Текст книги "Грудь четвертого человека"

Автор книги: Феликс Рахлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Непонятно было, как и почему такой сугубо штатский человек оказался в армейских кадрах, да еще и офицером.

– А меня в армию продали родители, – со всегдашней своей смущенной улыбкой объяснил капитан.

– ???

– Да, продали, – беззлобно, но убежденно повторил он. – Они меня сначала отдали в подготовительное училище. Ну, в спецшколу военную, после седьмого класса. И подписали обязательство: если не поступлю после десятилетки в нормальное военное училище, то родители внесут деньги, потраченные на мое питание и обмундирование за три года. Я спецшколу окончил, а на офицера учиться не хотел. Мои родители – колхозники под Полтавой. Деньги-то у них, положим, есть, но возвращать стало жалко. Вот и пришлось в радиотехническое военное училище поступать. Я по всем предметам учился на "пятерки", а вот

"физо" и строевая – это для меня гроб с музыкой. Не даются. Врач сказал – это врожденная связанность движений…

Стало понятно, почему командование нашло для свежеиспеченного офицера такую тихую заводь, такой служебный тупичок, как морально устаревшая, подлежащая списанию "малая обнаружительная станция" – радиолокатор МОСТ-2. Демобилизовать Решетняка по тем временам было еще невозможно (уверен, что вскоре, при первом сокращении армии на хрущевские миллион двести тысяч человек, он в эту цифру вошел среди первых!).

И этот-то увалень, будучи еще курсантом, преуспел на "личном фронте": сумел во время каких-то танцулек пленить сердце девочки-девятиклассницы! Они сошлись всерьез, вскоре она забеременела, и он на ней женился. Потом уехал по назначению на

Дальний Восток. Через некоторое время она, будучи уже на сносях, прибыла к мужу в наше Чернятино.

Позже в медсанбате мне рассказывал лежавший рядом со мною, койка к койке, рядовой нашего полка Самигуллин. Этот татарин, как и я, маялся фурункулезом, только в еще более серьезной форме. Лежа под капельницей, он очень забавно рассказывал, как на его глазах в гарнизон прибыла молодая "Решетнячка":

– Я стоял караульный пост возле гарнизонные ворота. Зима был, я – в тулуп. Вот подходит автобус. Оттуда вылазит молодой девушка с большим сумкам-чемоданам, а живот – еще больший. Автобус уехал, она ко мне подходил и спрашивал: "Дядинка-дядинка, а где тут живет лейтенант Решетняк?"

"Дяденька" Самигуллин показал молодушке дорогу к штабу…

Вскоре она родила, а еще спустя некоторое время пополз по гарнизону глумливый слушок: молодая жена изменяет лейтенанту направо-налево со всеми подряд. Называли сержантов учебного батальона, которые бегают к ней поочередно, пока Решетняк на службе.

Над рогоносцем стали жестоко потешаться. Я сам слышал и наблюдал, как из солдатского строя, проходившего мимо лейтенанта, послышался веселый голос:

– Решетняк! Беги скорее домой: там твою жену…!

Но молодой муж отнесся к этому сообщению на редкость равнодушно: ничуть не смутился, не смешался, не замедлил шаг – вообще никак не отреагировал на выходку.

Я лежал в медсанбате вторично, когда он привез жену на консультацию к одному из врачей, по совместительству выполнявшему обязанности гинеколога. Здесь, в медсанбате, офицерские жены и рожали – а где бы еще им это делать?! Почему-то слух о вольном поведении "Решетнячки" достиг и этого лечебного учреждения – помню, что там зубоскалили на этот счет… Лейтенант, мол, привез женку на аборт, а от кого она понесла – ему неважно…

Это было осенью 1956-го, а перед тем, в конце лета, случилось мне ехать в кузове машины вместе с группой офицеров – я один был среди них солдат. В числе моих попутчиков был Решетняк, а также и старший лейтенант Скрипка – тот самый, чья молодая жена за год до этого утонула в Сейфуне. Пренебрегая моим присутствием, вдовец сказал лейтенанту:

– Слушай, Рещетняк, хочу тебя спросить как мужчина мужчину: как ты можешь терпеть такое от своей бабы? Ведь она тебя позорит – блядует, как сучка!

На такие слова, правда ли в них заключена или сплетня, любой муж ответил бы что-нибудь решительное. Но Решетняк только улыбнулся добродушно и вяло.

– Ну, это еще нужно доказа-а-а-ать, – протянул он спокойно и совершенно беззлобно.

– А чего доказывать? Чего доказывать? – вскипел Скрипка. – Весь гарнизон знает и видит…

– На-го-во-оры, – все так же протяжно и столь же спокойно ответил лейтенант. Скрипка лишь плюнул в сердцах – и замолчал.

Глава 31.Предвестие

«Предвестие истины коснулось меня»

Исаак Бабель

Годы моей воинской службы пришлись на интереснейший период истории.

Лишь за год до моего призыва в армию умер Сталин. Уже через месяц с небольшим последовала первая – небывалая за всю эпоху его правления – сенсация: власти признали, что кровавое "дело врачей-отравителей" было грандиозной провокацией, направленной на разжигание в советском обществе национальной розни и ненависти.

Мученики-врачи были реабилитированы, освобождены из тюрем и отпущены по домам (за исключением тех, кто успел умереть). Впервые в советской истории прозвучало официальное, на весь мир, признание в том, что самооговоры и оговоры получены от подследственных в результате "незаконных методов следствия", и даже детям было ясно, что под этой мягкой формулировкой разумеются дикие, жестокие пытки, провокации и шантаж. Последовала серия громких демократических деклараций: о восстановлении "ленинских норм", о том, что "никто не может быть подвергнут аресту иначе как с санкции прокурора", "никто не может быть признан виновным в преступлении и осужден за него иначе как по решению суда"… Что "коммунистическая партия и советское государство никому не позволят покуситься на святая святых всей нашей жизни – ленинскую дружбу народов".

Все эти и другие «основополагающие» тезисы, которыми так долго пренебрегали и так нагло помыкали и сам «отец народов», и вся его камарилья, формулировались теперь ежедневно в передовых статьях главного партийного официоза – газеты «Правда», и сотни газет по всей стране прилежно перепечатывали эту трескучую фразеологию во всех городах необъятной страны. После истерических похорон диктатора, обставленных с небывалой пышностью и сопровождавшихся гибелью и ранами десятков людей в возникавшей (если не специально подстроенной) давке, наступили спокойные, серые будни… По привычке в газетных текстах еще мелькали прежние "титулы Вождя и клятвы в верности его памяти, но постепенно и они сошли на нет.

В мае 1953 года мой "патрон", слепой аспирант кафедры философии

Харьковского университета, бывший фронтовик Марк Спектор, у которого я два года работал "чтецом", защищал кандидатскую диссертацию. Из

Москвы в качестве официального оппонента на процедуру защиты явился профессор философии Васецкий. Профессором он был в ВПШ – высшей партийной школе при ЦК КПСС. То есть принадлежал к верховному ареопагу коммунистических идеологов, обязанность которых заключалась в том, чтобы перехватывать желания и настроения правителей, улавливать и впитывать малейшие перемены в их политическом самочувствии, интересах и намерениях – и тут же отливать все это в

"четкие" и по возможности понятные массам формулировки, давать установки, руководство к действию.

Защита у Марка и его коллеги – другого аспиранта-философа, Юрия

Бухалова, прошла успешно, вечером все (в том числе и я, – не только чтец-секретарь, но и верный поводырь) отпьянствовали, как было принято, на банкете в ресторане "Люкс", а на другой день в небольшом актовом зале университета, где накануне проходили обе защиты, московский гость выступил перед преподавателями вузовских

"идеологических" кафедр: историками, экономистами, но, главное, философами. Было объявлено, что он познакомит всю эту публику с некоторыми новыми установками и веяниями в идеологической жизни страны.

С вежливым изумлением преподаватели идеологических дисциплин внимали тому, как хитромудрый и хитромордый московский профессор сообщал о некоторых "пересмотренных в последнее время" положениях философской, экономической и исторической науки. За давностью не могу пересказать подробно, однако четко помню, как с мягкой, всепонимающей и лукавой улыбкой профессор Васецкий втолковывал собравшимся, что отдельные положения еще недавно "гениального" и

"эпохального" труда И.В.Сталина "Экономические проблемы социализма в

СССР" более не считаются непререкаемыми…

То был один из первых открытых уроков сервильности в науке после смерти диктатора. Есть французское изречение: "Король умер – да здравствует король!" А тут без малейшего камуфляжа демонстрировался лозунг: "Король умер – ну и хрен с ним!"

Все-таки в масштабе страны и на уровне рядового сознания нельзя было поступить столь же бесцеремонно. Последовали некоторые подготовительные шаги. Одним из самых решающих был арест Лаврентия

Берия, а затем его осуждение и казнь – при этом были использованы ровно те же методы, какие применялись и при "полководце всех времен и народов": того, что Малюта нового времени был кровавым палачом, показалось недостаточным, и его объявили агентом всяческих разведок, а также выходцем сразу и из армянских дашнаков, и из азербайджанских мусаватистов, хотя сам он был грузином.

Вера в святость прежнего руководства была поколеблена оглашением совсем неожиданных сведений: Сталин давно уверял, что зерновая проблема в стране полностью решена, теперь же вдруг оказалось, что социалистическое сельское хозяйство – в глубоком прорыве, и были приняты срочные меры для его спасения!

Не помню, в каком году, но вскоре после смерти Сталина появилась теоретическая статья против "культа личности". "Ужели слово найдено?" – писал (естественно, по другому поводу) Пушкин… С момента выхода редакционной статьи "Правды" о том, как Карл Маркс ненавидел "всяческий культ личности", была поведена – вначале без конкретного указания, против какой именно личности она в первую очередь обращена – целенаправленная кампания по развенчанию Сталина.

Она достигла своего пика в феврале 1956 года – на ХХ съезде партии, когда Хрущев выступил со своим знаменитым тайным докладом.

Теперь, когда все эти события давно ушли в историю, миру ясно без особых объяснений, что Никита Хрущев был фигурой невероятно противоречивой, эклектичной, что, поднимая руку на тень своего покойного Хозяина, перед которым много лет подряд плясал в самом буквальном смысле этого глагола, он надеялся удержать, в соответствии со своей коммунистической верой, то, что казалось ему главным в советском строе: непререкаемую власть единственной партии, ее диктатуру, ее железную всемирную силу и независимость от ненавистного "имперьялизьма". Но сделать это, не сломав того, на чем она и в самом деле держалась: бессовестной и безудержной власти спецорганов, – он был не в состоянии. Надломав аппарат подавления любой оппозиционной мысли, Хрущев перебил хребет партийного могущества. Трещина эта на время заживала, но окончательно так уже и не срослась. Можно ли представить, что Сталина кто-либо из его окружения хотя бы попытался сместить так же, как сместили Хрущева в

1964 году? – Нет, конечно! Под личным руководством Гения и Вождя сыск работал с надежностью великолепно отлаженного механизма, постоянно изымая из общества мало-мальски способные к рассуждению, к возражению и противодействию элементы. Время от времени Сталин сам менял руководителей сыска, но принцип этой организации, заключавшийся в высшей беспринципности, в подчинении воле одного человека – самого тирана, оставался неизменным.

Однако фигуры новых коммунистических правителей: Хрущева,

Брежнева. Андропова, Черненко и даже, при всех его особенностях,

Горбачева, – в главных своих чертах принадлежали сталинскому прошлому. Вот почему, наряду с проявлениями нового, наряду со всеми их словесными декларациями, в периоды их правления ощущались и симптомы прошлой, сталинской эпохи. Это чувствовалось и при Хрущеве.

Где-то, наверное, в 1955 году, не помню по какому случаю, собрали в солдатской столовой сразу два полка: наш и танковый, – и замполит танкистов, подполковник Мойзес держал перед нами длинную и вдохновенную речь. Долговязый, носатый, с глупо-восторженным лицом фанатического служаки, подполковник говорил с большим подъемом и явным удовольствием, а закончил таким вот эффектным «шпицем»:

– … И мы еще увидим тот заветный день, когда наше, советское знамя победывзовьется в Вашингтоне над Белым Домом!

Это "пророчество" было произнесено на фоне каждодневной и громогласной мирной пропаганды, неустанных заверений в том, что

Советский Союз стоит во главе борьбы за мир в масштабе всей планеты и, кажется, уже после принятия всесоюзного Закона о запрете любой пропаганды войны. Правда, в армии (и это было правильно) действовал запрет на мирную пропаганду: такой мораторий диктуется самим назначением армии, которая существует для того, чтобы воевать. Но готовность к войне – это ведь не призыв к войне! Петушиный пафос нашего гарнизонного Мальбрука был смешон – но и страшен: ведь он отражал действительные устремления какой-то части военных. Именно тогда была разработана и некоторое время действовала в советских военных кругах доктрина нанесения "упреждающего удара по агрессору".

Один из крупных военных авторов в советском журнале выболтал всему миру эту идею, вызвав этим настоящий мировой скандал!

Впрочем, на уровне мелочей солдатского быта, в размеренной мешанине повседневной службы мы, рядовые и сержанты, не слишком ощущали влияние высокой политики и продолжали буднично тянуть свою лямку. Старые лозунги, прежние, за много лет примелькавшиеся символы, вроде наложенных последовательно один на другой четырех профилей классиков пролетарской идеологии: Маркса – Энгельса -

Ленина – Сталина, – сопровождали эту привычную жизнь. Как вдруг в истории нашей семьи последовали события, показавшие: что-то неотвратимо меняется и уже изменилось в жизни всей страны.

Собственно, это началось вскоре после смерти самодержавного генсека. Уже моя поездка на свидание к родителям, ранее совершенно невозможная (свидания с родными в так называемых особлагах вообще не практиковались!), была признаком той самой "оттепели", повесть о которой написал И. Эренбург. Отец, с которым я лицом к лицу, практически без соглядатаев, провел пять дней, рассказал мне то, о чем почему-то не было известно даже на воле, а вот к заключенным тех лагерей сведения просачивались: о пересмотре "ленинградского дела", о том, что гуманизация режима в пенитенциарных учреждениях, – сказать проще, в лагерях, – инициирована новым партийно-государственным руководством.. Затеплилась и все крепла надежда на возвращение родителей. Перед призывом в армию я успел подать новые ходатайства о пересмотре их дел, причем обратился к бывшему (двадцатых – тридцатых годов) сослуживцу отца – члену ЦК

КПСС Ивану Бойцову и к известному (в том числе, увы, печально известному!) сталинскому "заму по философии" академику Митину, которому (опять увы!) наша мама дала когда-то, в 1919 году, рекомендацию в партию… Мы к ним обращались и ранее, но получали обезличенные бездушные ответы, да и не от них, а от генеральной прокуратуры СССР, а тут вдруг откликнулись сами адресаты: наши письма получены, им будет дан ход!

И вот в конце лета 1955 года прибыла весть о том,. что из заключения отпущена мама. Она пробыла в неволе "лишь" половину щедро отпущенного ей десятилетнего срока. С некоторой гордостью думаю сейчас, что это я ускорил ее возвращение, обратившись к могущественному партийному идеологу Марку Борисовичу Митину. Мама его называла в шутку (и, разумеется, заочно) своим "партийным крестником", а еще… "ешиве бухар" (ешиботником): в воспоминаниях юности он представал перед нею этаким еврейским ортодоксом, сменившим религиозный фанатизм на фанатическое безбожие. Митин без приключений выслужился в "научные" генералы от философии и к концу

30-х гг. стал "правой рукой" Сталина по философским вопросам, помогая вождю в священной травле "всех и всяческих" крамольников.

Именно он подвел философское "обоснование" под лысенковщину, содействовал "идейному" разгрому генетики, кибернетики, информатики и других "служанок империализма", В чисто житейском, карьерном плане этот холуй преуспел всесоюзно, занимая с 1939 года пост члена ЦК

КПСС, а в 1950-м (то есть как раз когда родителей наших посадили) был избран депутатом Верховного совета СССР. Смешно было бы утверждать, что это он спас нашу маму – дав ход рассмотрению нашего ходатайства, этот человек спасал себя! Но с паршивой овцы хоть шерсти клок: я допускаю, что его ходатайство могло ускорить пересмотр ее дела.

То же и с "покровителем" отца. Когда-то наш папа, будучи членом партбюро (не знаю, в каком учреждении), заступился за некоего Ваню

Бойцова "в минуту злую для него". Впоследствии, к моменту ареста наших родителей, Бойцов был первым секретарем Ставропольского крайкома партии. Но тогда и пальцем не пошевелил, чтобы выручить бывшего приятеля. Теперь же и он дал ход новой нашей жалобе: менялись времена! И когда (это будет несколько позже, в мае 1956-го) и мать, и отец, уже реабилитированные в судебном порядке, предстали перед комитетом партийного контроля при ЦК КПСС с просьбой о восстановлении их в партии, то на заседании председательствовал заместитель главы этого высшего органа партконтроля – И. П. Бойцов, по предложению которого обоим вернули партийные билеты без отметки о

20-летнем перерыве в стаже!

Стало можно быть справедливым. Стало можно помогать безвинным.

Сначала, впрочем, отпустили по домам из лагерей вовсе не бывших коммунистов, получивших «срока» по ложным, фальсифицированным обвинениям. Нет, первыми отпустили так называемых «малолеток» – тех, кто попал в заключение, еще не достигнув совершеннолетия, – например, за то, что носил в лес харчи батьке – бандеровцу. И получил за это от Советской власти «четвертак» – 25 лет лагерной каторги. Или, скажем, девочка носила отцу в тот же лес выстиранные ею подштанники – получай 20 лет…Еще через год-полтора освободили тех, кто был осужден за сотрудничество с оккупантами, но не запятнал себя участием в расправах над населением оккупированных земель.

Коммунистов же советская власть и коммунистическая партия отпустили напоследок. Сперва делали это выборочно. Наша мама попала в такую выборку: ее дело пересмотрели и вместо назначенных (ни за что, т. к. преступлений за нею не значилось) 10 лет лагерей назначили (также ни за что!) – пять, а имевшие по этой статье пятилетний срок подлежали амнистии, так что ее первоначально не реабилитировали, а только амнистировали.

Но и эта весть произвела на мое полковое начальство эффект разорвавшейся бомбы. По моей просьбе копию документа об освобождении мне выслали, я показал ее замполиту полка – подполковнику Койлеру.

На его умном, чрезвычайно еврейском лице, когда он читал документ, было написано истинное удовольствие. Без особой надежды, просто на всякий случай, я сказал:

– Товарищ подполковник, мы с матерью долго не виделись, единственное за все эти годы наше свидание продолжалось лишь два часа. Нельзя ли мне получить отпуск с выездом на родину по семейным обстоятельствам?

И вдруг следует от замполита ответ четкий,. уверенный, однозначный:

– Поедешь. Я тебе твердо обещаю.

Дело было еще летом. Но выполнить свое обещание он не спешил.

Пришлось напоминать. Каждый раз он мне уверенно отвечал, прикрывая глаза и кивая утвержительно головой: "Поедешь, поедешь…" Но дальше обещаний дело не шло.

Однажды меня назначили в суточный наряд – дежурным писарем штаба.

Нет, служить писарем мне не довелось ни минуты, а вот "дежурным писарем" – неоднократно: ведь я состоял во взводе штабного подчинения.

Обязанности дежурного по штабу настолько просты, что я не помню, в чем они заключались Помню одно: мытье полов лежало на мне, а полы в нашем штабе были не крашеные.

Незадолго перед тем наш "батя" подполковник Якимов был повышен в чине: он получил еще одну звезду на погон и стал полковником. В

Советской Армии это звание – этапное: следующая за ним ступенька – уже генерал! Начиная с полковника, в форме одежды появляется существенное отличие, роднящее его с генералом: это – папаха. Но она входит лишь в зимнюю форму одежды, а летом все офицеры, в том числе и полковники, носили примерно одинаковые фуражки. Поэтому выражение

"дослужиться до папахи" означало вхождение в новое качество – почти как в царские времена дослуживались до "красной подкладки" (то есть до генеральского чина)..

И вот – надо же случиться совпадению: именно в день моего дежурства по штабу наш свежеиспеченный полковник отправился на вещевой склад в Ворошилов-Уссурийский – получать папаху. И вернулся оттуда в этом величественном головном уборе из серебристого каракуля…

Я уже говорил, что "Батя" наш лицом разительно напоминал популярного киноактера Олега Жакова. Только ростом гораздо выше, станом прям, строен, широкоплеч, мужественен, и новая папаха была ему чрезвычайно к лицу. "Полковник наш рожден был хватом", то есть умел хватить по любому поводу чуть через край, а тут повод явно имелся, причем – уважительный. И потому командир прибыл в расположение своего полка в весьма возбужденном и благожелательном расположении духа.

Не могу похвастаться, что я этим расчетливо воспользовался, но минута оказалась исключительно удачная. Постучавшись в его кабинет, я, как положено, попросил разрешения к нему обратиться – и сказал:

– Товарищ полковник, ваш заместитель подполковник Койлер обещал предоставить мне отпуск с выездом на родину и сказал, что вы не возражаете.

– Так точно: поедешь! – весело отвечал "Батя", и смушки-мерлушки его новенькой полковничьей шапки, которую он не снял и в помещении, радостно сверкнули у него над головой.

– А когда вы приказ подпишете? – снахальничал я.

– Да вот сейчас и подпишу, – ответил Якимов. – Давай зови Рожко!

Рожко был одним из писарей – он как раз сидел в соседней комнате за своим столом и по "батиному" приказанию тут же отстукал одним пальцем на машинке с "полутурецким" акцентом" (буква "Е", в отличие от машинки Остапа Бендера, в ней была, но отсутствовал мягкий знак) такой текст:

Полагат отбывшим в краткосрочный отпуск с выездом на родину рядового Рахлина Ф. Д. на срок 10 дней, исключая время на дорогу до города Харков. Выплатит Рахлину денежное содержание за… суток на питание и проезд в оба конца от ст. Ворошилов-Уссурийский до станции Харков в общем вагоне. Снят на время с… по… рядового

Рахлина с доволствия в части. Командир части – полковник

Якимов".

Тут же «Батя» свой приказ подмахнул – и дело в шляпе!

Да нет, пожалуй, что не в шляпе, а – в папахе!!!

Многие из получаемых мною писем (от жены, от некоторых друзей) были необыкновенно пухлыми, объемными, за что наш курносый помкомвзвода младший сержант Крюков называл их «шпиенскими».

– Рахлин, – шутил он, застав меня за чтением очередной почты. – вам опять пришло шпиенское письмо?

И вот в таком-то послании, которое написал мне закадычный друг

Ленька, – тоже Сержан, но без буквы "Т" в конце этой своей фамилии,

– этот мой корреспондент обронил некую загадочную фразу, – что-то такое насчет "кровавого тирана" и "властолюбивого генсека", по чьей злой воле тысячи людей "гнили в лагерях", "были раскулачены и сосланы", "оклеветаны и раздавлены" и что-то еще в том же духе. К тому времени такие формулировки в печати еще отсутствовали, а по опыту совсем недавнего прошлого было известно, что за подобные высказывания можно легко схлопотать зловещий и продолжительный

"срок". По тону Ленькиного письма стало ясно: что-то произошло на официальном или, скорее всего, полуофициальном уровне. Но – что?!

Мой интерес, понятное дело, не был праздным: отец продолжал еще томиться в лагере, никто не снял с него клейма "врага народа"; мама, хотя и вернулась из заключения со снятой судимостью, но ведь всего лишь по амнистии… Ошибочность их ареста или даже хотя бы вероятность такой ошибки никто не признал.

Немедленно я написал письмо домой, заклиная ответить на единственный вопрос: "Что там у вас произошло?" В том, что некая сенсация была объявлена – сомнений не было. С нетерпением ждал ответа – он, наконец, пришел: жена сообщала, что на заводах и в учреждениях проведены массовые читки некоего "секретного письма" ЦК

КПСС с текстом доклада Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда партии. В этом докладе – страшные факты и цифры террора, который был развязан в годы культа личности Сталина: необоснованные репрессии, пытки, казни, оговоры, расправы над тысячами безвинных людей.

Меня – сына и племянника доброго десятка таких несчастных – нельзя было удивить такими фактами. Но что о них рассказывает власть

– это меня потрясло. Однако почему же у нас, в армии, обо всем об этом – полный молчок? Я быстро рассудил: надо прямо об этом спросить. Государство-то одно. Теперь можно не бояться.

И я обратился к тогдашнему парторгу полка капитану Андреянову

(вскоре его сменит уже знакомый читателю Шутовских).

– Да, – подтвердил капитан, – такое письмо есть, но – секретное; в армии его "доводят" только до коммунистов.

– Но, товарищ капитан, поймите мое состояние, – сказал я ему. -

Этот доклад слышали на "гражданке" моя жена, сестра, приятели, самые разные люди, и все они – беспартийные. А я, которому эти сведения нужны, как воздух, я, сын тех безвинных, о которых там как раз и говорится, – я ничего не знаю и вынужден пробавляться теми крохами правды, которые обронили в письмах мои родственники и друзья…

Прошу вас: дайте мне это письмо почитать!

И капитан – о чудо! – обещал поговорить с кем-то в политотделе, и, если там разрешат… И там – о чудо! – разрешили… Впрочем, не стоит уж слишком сильно удивляться: к этому времени на мое имя то и дело приходили телеграммы с радостными для меня новостями: "Папа реабилитирован", "Мама реабилитирована", "Восстановлены в партии без перерыва в стаже поздравляем целуем мама папа". Политотдельцы, безусловно, все это знали и отказать мне не решились.

И вот я сижу в здании нашей казармы, в комнате партбюро, и капитан Андреянов вынимает при мне из обитого железом ящика тоненькую брошюру в розовой мягкой обложке, предупреждает меня о том, что я не должен разглашать то, что сейчас прочитаю (но расписку об этом с меня не берет), затем оставляет меня одного в этом своем кабинете, на окнах которого – решетки, и уходит,заперев дверь с той стороны!

Осмыслим ситуацию: полстраны (если не три четверти) уже осведомлены о содержании этого "секретного" доклада, вся заграница только о нем и говорит, партийно-государственная тайна превратилась в стопроцентный "секрет Полишинеля"… А на краю огромной страны, на ее юго-восточной границе, невдалеке от Великой китайской стены сидит под замком в зарешеченной комнате швейкообразный солдатик еврейской национальности, запертый на ключ, на два поворота, чтобы, не дай

Бог, не сбежал с этим секретом, известным всему свету!

Однако признаюсь откровенно: ни такие шедевры великого Жюль

Верна, как "Дети капитана Гранта" или "500 миллионов Бегумы", ни

"Морской волк" Джека Лондона, ни обольстительную для шестиклассников

"Тайну профессора Бураго" Николая Шпанова или повесть Александра

Беляева "Голова профессора Доуэля" не читал я на таком едином дыхании, как стенограмму этого доклада кремлевского болтуна, интригана, авантюриста и прожектера, великого освободителя миллионов советских рабов, пионера демократических преобразований в России

Никиты "Кукурузного"!

Я, как и большинство советских и антисоветских людей, не понял тогда еще ничего. Но одно стало ясно: к прошлому возврата уже не будет, родителей, как и тысячи других несчастных узников, реабилитировали навсегда.

Я еще не понимал, что и погубили их – тоже навсегда.

Прошло совсем немного времени, и весь личный состав полка – за исключением разве что тех, кто находился в суточном наряде – собрали в одной из казарм, и два-три офицера, сменяя друг друга, чтобы не пересохло в глотке (но все равно варварски перевирая слова) прочитали нам вслух этот доклад. С тех пор едва ли не вплоть до

"перестройки" у "нашего родного ленинского ЦК" вошло в обыкновение по разным поводам посылать народу такие вот "откровенные" письма: о прорыве в сельском хозяйстве, "походе за качество продукции", о пьянстве и хулиганстве, о необходимости срочного технического прогресса "на современном этапе", обострении идеологической борьбы

"на международной арене" и т. д., и т.п. С течением времени становилось все более ясно: каждый из поводов, вызвавших руководство на откровенность с народом, гораздо значительнее и катастрофичнее, чем изображается в этих "закрытых письмах". Почему-то в течение всех этих лет такие документы выпускались всегда в розовых корочках, и у меня сочинилась такая строка:

Полуправда в розовой обложке…

Дальше я ничего не придумал, да и нужно ли?

Очень еще далеко было до осознания всей глубины того провала, в котором находилась страна. Многие и по сей день ничего не поняли и сваливают все беды на "трех мужиков", которые, собравшись в охотничьем домике Беловежья да приняв там для храбрости по доброй чарке, выполнили заказ проклятых имперьялистов из Цэ-Рэ-У Сэ-Шэ-А и распустили "созданный волей народов великий могучий Советский Союз".

Глубинные причины развала: утопичность идеи, невозможность отстоять ее каким бы ни было путем, в том числе и внеэкономическим принуждением масс, жесточайшим, неслыханным террором, неизбежное при этом появление у власти и все большее торжество самых мерзких и своекорыстных, глупых и бессовестных человекообразных не осмыслены многими и сегодня.

А истина – именно в утопичности великой мечты человечества о всеобщем рае. Мечтает ли человек стать Богом или хотя бы ангелом?

Вряд ли кто-нибудь хоть слегка рассчитывает на это. А создать земной рай – вознамерились. Нелогично!!!

Сосредоточенные и помрачневшие, шли мы строем с того собрания в нашу землянку-каптерку. В это время у нас опять помкомвзводом стал

Гена Фетищев. Он ли произнес те запомнившиеся мне слова? Да нет, кажется они вырвались у молчаливого, добродушного, но и вспыльчивого

Витьки Андреева. Но само это пророчество помню четко: – Скоро Маркса разоблачат! -сказал кто-то из них, потемнев лицом.

А ведь, право, так, в конце концов, и случилось…