Текст книги "Хвост павлина"

Автор книги: Феликс Кривин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)

МЫ С ЗАЙЦЕМ ИДЕМ НА ОХОТУ

Сегодня чуть свет заглянул ко мне Заяц.

– Вставай, братец Кролик, пошли на охоту!

На охоте мне не раз приходилось бывать, но все это получалось как-то случайно. Нарвешься на собаку – и ходу, а она за тобой. Ну, и пошла охота.

– Оставь, – говорю, – я еле с прошлой ноги унес.

– Да нет, братец Кролик, я не о том. Мы сами будем охотиться.

Мы – охотиться. Вот чудак!

– Тоже скажешь… Какие из нас охотники?

– Еще какие! – говорит Заяц и разглаживает усы – это он недавно завел себе такую привычку. – Пойдем, засядем в кусты, глядишь, и затравим кого-нибудь. На прошлой неделе – слыхал? – во-от такого Медведя затравили.

– Медведя?

– Ну да. – Заяц почему-то начал смеяться. – Сидим мы, понимаешь, с ребятами в кустах. То, се, пятое, десятое… Смотрим, Медведь ползет. Не спеша так, видно, прогуливается. Ступит шаг – воздух понюхает, но нас не чует: ветер-то в нашу сторону. И тут Хорек говорит: «Трави его, ребята!»

Первым начал травить Сурок. Спрятался подальше за кустик и кричит: «Эй, ты, рыжий!» Медведь идет, будто его не касается. «Рыжий! Рыжий!» – кричит Сурок. Еще немного прошел Медведь и все-таки обернулся. «Это вы меня?» спрашивает, а сам никого не видит, потому что мы все в кустах. Только хлопает глазами да носом водит по сторонам. Потеха!

«Тебя! – кричит Хорек. – Тебя, рыжего!» – «Я вовсе не рыжий, – говорит Медведь. – Это вам показалось». – «Рыжий!» – кричит Сурок. «Рыжий!» кричит Хорек. «Я коричневый, – оправдывается Медведь. – Это только сверху немного выгорело». Представляешь? Мы там, в кустах, прямо валимся со смеху. «Рыжий!» – кричит Хорек. «Рыжий!» – кричит Сурок.

Тут и я голос подал: «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» А чего мне стесняться? Ветер-то в нашу сторону!

Эх, жаль, что тебя там не было, когда я ему это крикнул. Я еще тогда, когда крикнул, подумал: «Жаль, что здесь нет братца Кролика!» «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» – крикнул я, и Медведь сразу присел, попятился. «Нет, не родила! – заревел он. – Причем здесь кошка и еще какая-то кандала?» Жаль, что тебя там не было, ты б на него посмотрел. Мы с ребятами так и покатились в кусты от смеха. «Рыжий!» – кричит Хорек. «Рыжий!» – кричит Сурок. И я тоже кричу: «Рыжий!»

Ревет Медведь, рвет на себе шерсть, будто хочет показать, какой он внутри. «Честное слово! – ревет. – Не верите, да? Чтоб я так был здоров, чтоб мои дети так были здоровы!» – «Рыжий! – кричим мы, а сами помираем от смеха. – Рыжий черт! Рыжая команда!»

И тогда, представляешь, он лег на спину и рванул шкуру у себя на груди. «Не верите? Тогда сами можете посмотреть. Снимайте с меня шкуру!»

– Ну?

– Ну и сняли. Это проще всего, когда Медведь затравленный.

Да, вот это охота. Никто за тобой не гонится, никто не преследует по пятам. Сиди себе под кустиком, отдыхай. Тут и покричишь, и посмеешься.

Пошли мы с Зайцем.

– А кого сегодня будем травить? – спрашиваю его по дороге.

– Это уж кого придется, заранее трудно сказать. – Заяц засмеялся: – Не могу забыть, как он сдирал с себя шкуру.

Когда мы пришли, ребята – Сурок и Хорек – уже сидели под кустиками.

– Значит, травим? – сказали они.

– Травим, – сказали мы с Зайцем.

Залезли мы под кустик, и все вместе стали ждать. Час ждем, два ждем никто не появляется. Погода хорошая, солнышко не печет, и ветерок с полянки как раз в нашу сторону.

– Я пойду погляжу, – говорит Заяц. – Может, они там ходят другой дорогой?

Вышел он на полянку, вокруг походил, назад возвращается. Я уже и потеснился, чтобы место ему освободить, как вдруг слышу – Хорек кричит:

– Рыжий!

Упал Заяц на землю, по сторонам оглядывается. Но по сторонам никого нет.

– Рыжий! – кричит Хорек.

А за ним и Сурок:

– Рыжий!

Только я один ничего не понимаю.

– Кого травим? – спрашиваю ребят.

– Ты что – не видишь? Вот этого! – И показывают на Зайца.

А Заяц, видно, и сам смекнул – не в первый раз на охоте. Сидит, прикрылся ушами, а глазами водит по сторонам. Никогда я не думал, что у Зайца такие большие глаза. И круглые, как капуста.

– Это вы меня, ребята? – спрашивает Заяц и жмется к земле.

– Тебя! – кричит Сурок. – Тебя, рыжего!

Глаза у Зайца стали еще круглей, и такими большими, что в них сразу поместились мы все, со всеми нашими кустиками.

– Какой же я вам рыжий, ребята? – тихо сказал Заяц. – Я просто серый, обыкновенный, как все.

– Рыжий! – кричит Сурок.

– Рыжий! – кричит Хорек.

Никуда от них не сбежишь, не спрячешься.

– Вы же меня знаете, ребята, – объясняет Заяц, а у самого даже уши дрожат. – Я же серый, это только сверху немножко выгорело.

– Рыжий красного спросил, где ты бороду красил? – пропел Хорек, покатываясь от смеха.

– Я на солнышке лежал, кверху бороду держал! – подхватил Сурок.

– Ну что вы, какая у меня борода? – сказал Заяц, и мы все исчезли из его глаз – такими они стали мутными. – А если у меня шкура… немножко… так внутри я ж совсем не такой…

– Такой! – крикнул Хорек.

– Такой-сякой! – крикнул Сурок.

А я добавил, вспомнив, как травили Медведя:

– Рыжая кандала, тебя кошка родила!

Услышав про кошку. Заяц вскочил, но тут же снова упал на землю.

– Не верите? – крикнул он и заплакал.

Слезы текли у него по шерсти, она становилась мокрой и торчала клочьями, так что на Зайца было смешно смотреть.

И мы хором крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули, и опять.

А он все мокрел и мокрел от своих слез, и шерсть у него все больше торчала клочьями. И он катался по земле, которая к нему прилипала, так что уже нельзя было определить его цвет.

– Не верите? – плакал он. – Почему же вы мне не верите? Ну почему? Почему?

Конечно, мы верили ему. Но охота есть охота.

ОТДЫХ НА БЕРЕГУ

Я специально пришел пораньше, когда на берегу еще никого не было. Я сидел в высокой траве и смотрел на море, которое у нас называли речкой, но у речки должен быть еще один берег, а я не видел другого берега. Может быть, я просто плохо видел.

Я сидел и смотрел на море. Потом подошел Геккон.

– Отдыхаем? – спросил Геккон.

– Отдыхаем, – ответил я.

– Море сегодня спокойное, – сказал Геккон.

– Только течение быстрое, того я гляди все утечет. – Море у нас текло слева направо.

– Не утечет, – сказал Геккон, – можешь не волноваться. – И тут он меня проглотил.

– Сегодня хорошее утро, – сказал я. – Интересно, какой будет день?

Я почувствовал, что он растянулся на траве, и тоже растянулся. Так мы лежали и разговаривали – о том, о сем, ни о чем существенном.

– Отдыхаем? – я узнал голос Оцелота. Он иногда приходил на берег, но старался держаться поближе к лесу, подальше от воды.

– Отдыхаем, – ответили мы с Гекконом.

– Море сегодня спокойное, – сказал Геккон.

– Река, – коротко бросил Оцелот. Он, вероятно, видел другой берег.

– Течение только быстрое, – сказал я. – Того и гляди утечет.

– Не утечет, – сказал Геккон. – Море не утечет.

– Река, – опять возразил Оцелот и проглотил Геккона.

Вернее, он проглотил нас с Гекконом, потому что Геккон еще раньше проглотил меня.

– Утро сегодня хорошее, – сказал я.

– Да, – сказал Геккон. – Утро просто на редкость.

Оцелот лежал на траве, его пригревало солнышко, и мы с Гекконом грелись в этом тепле.

– Отдыхаем? – это был голос Каймана.

– А? Да, да… – мы почувствовали, как вскочил Оцелот.

– Море сегодня спокойное, – сказал Геккон.

– Только течение быстрое, – сказал я, – того и гляди утечет.

– Море не утечет, – сказал Геккон.

– Река, – стоял на своем Оцелот.

– Конечно, река, – подтвердил Кайман и проглотил Оцелота.

А так как раньше Оцелот проглотил Геккона, а еще раньше Геккон проглотил меня, то получилось, что Кайман проглотил нас троих. И мы все четверо растянулись на солнышке.

– Утро сегодня хорошее, – сказал я.

– Какое там утро! – буркнул Кайман. – День в самом разгаре. Такая жара… Пойти, что ли, искупаться?..

И тут мы все переполошились. Мы привыкли отдыхать на берегу, но лезть в это море или реку – или как там оно называется – нет уж, извините! Хорошо Кайману, ему не привыкать, для него, крокодила, вода – одно удовольствие. А как быть Оцелоту, сухопутной кошке, как быть Геккону, сухопутной ящерице, и, главное, как быть мне, сухопутному муравью?

– Спасите! Тонем! – крикнули мы и полезли в воду – все четверо.

КОГДА ЕХИДНА НЕ БЫЛА ЕХИДНОЙ

Тогда она была птицей… У нее были сильные крылья, которые отрывали ее от земли и уносили высоко в небо. Там, в небе, все было совсем не так. Если на земле было пасмурно, то там светило солнце, потому что тучи оставались внизу. Тучи совсем нетрудно оставить внизу, но для этого нужно иметь крылья.

У нее были хорошие крылья, но мог ли Опоссум это понять? И когда она говорила ему о небе, он, толстенький, пушистый Опоссум, лениво сворачивался клубком и щурил глаза, пряча в них насмешку и недоверие.

– А если дождь? – спрашивал Опоссум. – Если ливень, гроза, гром и молния?

– Пойми ты, чудак, – волновалась Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной. – Там ничего этого нет. Если подняться достаточно высоко, все останется внизу – и дождь, и гроза, и молния.

– И гром? – уточнял дотошный Опоссум. При этом он хвостом цеплялся за ветку и повисал так, что мысли его приливали к голове.

– Да, конечно, и гром. И буря, и наводнение.

Мешкопес, больше известный как сумчатый волк, с интересом принюхался к разговору.

– Допустим, – сказал Мешкопес. – Допустим, что все это так. Но если там ничего нет, как же быть с проблемой питания?

– Ах, я не о том, – досадовала Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной. – Я говорю о свободе…

Опоссум довольно искусно умел висеть на хвосте, и при этом лапы его были совершенно свободны.

– О свободе? – блаженно прищурился он и подвигал всеми свободными лапами. – Мы все говорим о свободе.

– Между прочим, свобода питания есть одно из проявлений свободы личности, – сказал Мешкопес, с удовольствием принюхиваясь к этой замечательной фразе. А Кенгуру добавил по этому поводу:

– Только не нужно злоупотреблять. Если дать себе в этом свободу, не возьмешь и самой пустячной дистанции.

– Кстати, как вам понравилось последнее состязание по прыжкам? – сверху вниз осведомился Опоссум, болтаясь на ветке вниз головой.

– Слабовато, – откликнулся Кенгуру. – Наши были не в форме, а тут еще погода подкачала…

– Нет, но все же было несколько дельных прыжков!

О небе сразу как-то забыли. Опоссум и Кенгуру спорили о прыжках, Мешкопес, презиравший спорт за то, что он отвлекал умы от центральной проблемы питания, пытался перетянуть разговор в область насущных проблем. А Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, отчаянно подыскивала слова, в которых ее главная мысль прозвучала бы наиболее убедительно.

– Вы просто не пробовали, – сказала она. – Если б вы хоть раз попробовали полететь, вы бы поняли, что это такое.

Внезапно Кенгуру заинтересовался этой идеей. Это был чисто спортивный интерес, поскольку он ограничивался использованием крыльев в спорте, точнее – в прыжках на большие дистанции.

– Тебе хорошо рассуждать, – сказал Кенгуру. – А как быть тем, у кого нет крыльев?

– А вы б полетели?

– Конечно, – сказал Кенгуру.

– Еще бы! – ухмыльнулся Опоссум.

– Не исключена возможность, – подтвердил Мешкопес.

И Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, а была настоящей птицей, поверила им. Она распластала крылья и стала выдергивать из них перо за пером.

– Это тебе, Кенгуру. Это тебе, Опоссум. Это тебе, Мешкопес.

Она раздала свои перья, и сама осталась без ничего. Первым это заметил Опоссум.

– Вы посмотрите на нее! – взвизгнул он и покатился от смеха с дерева. И все посмотрели и тоже покатились от смеха.

Потому что птица, у которой выдраны перья, – не правда ли? – довольно смешное зрелище.

– А когда же вы полетите? – спросила Ехидна, которая и теперь еще не была Ехидной.

И сразу все вспомнили о своих перьях.

Опоссум вставил себе перо в нос и полюбовался на себя в ближайшую лужу. Второе перо он заложил за ухо. Потом подумал и поменял эти перья местами.

Кенгуру прыгал, размахивая перьями, но результаты были неутешительными – еще хуже, чем тогда, когда погода подкачала. А Мешкопес жевал перья и думал, что вряд ли они разрешат проблему питания.

– Тьфу! – сказал Мешкопес и выплюнул невкусные перья.

И все окружили ее, смешную, общипанную Ехидну, которая все еще не была Ехидной, и стали над ней потешаться.

– Ну! – говорили они. – Чего ты сидишь? Лети в свое небо!

А она не могла полететь, потому что у нее больше не было крыльев.

Тогда Кенгуру поддел ее ногой и подбросил вверх, чтобы она полетела. И все сразу стали ее подбрасывать, а она все падала и падала назад, потому что у нее больше не было крыльев.

– Да она же сама не умеет летать! – крикнул Опоссум. – Сама не умеет, а еще учит других!

Небо и земля мелькали в ее глазах, смешиваясь в сплошную серую массу. И она подумала, что, может быть, действительно неба нет, а есть только дождь и слякоть, и эти ноги, которые пинают и швыряют ее? И, может, прав Опоссум, и прав Кенгуру, и прав Мешкопес со своей проблемой питания?

Вот тогда, в этот самый момент, Ехидна стала превращаться в Ехидну. Она забилась в темную норку и старалась никому не показываться на глаза. Она научилась принюхиваться ко всему, как Мешкопес, и в случае чего сворачиваться клубком, как Опоссум.

И вместо крыльев у нее появились колючки, острые колючки, совершенно бесполезные в небе, но порой очень нужные здесь, на земле.

Я БЫЛ ТАРПАНОМ

Я был тарпаном. Нас был целый табун, и мы неслись по степи, перемахивая через холмы и овраги. Земля пролетала у нас под ногами, и мы были свободны от нее, от земли, и от неба, стынущего над головой, и от скучного долга возвращаться домой, на конюшню. У нас не было дома, у нас ничего не было, чем стоило дорожить на земле.

Мы неслись между степью и солнцем, испепеляющими друг друга вечным жаром любви, а может быть, ненависти. Мы неслись между двумя огнями, как стрела, пущенная нам вслед, или пуля, летящая нам навстречу. И на закате, когда, изнемогая, солнце и степь склонялись друг к другу, мы одни не чувствовали усталости.

Мы ничего общего не имели с мустангами, с этими в прошлом домашними лошадьми, которые отказались ходить в узде, но не смогли отказаться от многих старых привычек. Мы никогда не были домашними. Мы всегда презирали узду, даже если она была из чистого золота.

Мой друг Белогрив, который лучше меня разбирался в жизни, не раз говорил:

– У послушной скотины сена полные закрома, но ноги ее опутаны толстой веревкой. Желудок у нас один, а ног вон сколько, о чем же мы должны больше думать?

И, вместо ответа, Белогрив отрывал от земли свои ноги и уносился в степь, увлекая нас за собой.

Белогрив был самым лучшим из нас. Это понимали все, особенно Рыжая Кобылица.

Сейчас даже странно об этом вспоминать. Белогрива давно нет, и давно нет Рыжей Кобылицы, и из всех тарпанов остался только я, да и то этому никто не поверит. «Тарпан? – спросят. – А что это такое – тарпан?»

Но я был тарпаном! И Рыжая Кобылица – это не выдумка, потому что мы ее любили все, все до одного – до того одного, которого она любила.

И, конечно, это был Белогрив.

Та ночь застала нас посреди степи, и мы жались друг к другу, стараясь укрыться от зябкого ветра. И тут я увидел, как Рыжая Кобылица подошла к Белогриву и положила ему на спину свою красивую голову.

– Холодно? – спросил Белогрив.

– Нет, – она сказала и закрыла глаза.

– Устала? – спросил Белогрив.

– Нет, – сказала Рыжая Кобылица.

И вот Белогрив, который так хорошо разбирался в жизни, на этот раз стал в тупик.

– Тогда я не понимаю… – сказал он и замолчал.

Рыжая Кобылица не отходила от него, и голова ее была у него на спине, и глаза ее были закрыты.

Мы все, сколько нас было в табуне, смотрели на них, но никто не решился им помешать.

– А если я не могу без тебя… – сказала Рыжая Кобылица.

– Глупости, – сказал Белогрив. – Ты просто устала.

– Но ты меня любишь?

– Нет. Все это глупости.

Подумать только, что их давно уже нет – ни Белогрива, ни Рыжей Кобылицы. И какое имеет значение, кто кого любил, если их давно уже нет, если от них ничего не осталось?

Но тогда это имело значение. Тогда Рыжая Кобылица сняла голову с его спины и побрела прочь. Она уходила в степь, а мы смотрели ей вслед, и никто не окликнул ее, никто не пошел за нею.

Мы смотрели ей вслед и не сразу заметили, что за нею движутся какие-то тени. Они двигались с разных сторон, постепенно смыкаясь вокруг нее.

– Волки! – крикнул кто-то из нас, но никто не двинулся с места. Мы смотрели на нее, и сердца наши обливались кровью, потому что все мы ее любили. Все, кроме одного.

И вдруг он, этот один, сорвался с места и поскакал по степи. Он бежал так, как умел бежать только он – почти не касаясь земли, распластавши на ветру белую гриву.

Там он и погиб – рядом с нею, с той, которую не любил.

– Ты меня любишь?

– Нет. Все это глупости.

Не знаю, быть может, с тех пор нами овладел страх, и нас все чаще настигали пули и стрелы. Мы уже не летели над землей, а прижимались к ней, выбирая места пониже, чтобы не так бросаться в глаза. Но нас все равно находили и все равно убивали. А потом я остался один…

Но я был, был тарпаном! Я не знал ни этой конюшни, ни этой телеги, я скакал между степью и солнцем, раскаляясь от зноя и бега и видя впереди только степь… И Белогрив – это вовсе не выдумка, и Рыжая Кобылица – не выдумка, и все мы, сколько нас было, не выдумка, не выдумка!

Все-таки когда-то я был тарпаном!

ЗАМОК АГУТИ

Мелкий грызун Шиншилла был, безусловно, прав, говоря, что заяц Агути парит в небесах, витает в облаках, что он обитает в воздушных замках. Заяц Агути действительно обитал в этих замках. Он проводил в них все время, за исключением тех немногих часов, которые требуются, чтобы пощипать траву, сбежать от охотника, а также побеседовать с мелким грызуном Шиншиллой.

Замок Агути стоял на горе, вернее, над горой, посреди голубого облака. Некоторые считают, что голубой цвет – это слишком старо и сентиментально, что сейчас больше в моде серые облака, но заяц Агути выбрал именно это облако, потому что был и сам чуточку сентиментален, за что мелкий грызун Шиншилла всячески его порицал.

Замок Агути был самым настоящим, хотя и воздушным замком, со всеми этими ходами и переходами, а также главным входом, у которого сидели огромные львы, разумеется, не каменные, а живые. Они были привязаны к зайцу, как собаки (чего нельзя сказать о собаках, преследовавших его на земле), но охраняли львы не зайца Агути, они охраняли прекрасную Корзель.

– Либо корову, либо газель, – возражал по этому поводу Шиншилла, мелкий грызун. – Ты, Агути, всегда все перекручиваешь.

Бедный Шиншилла, он умел мыслить только логически, у него все было или – или, третьего не дано. И он не в состоянии был понять, что тому, кто живет в воздушных замках, дано третье, и это третье – Корзель, а совсем не газель и, уж конечно, не корова.

Красавица Корзель была пленница этого страшного Бегелопа, который украл ее у родителей, чтобы добиться ее любви. Но она не могла его полюбить, потому что у него был слишком толстый живот и слишком тонкие ноги. И, кроме того, он так страшно разевал свою пасть, что нет, конечно, Корзель не могла полюбить Бегелопа.

– Либо бегемота, либо антилопу, – возражал мелкий грызун Шиншилла, верный принципу, что третьего не дано.

Еще как дано! Еще как было дано, когда Бегелоп явился среди ночи, схватил красавицу Корзель и утащил ее в свою берлогу! В этой берлоге он сообщил ей о своей любви и потребовал немедленной взаимности, но она не знала, что такое любовь, а он не мог ей этого объяснить, потому что у него была слишком большая пасть и слишком тонкие ноги.

– Это же так просто, – растолковывал ей Бегелоп. – Ты берешь и любишь меня, а я беру и люблю тебя, и значит, оба мы любим друг друга.

Но она не понимала, что значит – любить.

– Ну как тебе сказать? – пытался сказать Бегелоп. – Это когда посмотришь – и сразу почувствуешь. Посмотри на меня. Ну? Чувствуешь?

Но она ничего не чувствовала.

Тогда Бегелоп позвал своего приятеля Уткорога.

– Либо утконоса, либо носорога, – вставил Шиншилла.

Нет, он позвал именно Уткорога и попросил, чтобы тот объяснил подоходчивей, что такое любовь.

– Любовь… – сказал Уткорог и почесал себя рогом под мышкой. Любовь… – сказал он и почесал себя еще где-то. – Любовь…

Больше он ничего не сказал. Он только говорил «любовь» и чесался в разных местах, но в этом не было ничего вразумительного.

Красавица Корзель смотрела на Уткорога и не могла понять, что такое любовь, потому что он слишком много чесался и у него был этот дурацкий рог, и он не мог сказать больше одного слова.

Тогда Бегелоп позвал Ягудила.

– Либо ягуара, либо крокодила.

Тогда Бегелоп позвал Ягудила, и тот приполз, длинный такой и пятнистый, как выкрашенное бревно, и лежал, как бревно, пока Бегелоп объяснял ему, что от него требуется, и только широко раскрывал свою пасть, словно соревнуясь в этом с Бегелопом. И когда Ягудил наконец все усвоил, он так посмотрел на Корзель, что она испугалась и, уж конечно, не могла понять, что такое любовь.

И вот тогда, только тогда Бегелоп позвал зайца Агути. И заяц Агути пришел, и шерсть его блестела, как золото, а глаза сияли, как звезды.

Заяц Агути посмотрел на красавицу Корзель и сразу забыл все, что знал прежде, и вспомнил то, чего не знал никогда.

– Знаешь ли ты, как рождается луна? – спросил заяц Агути. – Она рождается, как серп, который не знал любви, потом она растет и становится похожей на сердце, которому не хватает его половины, а потом находит свою половину и становится полной, как два сердца, слившиеся в одно.

Заяц Агути был немножко сентиментален, и потому он так говорил.

– Знаешь ли ты, как вырастает цветок? – спросил заяц Агути. – Сначала он прозябает в земле, но потом пробивается к свету и видит небо над своей головой. И он вдруг понимает, что теперь ему не жить без неба, что теперь их будет двое, только двое на всей земле.

Бегелоп слушал зайца Агути и пытался запомнить его слова, чтобы потом сказать их Корзели.

– Знаешь ли ты, как возникает любовь? – тихонько повторял он вслед за зайцем Агути. – Она возникает внезапно, и никто не может сказать, откуда она взялась, как никто не может сказать, откуда луна в небе и цветы на земле. Но когда она приходит, без нее уже невозможно жить, как нельзя жить без луны и цветов, как нельзя жить без тебя, Корзель, потому что ты самая прекрасная…

Вот что сказал заяц Агути, и хотя это было сентиментально. Корзель опустила глаза и ей захотелось услышать еще что-нибудь в этом роде, потому что она поняла, что такое любовь.

– Наконец-то ты поняла! – радовался Бегелоп. – Теперь ты, заяц, можешь идти, больше ты нам не нужен.

– Нет, он нужен, – сказала красавица Корзель. – Он нужен, потому что только с ним я понимаю любовь, а без него мне снова будет ничего не понятно.

Услышав, что он нужен, заяц Агути почувствовал в себе такую силу, какой не чувствовал никогда.

– Да, Бегелоп, – сказал он, – я нужен, а ты не нужен. И можешь убираться отсюда и не попадаться мне на глаза.

И услышав, что он не нужен, Бегелоп почувствовал в себе такую слабость, какой никогда не чувствовал, и он встал и ушел из собственной берлоги.

Это было именно так, хотя Шиншилла, мелкий грызун, этому не поверил.

– Либо ты ушел, либо она ушла… Но чтоб ушел Бегемот… – так он по-своему назвал Бегелопа.

И когда Бегелоп ушел, заяц Агути взял Корзель и повел ее в свой замок. Он бросил к ее ногам все облака, и она ступала по ним, и ей было радостно, как бывает радостно, когда ступаешь по облакам. И заяц Агути шел рядом с ней, и это было самое лучшее, что можно придумать.

Там они с тех пор и живут, и их охраняют огромные львы, послушные и верные, как собаки. Они живут посреди голубого облака, и по ночам у них в замке зажигаются звезды – вот эти звезды, которые видны с земли.

А когда заяц Агути щиплет траву или спасается от охотников, он знает, что там, высоко, у него есть замок, где его ждет красавица Корзель.

– Либо корова, либо газель, – поправляет Шиншилла.

Мелкий грызун, что знает он о воздушных замках? Что знает он о цветах, которые выбиваются из подземелья, чтобы увидеть небо над своей головой?