Текст книги "Хвост павлина"
Автор книги: Феликс Кривин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 46 страниц)
Каменный город, а по-тюркски Ташкент, первоначально был глиняным городом. Каменным он был назван за стойкость его населения, отражавшего набеги многочисленных врагов.
Бывают такие обстоятельства, когда глина становится камнем, как бывают и такие, когда камень рассыпается в прах.
Я в Ташкенте по пути из Ферганы в Самарканд.
Из трех столиц, пострадавших от землетрясения (Алма-Ата – в 1887, Ашхабад – в 1948 и Ташкент – в 1966 годах), больше всего досталось Ташкенту – и разрушения, и возрождения. Он не возрождался, он рождался заново, это в свои-то тысячу лет… Он и сейчас рождается, и рождению его не видно конца…
Ташкент строится. Он уже построен, но все равно строится.
Нам бы с вами так. Мы ведь считаем, что мы построены, некоторые даже давно построены… А нам еще строиться и строиться. А, может быть, даже не строиться, а поднимать целину. Как на целинных землях Каракалпакии…
Ташкент соединил в себе два начала – природы и цивилизации, с некоторым даже преобладанием природы. Это и правильно: природа должна преобладать над цивилизацией, чтобы не быть совершенно задавленной ею. Природа не агрессивна, а цивилизация агрессивна, она стремится все заковать в бетон, превратить землю во взлетную полосу.
На взлетной полосе жить невозможно. Пугала у взлетной полосы предупреждают легкомысленных птиц: здесь, на взлетной полосе, жить невозможно.
Цивилизация может жить только среди природы. Природа – это сук, на котором сидит цивилизация.
На 18-м троллейбусе можно проехать по улице Горького к улице Данко. Неожиданная встреча автора со своим персонажем… А от улицы Писателей совсем несложно добраться до улицы Талант. Утешение для писателей и просто талантов.
Я иду по улице Октябрят…
По сравнению с Москвой здесь все на три часа раньше. Словно у тебя отнимают три часа жизни, когда ты перелетаешь из Москвы в Ташкент. А когда возвращаешься, их отдают.
На востоке время сдается на хранение.
Я иду по улице Октябрят и возвращаюсь в детство, которое сдал на хранение. Давно это было. Тогда не то что нынешних октябрят, но и родителей их на свете не было…
Ташкент военных лет был поменьше, пониже и попроще, он был глиняней и одноэтажней. Он не знал военной разрухи, и разруха, которой он не знал в начале сороковых, пришла к нему в середине шестидесятых. И ему помогали все, как он помогал всем во время войны.
Вот оно, воздавшееся, в его парках, садах, в его архитектуре, соперничающей с архитектурой древнего Самарканда.
Разгребая пласты времени, я раскапываю старый Ташкент. Там все сохранилось, как было тогда, только видеть это можно не глазами, а памятью…
И среди всего этого – один из немногих островков, который можно видеть глазами: дом, в котором я жил. Самый дорогой для меня памятник.
Мы сидим во дворе старого трехэтажного дома по проспекту Навои. Этот двор, этот дом я помню с 1943 года.
Мне было боязно отправляться в прошлое одному, и я взял с собой человека из нашего времени – Ушанги Рижинашвили.
Ушанги – надежный человек. Недавно он спас от смерти одного старика, очень хорошего человека. Этот старик Шакро был таким старым, что в пору помирать, да и обстоятельства в повести складывались так, что ничего другого старику вроде не оставалось. Но Ушанги не дал ему умереть. Он сам сделал его таким хорошим и сам не дал ему умереть. Зачем умирать хорошему человеку?
Мы сидим с Ушанги во дворе моего детства и вспоминаем, что здесь было тогда. Он настолько проникся моим прошлым, что, кажется, тоже вспоминает… Хотя он моложе, мы с ним в разное время были детьми, но он не кажется чужим в моем детстве. И сколько бы мы здесь ни сидели, ему это не надоест, и даже когда я здесь состарюсь, он не даст мне умереть, как не дал старику Шакро. Ушанги человек надежный.
В Ташкенте я ищу одну девочку.
Собственно, уже не девочку: прошло очень много лет.
Она мне нравилась, эта девочка, я хотел ее пригласить в театр, но она отказалась.
В шестом классе мы с ней писали стихи. В нашем классе все писали стихи, такое тогда было время. Мы писали о нашей армии, о том, как она громит врага, а тем временем Сева Гурин из десятого класса ушел добровольцем в армию. Через три месяца он погиб в Литве, по соседству со своей родной Белоруссией. Он был радистом, попал в окружение и вызвал огонь на себя.
Об этом я прочитал через много лет в книге «Ташкентские мальчишки».
7Егор Казимирович Мейендорф, сто шестьдесят лет назад побывавший в Самарканде, писал, что это чудо не может никогда повториться.
Чудеса и не должны повторяться, иначе какие же они чудеса?
И пусть у каждого человека свой Самарканд, но чудо его именно в том, что он никогда не повторится в другом человеке.
Никогда не повторится…
В Чирчике памятник павшим воинам: летящие вверху журавли, а внизу умирающий, распростерший на камне крылья… И надпись о том, что солдаты не полегли в землю, а превратились в белых журавлей.
Здесь, у памятника, бьет вечный родник. Не вечный огонь, а вечный родник.
Вода добрее огня и больше подходит для жизни.
В Ташкенте фонтаны, водопады воды… И все они – символы жизни. Однако они не могут заменить саму жизнь. Никакие символы не могут заменить жизнь.
Поэтому в Чирчике построена птицефабрика, которая дает его населению по 400 тонн мяса в год – в среднем по три килограмма на человека, включая грудных младенцев, беззубых стариков, а также убежденных вегетарианцев. Это – добавление к основному рациону, сверхплановое питание.
Еще пятьдесят лет назад здесь не было никакого города. Химический комбинат, с которого он начинался, вступил в строй в 1941-м году.
Вступил в строй в 1941-м…
«Чирчик» означает «быстрый, стремительный». Вместе с названием город взял у реки ее стремительность и теперь уже не может остановиться».
Город Чирчик на реке Чирчик… Самая чистая вода в Чирчике и Байкале.
Человечество загадало желание. У него тоже свой Самарканд, в который оно едет, едет и никак не доедет. Все какие-то посторонние заботы, какие-то неотложные дела. Какие-то большие страсти и маленькие слабости.
Тимур перед смертью признался в единственном грехе: в том, что он играл в шахматы. Шахматы – это была его большая страсть, а уничтожение сотен тысяч людей – маленькая слабость.
Прихлебатели Тимура не осуждали его злодеяний. Прихлебатели не осуждают тех, кто у кормила стоит, поскольку оно для них и кормило, и поило.
И даже Самарканд назван по имени Шамара, его завоевателя. Сколько людей строили Самарканд, а имя свое в нем обессмертил завоеватель.
Хотя все понимают: нехорошо быть завоевателем, захватывать то, что тебе не принадлежит. Но кто скажет об этом Шамару? Кто скажет об этом Тимуру? Недаром китайский министр, собираясь сказать правду императору, явился к нему, следуя за собственным гробом…
И все же во все времена находились люди, отличавшие добро от зла даже тогда, когда им это было невыгодно. Здесь, на земле Самарканда, еще за две тысячи лет до Ивана Сусанина пастух Ширак предвосхитил его подвиг. Здесь, на земле Самарканда, в ответ на призыв монгольского хана «опустить крылья перед угнетателями времени» мужественные сарбадоры ответили: «Лучше видеть нам свои головы на виселице, чем умирать от страха!»
Эти слова незримо начертаны на братских могилах в ташкентском Сквере коммунаров. Здесь и саперы, восставшие против царизма в 1912-м году, и солдаты революции, павшие в октябре 1917-го, и члены расстрелянного Туркестанского правительства, и красногвардейцы, погибшие в борьбе с басмачами. Здесь лежит первый президент Узбекистана Юлдаш Ахунбабаев, первый узбекский генерал Сабир Рахимов, ученые Бродский и Каблуков…
На могиле похороненного здесь поэта Хамида Алимджана его слова:
…В желании свободы я буду жить.
Эти слова предполагают вечную жизнь. Потому что вечно желание свободы.
Человечество загадало трудное желание и платит за него лучшими людьми. Но не может человечество отказаться от своего Самарканда.
Уже давно вернулась группа, уехавшая в Самарканд. И другие группы съездили и вернулись…
А я все еду… Еду и еду в Самарканд… Иногда в противоположную сторону, но все-таки в Самарканд…
Когда-нибудь я туда приеду…
ХВОСТ ПАВЛИНА
ПОКА ТЕЧЕТ МЕДЛЕННОЕ ВРЕМЯ…
Однажды я прочитал такие стихи:
Пока жизнь создает ошибочные, совершенно пустые образы,
Пока медленное время течет мимо полезных дел,
А звезды уныло кружатся в небе,
Люди не могут смеяться.
Кто мог написать эти стихи?
Возможно, это был немолодой уже человек, приплюсовавший к своей жизни всю предшествующую историю, пустые, ничтожные, а порой и зловещие образы которой некогда претендовали на смысл… И, оглядываясь на историю и на собственную жизнь, он видит, как много они заблуждались, сколько не сделали полезного, того, что должны были сделать, – и не потому ли звезды так уныло кружатся в небе, хотя могли бы кружиться весело, если б жизнь текла веселей?
Что и говорить, жизнь действительно создает немало пустого и ошибочного, и немало полезного остается несделанным, и – кто знает, кто, кроме поэта, знает? – быть может, во всем этом виноваты звезды, которые кружатся не так, как нам хотелось бы на Земле?
И все же люди могут смеяться. Они смеялись всегда, под всеми звездами, и «над» звездами, и «над» временами, и «над» жизнью, прожитой не так, как мечталось в начале и как мыслилось в конце.
Люди всегда смеялись.
И сам автор этих стихов не раз смеялся, если только он человек. Человек, а не бесчувственная машина…
Стоп!
Раскроем карты, точнее – перфокарты.
Автор этих строк и есть бесчувственная машина по имени «СА-301» и стихотворений, подобных приведенному, сочиняет по сто пятьдесят в минуту.
Всех этих раздумий, сомнений, разочарований – сто пятьдесят в минуту.
Темп нашей жизни растет, и теперь мы видим, к чему он приближается. Медленное время – это единственное, что осталось медленного… Но и оно вы заметили? – летит слишком быстро.
ВЕСЕЛАЯ ПРОФЕССИЯ
Есть в нашем городе ресторан типа забегаловки. Это если идти… В общем, не мне вас учить, как идти, дорогу вы и сами найдете. Так вот, в этом ресторанчике работает официантка Аня. Вы ее знаете. Она там уже тогда работала, когда наше пятое почтовое отделение закрыли на ремонт.
Серьезная женщина. Любой заказ выполняет в течение часа – как на междугородной телефонной станции. И непременно пожелает приятного аппетита, чего на телефонной станции не услышите.
Однажды эта официантка Аня призналась:
– У меня столько всякого юмора – хоть сейчас садись и пиши. Но мне это ни к чему: я здесь больше зарабатываю.
И засмеялась. Ей было веселее работать официанткой, чем писать книжки юмора.
Конечно, юмора всюду много. Юмор у нас – всенародное достояние. Бери его, добывай открытым способом, как уголь на некоторых сибирских месторождениях.
Но, не исключено, что официанткой работать веселее. Тоже открытый способ, но результат несколько другой.
У нас одну библиотекаршу приняли за парикмахершу в продуктовом магазине. Нагрузили продуктами – еле донесла. И несколько дней библиотекарша прожила как парикмахерша. Совсем другой жизнью. Потому что профессия парикмахерши веселей, чем профессия библиотекарши. А профессия официантки еще веселей.
Был у нас один бухгалтер. Вообще-то он был не бухгалтер, а учитель математики, но сбежал из школы, потому что боялся детей.
Сидит этот бухгалтер в своем кабинете, на счетах стучит, ручку арифмометра крутит. И тут вызывают его к директору.
– Сколько будет пятью пять? – спрашивает директор.
– Двадцать пять.
– А план у нас какой?
– Тридцать пять. Но пятью пять не может быть тридцать пять. Это пятью семь тридцать пять.
– Пятью семь нам не утвердили.
– Значит, будет у нас двадцать пять.
– Но нам утвердили тридцать пять.
– Где утвердили? В таблице умножения?
Помолчал директор, побарабанил пальцем по столу.
– И откуда, – говорит, – ты у меня такой умный?
– Я, – говорит бухгалтер, – из школы пришел. Детей я боюсь, вот поэтому.
Сняли с него премию.
– Сколько будет пятью пять?
– Двадцать пять.
Сняли премию и половину зарплаты.
– Как насчет пятью пять?
– Двадцать пять.
Сняли премию, зарплату, вычеркнули из очереди на квартиру и закрепили это все строгим выговором.
– Как пятью пять?
Молчит бухгалтер. Язык не поворачивается. Наконец повернулся:
– Отпустите меня, я лучше в школу уйду. Там хоть и дети, и низкая успеваемость, но там по крайней мере пятью пять двадцать пять.
– Зачем тебе это? Может, денег прибавится или квартиру без очереди дадут?
– Ничего не прибавится, ничего не дадут, но когда пятью пять двадцать пять, как-то чувствуешь себя человеком.
У нас на перекрестке регулировщик стоит, так тот шире смотрит на вещи. Правда, на перекрестке более широкий обзор.
Вообще-то он не регулировщик, а учитель географии, но сбежал из школы, потому что боялся детей.
Стоит регулировщик посреди улицы и наслаждается покоем. Разве ж это движение! Вот в школе у него было движение, когда учеников выпускали на перемену! Того и гляди растопчут, не знаешь, какой держаться стороны.
А здесь – порядок. Пешеходы стоят – машины движутся, машины стоят пешеходы движутся. Здесь ведь не школа, здесь можно и оштрафовать.
Стоит регулировщик, козыряет своим бывшим ученикам. И удивляется: все его отличники ходят пешком, а двоечники разъезжают в машинах. Вот этот, инженер, – пешком. А вот этот, завмаг, – в машине.
Задумался регулировщик: почему это так? Почему плохие его ученики живут хорошо, а хорошие – плохо?
И только он задумался, как сразу треск, лязг… Когда стоишь на проезжей части, не задумывайся.
В общем, что там говорить. Не так важно выбрать профессию, как вовремя ее поменять. Если б Гершель своевременно не поменял свою профессию музыканта, планета Уран была бы открыта с большим опозданием, а если б химик Бородин не занялся музыкой, то опера «Князь Игорь» не была б написана никогда.
А если б Зощенко не сменил профессию юриста на профессию солдата, а профессию солдата на профессию сапожника, а профессию сапожника на профессию актера, а профессию актера на профессию телефониста, а профессию телефониста на профессию агента уголовного розыска, а еще несколько профессий на профессию замечательного писателя Зощенко, то у нас не было бы Зощенко.
Так я и сказал официантке Ане. Возможно, мы еще будем ее читать.
СКРОМНО И ВЕСЕЛО
В небольшом литовском городе есть ресторан «Нора бобра». Маленький такой ресторан, но производящий сильное впечатление.
Ничего не производящий – только впечатление. Из телячьего – только восторг!
Он решен очень скромно: на лесной полянке вырыта яма для костра, вокруг нее скамейки, а на склоне, буквально в нескольких метрах, настоящая нора бобра.
Ее даже рыть не пришлось: бобр сам ее вырыл. А ресторан уже потом к ней пристроили.
Здесь отличное обслуживание, если посетитель не ленив: доставай продукты, разводи костер, жарь, шкварь, обедай в свое удовольствие.
И никакой пышности, никаких лишних затрат. Это ограниченность требует неограниченных средств, а остроумие довольствуется малым.
ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ
Когда древний Диоген был еще совсем молодым Диогеном, он попросил у оракула совета, как ему дальше жить. И получил ответ: нужно произвести переоценку ценностей.
Один мой знакомый советовал мне то же самое:
– Ты считаешь это несправедливым? А ты считай его справедливым и будешь спокойно спать. Тебя возмущает глупое? Считай его умным. А бездарное талантливым. Неужели это так трудно? Черт с ним, пусть оно будет талантливым. Зато ты будешь спокойно спать.
Мой знакомый не был оракулом, поэтому он выражался прямо. А оракул выражался загадочно. Переоценка ценностей! Иди знай, что переоценивать и насколько.
Диоген по-своему понял оракула и занялся какими-то темными махинациями. Что-то покупал по дешевке и продавал втридорога, произведя у себя дома переоценку. Проще говоря, он занимался подделкой монет.
Но время разъяснило ему слова оракула. Переоценка ценностей означала совсем другое. Если ты не можешь иметь, что желаешь, желай то, что можешь иметь.
Диоген прожил долгую жизнь, и ему ничего не нужно было для счастья, – в то время как Александру, его современнику, для счастья понадобилось завоевать целый мир и все равно терзаться тем, что вселенная остается незавоеванной.
И тогда Александр сказал знаменательные слова:
– Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном.
ЧЕМУ УЛЫБАЮТСЯ СТАТУИ
Чего только не рассказывают о философе Диогене! Он и в бочке жил, и человека искал с фонарем, и даже у статуй просил подаяние – чтоб приучить себя к отказам…
Может, они оттого и окаменели, что слишком часто отказывали?
Теперь у них никто ничего не просит, и сами они ни в ком не нуждаются. Даже не смотрят друг на друга – просто стоят.
Общество, в котором никто не общается друг с другом, каждый сам по себе – из опасения: вдруг кто-то о чем-то попросит.
Лишь иногда улыбка блеснет на устах, когда вспомнят старого Диогена. Был такой. Ходил, просил подаяние. Приучал себя к отказам. А кого приучил?
Думать надо, тогда будешь жить. Будешь отказывать сам, а не ждать, чтоб тебе отказали.
А не будешь думать – Диогеном родился, Диогеном помрешь…
Вот чему улыбаются статуи.
ШТАНЫ ДИОГЕНА
Александра Македонского, который варился у Данте в аду, Рабле наказал еще и тем, что заставил чинить штаны Диогена.
Там, в аду, у Диогена появились штаны. Хоть и дырявые, но все же штаны… Плохо только, что из-за них его поместили в ад – поближе к месту новой работы Александра.
Видно, правильно говаривал философ: лучше ничего не иметь. Стоило появиться штанам, как начались неприятности.
УДОВЛЕТВОРЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
Счастье – в самих желаниях, а не в удовлетворении желаний. Требуя у жизни удовлетворения, мы вызываем собственную жизнь на дуэль.
А там уж как повезет: либо мы ее прикончим, либо она нас ухлопает.
СОБСТВЕННОСТЬ
Вместе с тем, что ему принадлежит, человек составляет единое целое. Поэтому чем он больше имеет, тем меньшую часть составляет сам.
И за определенным пределом он сам начинает принадлежать – тому, что ему прежде принадлежало.
СВЕТЛОЕ И ЧЕРНОЕ
На той же беспросветной глубине океана, на которой у одних рыб глаза увеличиваются, у других они уменьшаются, пока не исчезнут совсем. Одних глубина заставляет лучше видеть, а у других совсем отнимает зрение.
Видно, дело не в темноте, а в том, как себя настроишь. Настроишь увидеть – увидишь и в темноте, настроишь не увидеть – не увидишь и при ярком свете.
Можно иметь очень большие и зрячие глаза и при этом закрывать их на действительность. Светло и безмятежно смеяться, ничего не видя вокруг.
Возьмите креветок. Одни из них по ночам темнеют и становятся темными до незаметности, другие светлеют и становятся прозрачными до незаметности. А какая разница между этим темным и светлым? И то и другое – лишь средство приспособиться к темноте.
МАЛЕНЬКАЯ ПЕЧАЛЬ
Жила в анекдоте маленькая печаль. Все вокруг смеялись, а она не смеялась.
Ей говорили:
– Смейся! Ведь у нас анекдот!
Но она не смеялась, а только печалилась.
– Если тебе так хочется плакать, ты можешь смеяться до слез, – убеждали ее те, что смеялись.
А она все равно не смеялась. Даже до слез. Потому что жила в таком неудачном месте.
То есть место было удачное – для тех, кто хотел посмеяться, а для тех, кто хотел погрустить или, допустим, задуматься, место это не очень подходило.
Время шло, и маленькая печаль все росла. Чем больше вокруг смеялись, тем больше она росла.
И никто не заметил, как она выросла.
Маленькие печали быстро растут.
Особенно когда живут в анекдоте.
СЛОН В ПОСУДНОЙ ЛАВКЕ
У каждой шутки доля правды – такая же, как у правды, нелегкая судьба. У каждой, которая связывает свою судьбу с правдой.
Зачем?
Зачем ей, беспечной дочери вымысла, брать на себя чужие заботы? Зачем связываться с правдой, которая зачастую не приносит радости, – ей, приносящей всем только радость?
Шутка – любимица общества и держится в нем легко и непринужденно, а правда – что слон в посудной лавке: куда ни повернется, всюду что-то летит. Вот почему она часто появляется в сопровождении шутки.
Шутка идет впереди, показывая слону дорогу, чтобы он не разнес всю лавку, иначе и говорить будет не о чем.
Правда и шутка… Две неравноценные части, две равные участи. Две доли в разных значениях: доля-часть, вырастающая в долю-участь.
И тут не забыть бы еще одно родственное слово; участие.
Участие – со-чувствие и участие – со-действие.
Не только сочувствие правде, но и содействие правде – вот что поднимает шутку на немыслимую для нее высоту и определяет в конце концов ее участь.
И чем участь печальней, тем больше хочется шутить, поэтому шутка живет даже там, где правда почти не встречается.
