Целый год будущие младшие командиры под ярмом нелегкой солдатской муштры мечтали об этом заветном дне – и вот он наступил. Полковая школа – это 365 дней жизни строго по уставам. Если для остальных солдат полка бывают все же какие-то послабления, отступления от строгостей военного распорядка, то курсанта полковой школы гоняют, как сидорову козу. В воскресенье обычному солдатику нет-нет да и выпадет какая-нибудь фора: полежать, почитать, письмецо ли написать, в картишки ли перекинуться, в домино сбацать… А у курсантов – непременно кросс! Или – преодоление полосы препятствий. Или – еще какое-нибудь там метание гранат…

И вот, наконец. перед присвоением звания младшего сержанта настал период стажировки. Через несколько недель каждый получит должность где-то на батарее, в огневом взводе, где есть солдаты и постарше годом службы, – на них не поездишь. Взять реванш за год муштры, в полной мере вкусить сладость власти после стольких унижений можно лишь на новичках, на "карантине" (так нам теперь называться весь период прохождения "курса молодого солдата").

Назначение первого командира – для каждого новобранца момент знаковый. У выпускников полковой школы званий пока нет, но не именовать же их нам: "товарищ солдат", – ведь мы и сами – "товарищи солдаты". Поэтому нам велят обращаться к нашим непосредственным начальникам хотя и не по уставу, но – с чувством трепета: "товарищ командир".

В моем взводе зто – маленький, курносый, рыжеватый Фетищев. Потом я узнАю, что он – из Алтайского края, с окраины Барнаула. А командир моего отделения – неуклюжий, с туповатым лицом, украинец ОдОд. Но, кажется,. отделением он командует попеременно с худым, на волка смахивающим Балахановым. Одод деревенщина, с характером добродушным.

А Балаханов – из города Запорожья, у него взгляд, наметанный на еврейские физиономии, меня он сразу опознал – и стал придираться к пустякам. В казарме, готовясь по команде "перекур" выйти на улицу, я вытащил из пачки папиросу – и тут же товарищ командир Балаханов наказал меня нарядом вне очереди, заставив мыть пол. Оказывается, вытащить папиросу в помещении – грубейшее нарушение устава! – Да ведь я не курил в помещении! – Неважно. – А если б я закурил – вы меня посадили бы или расстреляли? – Не пререкайтесь, выполняйте приказание! (То есть: бери ведро с водой, тряпку – и драй цементный пол).

Прошло еще два-три дня, и повели нас вечером в баню. Темно – хоть глаз выколи, иду в середине строя и ровным счетом ничего не вижу, с непривычки все время спотыкаюсь. Балаханов на меня покрикивает. А по возвращении из бани я был вызван к начальнику карантина (он же и начальник полковой школы) – грозному майору Андрианову.

– Ты зачем путал строй, мешал задним шеренгам? – зарычал на меня майор. Гад Балаханов настучал-таки ему… Стоит поодаль – и подвякивает:

– … Пытался курить в казарме – я его наказал!

Но майор – даром что свиреп на вид – с выводами не спешит, спрашивает у Фетищева:

– А как он вообще?

И Гена Фетищев, впоследствии, на протяжении долгого времени, мой командир и товарищ, приходит на помощь:

– Вообще-то он дисциплинированный. Но, товарищ майор, он очки носит, в темноте видит плохо…

Майор оставляет кляузу без последствий. На Фетищева нам повезло.

Но это все будет потом. А в тот первый день все-таки выдались минутки, чтобы оглядеться и… сфотографироваться. Вдруг появился возле нашей казармы разбитной, говорливый парняга с круглым, улыбчивым лицом, в руках – фотоаппарат-лейка, из уст, через каждые два-три значащих слова, непременное "бля":

– А ну, фазанищи, бля, налетай, бля, кто смелый: сейчас очередью, бля, всех поклацаю – пусть девки, бля, дома посмотрят, какие вы красивые, бля, в новых портянках, гребаный в рот!..

Фазаны – это мы, солдаты-первогодки: с местной, приморской терминологией нас еще в поезде познакомили везшие пополнение солдаты. В следующем году мы получим право называться "салагами", а на третьем году – "стариками". Конечно, у каждого фазанчика вспыхивает желание запечатлеться, увековечиться. Ваня Конончук (мне с ним всю службу предстоит оттрубить) – предприниматель в душе, клиентура тут же обступает его, становлюсь и я у соседнего тополя – и на всю жизнь – а, может, и для потомков – оставляю позорную память о том. каким был смешным и жалким в тот первый день военной службы своей… Отец. которому я послал снимок в лагерь, написал оттуда, что я на фото "швейкообразен". Но Швейк, по крайней мере, был солдатом бравым. Чего обо мне, судя по этому снимку, не скажешь. А дело в том. что мне немилосердно жали сапоги – отсюда и странная эта осанка, и вымученная улыбка…

Вечером нас построили и, слегка потренировав на мгновенное выполнение команды "Становись!" и "Разойдись!" – отпустили на покой, предупредив: завтра с утра начинается для нас новая жизнь!

Глава 9.Карантин

– Карантин – подъем! – оглушительно рявкает кто-то прямо над моим ухом, и я сваливаюсь с верхней койки (они у нас в казармах двухъярусные, и так будет всю службу), стараясь как можно быстрее натянуть на себя одежду. По рассказам мне давно известно: на одевание – 30 – 40 секунд. Для меня, с детства – выдающегося копуши, срок фантастический. Но – раздается команда:

– Форма одежды – без гимнастерок! – и это облегчает задачу. С трудом натягиваю кирзачи: они и так на два номера меньше моего размера, а в спешке я левый сапог надел на правую ногу, правый – на левую… Когда заметил – было уже поздно переобуваться. Выходим в темноту, строем – к туалету. Через две минуты опять в строю и – шагом марш! – по едва видной под предутренними звездами дороге. Радио между тем на весь гарнизон играет гимн Советского Союза: у нас семь утра – в Москве полночь.

– Приготовиться к бегу! Бегом – ырш!

На первый раз нас взялся гонять какой-то "крупоед" – сверхсрочник: поручили особо свирепому, чтоб фазаны с первого дня службу почувствовали. Топот нескольких десятков кирзачей по укатанному гравию дороги. Дыхание молодых глоток: сперва – равномерное, потом – все прерывистее, все тяжелее… "Ххе!.. Ххе!.."

Одышка. Мало кто из нас тренирован, а тут еще – двадцать суток провалялись в пыльном "телятнике" без движения, ходить – и то разучились. Но некому охладить пыл нашего служаки: по армейской традиции, он нам, молодым, "дает прикурить". Кажется. это совпадает со всей доктриной скорейшего включения новобранца в воинскую жизнь, оглушения ею.

Однако ничего: на первый раз выдержал! Одно плохо: над пятками натер в два счета огромные волдыри. Может, и вообще бы остался без ног, но на выручку пришла судьба в лице (а точнее – в толстой красной морде) начальника ОВС полка майора Черного.

Красномордая судьба. А на руке – шесть пальцев: нечто вроде символа. ОВС – обозно-вещевое снабжение. Майор все же не хреном собачьим – вещами ведает: лишний палец не помешает. Но, главное, в своем деле оказался настоящим докой. Всему карантину объявил перед строем:

– У кого сапоги на ногах болтаются или, наоборот, жмут – два шага вперед!

Шагнуло нас человек семь – восемь. Богатырь-майор всех остальных отправил из казармы на улицу, нам же приказал сесть в ряд на табуретки и разуться. После чего предложил каждому выбрать из этих семи – восьми пар сапог – подходящие.

И вопрос в одну минуту был решен! Не осталось ни босого новобранца, ни лишней пары сапог. Все мы были потрясены простотой и изяществом решения проблемы.

Уж это не вина майора, а моя беда, что волдыри мои нагноились: дурак санинструктор по указанию незадачливого моего покупателя – лейтенанта Мищенко вскрыл их – и внес инфекцию. С нарывами пришлось промучиться довольно долго..

В первом нашем гарнизоне – Струговке – пробыли дней пять. Как раз в это время полку приказали сменить место дислокации. Не знаю почему

– то ли чтоб не прикипали к одному месту, то ли для запутывания вероятного противника, осложнения ему задач военной разведки, но в

Советской Армии было принято перемещать, тасовать воинские части примерно раз в три года. Только лишь обживется полк на новом месте, наладит учебную базу, обзаведется каптерками, кладовками, расположится поудобнее, как вдруг – нА тебе: приказ о передислокации! Переезжай в другой гарнизон, осваивай все, что не для тебя приспособлено было любовью и старанием других. Особенно тяжело приходилось семьям офицеров и старшин-сверхсрочников: не успели их хозяюшки очередное гнездышко устроить, как уже пора вить новое.

Вот на такой момент и выпало начало нашей службы. Ну, нам-то, фазанищам, проще всего: расселись по машинам – и "фыр-фыр на сою!"

(так нас дразнили старослужащие). Длинной автоколонной, с тощими вещмешками своими, потянулись мы за несколько десятков километров – в Чернятинский гарнизон.

Примерно в пяти – семи километрах от китайской границы – русское лохматое, бестолково разбросанное по распадку между сопками сельцо

Чернятино – дворов, этак, пятьдесят, – может, и меньше. Но есть крошечный клуб, лавка сельпо, а главное – почта. Конечно, не было бы гарнизона – в такой маленькой деревеньке почту бы не открыли.

Но в том-то и дело, что меньше чем в километре – целый военный городок: восемь длинных одинаковых одноэтажных казарм, две большие солдатские клуб-столовые, в которых пища духовная и телесная совмещены уже в самом названии: обеденный зал – он же и зрительный, со сценой и даже с неким подобием кулис; здесь два раза в неделю

(раз – для офицеров и их семей, другой – для солдат) крутят кино, здесь бывают и митинги, и собрания, а изредка – концерты самодеятельности. В стороне от солдатского городка, отделенные от него дорогой на Покровку, Новоникольск и Ворошилов-Уссурийский, – дома для офицеров и сверхсрочников с семьями, между жильем солдатским и начсоставским – котельная (обслуживающая центральным отоплением лишь начальнические дома,. но отнюдь не казармы), тут же стадион, плац, магазин военторга. А по противоположную сторону казарм – ремонтные мастерские, множество глинобитных землянок, в которых размещаются учебные классы, каптерки, кладовки. В свой черед, есть неподалеку от казарм артиллерийский парк, стоянки танковой и прочей техники, склад горюче-смазочных материалов

(Гэ-Сэ-эМ), топливный, чуть подальше – склады вещевой и продуктовый.

И уж совсем отдельно за сопкой, в стороне от гарнизона. – склад боеприпасов.

Не было бы здесь этих пяти тысяч военных и пришитых к ним семейными узами штатских – совсем бы захряла деревенька. Но не она – по военному городку, а он по ней именуется: Чернятинский гарнизон.

Через несколько дней после нас явились новые партии молодых: из

Прибалтики, Молдавии, Закарпатья, Средней Азии. Они болтались в эшелонах побольше нашего: дней по тридцать. Первое время их с нами не перемешивали: взводы в карантине формировались по земляческому принципу. Так и ходили отдельными группами в строю. Закарпатцы поют свои песни, латыши и литовцы – свои, узбеки – что-то уж совсем для нас удивительное. И в казарме тоже сперва держались "землячествами".

Вечером, в короткие часы "личного временим", сходились попеть.

Особенно дружно и мелодично пели "западэнцы": украинцы со Львовщины,

Станиславщины… Строевые песни, правда, общесоюзные, но у каждой группы – свои. Например:

О-гой,

Красный гэрой,

На розвэдку боевой!

Сразу слышно: гуцулы и закарпатцы…

Первое и главное назначение карантина, как показывает само название, – сугубо санитарное, профилактическое. Какое-то время надо держать новичков раздельно, чтоб не перезаразили старичков. Но как раз в этом смысле у нас строгостей не было. Только лишь прибыл наш полк в Чернятино, как стали к карантину стекаться солдаты из других частей: искали земляков. Тут и на меня нашелся спрос: я из Харькова оказался один-единственный в полку, а в соседнем танковом учебном батальоне, составлявшем половину личного состава гарнизона, с прошлого года служила целая группа харьковчан. Так познакомился я с

Леней Балагуром – потом, на гражданке, мы с ним работали на одном заводе: я – редактором местного радио, а он – электриком.

Еще одно знакомство меня поразило. Голубоглазый младший сержант из танковой учебки представился:

– Лева Гутман.

Во-первых, я хорошо знал его старшего брата Вовку – мы были ровесники, учились в параллельных классах одной и той же школы. Но самое интересное: лишь недавно, как раз перед армией, мне довелось познакомиться с их отцом. Нас обоих позвала в гости одна чудесная украинская семья – там праздновался день рождения моего школьного друга. Хозяева очень ласково принимали папу-Гутмана. Называли его запросто Абрашей, гостеприимно ему подливали вина-водочки… Абраша выпить явно не любил, потому что – обожал. И в ходе ужина хорошо назюзюкался. Он подпрыгивал, кричал, рычал, трубил, пел…

Оказалось, Абрам Гутман – известный в Харькове музыкант, капельмейстер военного оркестра и руководитель хора (кажется, в академии). Мы с именинником вынуждены были проводить веселого Абрашу домой, в соседний дом Военведа, – и еле довели Уже на лестничной площадке возле дверей своей квартиры он принялся рассказывать о трех своих сыновьях, из которых один – и именно Лева, – "с-с-служит в ар-р-мии на Д-д-альнем В-во-стоке".

Ну, надо же: так мал Дальний Восток, что судьба забросила меня как раз в тот гарнизон, где служит Абрашин Лева!

Пей, да дело разумей. Абраша был знаменит, между прочим, тем, что хор под его управлением здорово пел красивую строевую песню «Рота бравая идет…». Оказалось, что Лева, прекрасно владеющий аккордеоном, научил этой песне весь учебный батальон. И на строевых смотрах батальон, выстроенный в «коробку», бывало, как грянет эту песню – сопки в такт маршировали! Офицерши и старшинши толпой сбегались слушать. Артисты ведь до нас не доезжали НИКОГДА! А телевидения нигде, кроме Москвы и Питера, еще не было…

Голубоглазый Лева, вернувшись, поступил в харьковский мединститут, окончил его, а потом, по слухам (впрочем, не проверенным) подался за бугор. (Уж не сюда ли?).

Казалось бы, пребывание в карантине должно было начисто исключить наше участие в общем кухонном наряде. В Советской Армии было принято почти полное бытовое самообслуживание. Только разве что ассенизация осуществлялась подрядной организацией, а все остальное – самими солдатами. Так, на кухню по специальному графику высылался суточный наряд: в кочегарку – топить печь под котлами, в варочный цех – помогать поварам при разделке и закладке продуктов, мыть котлы, разделочные столы, полы, в посудомойку – драить миски, ложки, бачки, чайники…

И вот, вопреки всякой санитарно-гигиенической логике, новобранцев, формально числящихся в карантине, то есть в изоляции, стали включать в состав этого – пожалуй, самого трудоемкого наряда.

Не только в кочегарку (что допустимо), но и к котлам и посуде. Так попал я в мой первый суточный наряд и… оконфузился: не выдержал непривычной нагрузки.

Столовая обслуживала 2000 человек, меня поставили в варочный.

Понадобилось выносить огромные, 40-литровые, кастрюли с помоями. Но так растерты были мои ноги, что каждый шаг причинял невыносимую боль. А повара подгоняют. А напарник злится. А работа не дает и дух перевести. Поздно ночью, едва дошкандыбав с партнером до помойки и вылив туда содержимое проклятой кастрюли, я сказал товарищу: "Больше не могу", повернулся и отправился в казарму. Да и туда еле дополз…