Текст книги "Круги на песке"

Автор книги: Феликс Кривин

ОТРЕЧЕНИЕ ЛЮТЕРА

На том стою и не могу иначе.

Лютер

 
Нет, Лютер не сдается и не кается,
Угрозы и гонения терпя.
Пусть от него другие отрекаются —
Он сам не отречется от себя.
Пока не отречется.
Отречение
Придет поздней, когда его учение
Приобретет и силу, и значение,
Мирскую власть и славу возлюбя…
И вот тогда, об этом сам не ведая,
Все то, чему он следовал, преследуя,
И побежденный собственной победою,
Он, Лютер, отречется от себя.
На том стою…
Но это все утрачено,
Пришли на смену сытость и престиж.
На том стою и не могу иначе я!
Опомнись!
Погляди, на чем стоишь!
 
 
На смену миннезингерам пришли мейстерзингеры,
На смену певцам любви – мастера песен…
 

ПРОТЕСТ РЕФОРМАЦИИ

 
В интересах народа и нации
Не мешало б заметить Мюнцеру:
Нынче время у нас
Реформации,
А не время у нас
Революции.
Прекратите ж свою агитацию,
Не носитесь с идеями вздорными.
Нынче время у нас
Реформации,
Посему и займемся
Реформами.
Мы имущим дадим
Дотацию,
С неимущих возьмем
Контрибуцию.
Потому что у нас
Реформация,
А нисколько не
Революция.
Бедняку прочитаем
Нотацию
И ее закрепим
Экзекуцией.
Потому что у нас
Реформация,
Реформация,
Не Революция.
Лишь одно непонятно, признаться, нам:
Реки крови откуда-то льются.
Всем известно:
У нас Реформация.
Почему же у них —
Революция?
 
 
Если б жил я в шестнадцатом веке,
Я ходил бы на чай к Микеланджело,
Любовался закатом с Коперником
И о юморе спорил с Рабле.
У великого Томаса Мора
Я спросил бы не без укора:
Почему он назвал Утопией
Человеческую мечту?
Но и это тоже утопия…
 
 
Если б жил я в шестнадцатом веке,
Я б не знал ничего о Копернике,
О Рабле и Томасе Море.
Так нередко в жизни случается:
Человек с человеком встречается,
Но он знает живущих в истории
Лучше тех, что живут на земле.
 

ВЗГЛЯД ВПЕРЕД

 
У Германии все впереди,
Все лишь только в начале.
Ей еще идти и идти
К своим высям и далям.
 
 
В ней едва занимается свет
Над безумством и страхом.
Ей еще полтораста лет
До рождения Баха.
 
 
У нее только начат счет
И умам, и талантам.
Двести лет остается еще
До рождения Канта.
 
 
Ей еще шагать и шагать
Через годы и годы.
Двести двадцать лет отсчитать
До рождения Гёте.
 
 
У Германии все впереди,
От вершин до падений.
Будет много на этом пути —
И не только рождений.
 

 
Давит нам на плечи прошлое —
Распрямиться тяжело.
Ничего в нем нет хорошего:
То, что было, то прошло.
 
 
Нас дела такие ждут еще,
Мы в такие дни живем…
Лучше думать нам о будущем,
Позаботиться о нем.
 
 
Но не сбросить тяжкой ноши нам,
От себя не оторвать,
Потому что нам без прошлого
На ногах не устоять.
 
 
Не шагать легко и весело
По укатанной дорожке…
В настоящем равновесие —
Между будущим и прошлым.
 

 
Будущее и прошлое встречаются в настоящем.
«Что слышно?» «Что было слышно?» «Что будет слышно?»
Обо всем нужно успеть переговорить, а времени в настоящем так мало…
Прошлое длинное, будущее длинное, а настоящее коротенькое,
В нем так трудно бывает поместиться.
Вы никогда не задумывались, почему в настоящем так трудно?
В нем не вообще трудно, а трудно поместиться.
В прошлом – удобно, в будущем – удобно, а в настоящем то давит, то жмет,
А то еще вдобавок сквозит,
потому что окна в прошлое и будущее всегда
распахнуты настежь.
 

ГЕРЦОГ ГЕНРИХ БЛАГОЧЕСТИВЫЙ И ХУДОЖНИК ЛУКА КРАНАХ СТАРШИЙ НАКАНУНЕ ВОЙНЫ

 
Генрих Благочестивый
Не был милитаристом
Был он ближе по духу
К нумизматам, филателистам.
Но не монеты, не марки,
Ни даже пивные кружки, —
Генрих Благочестивый
Коллекционировал пушки.
Не для грядущих сражений.
А просто, чтоб не было скучно,
Любил он пушку-другую
Почистить собственноручно.
Мирное было время:
Охота, балы, пирушки.
Мирный художник Кранах
Проектировал пушки.
Чем дальше, тем дальнобойней,
Тем мощней и жерлистей.
Благочестивый герцог
Их собирал и чистил.
Отличные орудия —
Гаубицы, мортиры…
Не для войны, естественно,
А в интересах мира.
Спокойные, добродушные,
Стояли орудия немо
И отражали солнце
И ясное, мирное небо.
А небо такое мирное,
Что даже вздохнешь невольно:
Неужто они бывают,
Эти ужасные войны?
Все тихо, все замечательно,
Нет повода для беспокойства…
Но пушка не может не выстрелить,
Такое у пушки свойство.
 

 
Чужая история снова меня позвала:
«Из крови, из горя я в столетие ваше пришла.
Мне так захотелось на время забыть про войну!
Я вся изболелась. Позволь, я у вас отдохну!»
«Ну, если ты хочешь, – я ей отвечаю, – так что ж…
Хотя, между прочим, не очень у нас отдохнешь.
И время прогресса плодит мертвецов и калек.
Но вот тебе кресло. Ну, как там шестнадцатый век?»
 

КАЗНЬ В ВЮРЦБЮРГЕ

Тот, кто боится пострадать во имя правды, погибнет ради сатаны.

Мюнцер

 
Веселил палач толпу
Шуткою излюбленной:
Стоит высунуть башку,
Глядь – она отрублена.
Ты, родимый, слез не лей,
Потерявши голову:
С шуткой дело веселей
И для тела здорово.
 
 
Любопытный мужичок —
По колено морюшко —
Поглядеть решил разок
На чужое горюшко.
А в народе говорят,
И не раз отмечено,
Что когда не нас поят,
Похмеляться нечего.
 
 
Но неймется мужичку:
Место ведь не куплено.
Только высунул башку,
Глядь – она отрублена.
Что ж ты, бравый мужичок,
Прежде голову берег?
Шли твои сельчане в бой —
Не боялись тратиться.
Поплатились головой
 
 
И сейчас вон платятся.
Получили все сполна
И в петле, и в пламени.
Шла Крестьянская война —
Где ж и быть крестьянину?
Ты же голову берег,
Будто шапку новую.
Эх, мужик ты, мужичок,
Голова садовая!
 
 
Развлекается палач
На потеху зрячим.
И никто из них – хоть плачь!
По тебе не плачет.
Да, не просто заслужить
Дружеские чувства…
В жизни голову сложить —
Трудное искусство.
 

ПОЗИЦИЯ ЛЮТЕРА

Подобно тому, как погонщики ослов должны постоянно сидеть на спинах своих животных, точно так же властелин должен толкать, бить, давить, вешать, жечь, обезглавливать и колесовать свой народ.

Лютер

 
– Бесполезно убеждать палача,
Чтобы действовал палач не сплеча,
Осуждать его за твердость руки,
За жестокость, непонятную нам.
И какие же мы все знатоки,
Каждый – мастер по заплечным делам!
Неразумный в поученьях горяч,
А разумный понимает без слов:
Если в мире существует палач,
Значит, много в мире лишних голов.
Не кривите же брезгливо губу,
Лучше вдумайтесь в несложный расчет:
По статистике, полсотни трибун
Заменяет один эшафот.
 

МИЛОСТЬ ВО ФРАНКЕНХАУЗЕНЕ

 
В ноги падая карателям,
За мужей просили женщины —
Жены добрые и матери.
Милость им была обещана.
Но условие поставлено:
Чтоб за это снисхождение
Женщины убили палками
Престарелых двух священников.
Почему? За что? Неведомо.
Отказаться б с возмущением,
Но просительницы бедные
Покраснели от смущения,
И, бедняжки безутешные,
Чтоб добыть мужьям прощение,
Взяли в руки палки женщины
И убили двух священников.
Похвалили их тюремщики:
– Ну и бабы! Ух, бедовые!
Ни к чему мужья вам, женщины,
Оставайтесь лучше вдовами.
 

* * *

Эй ты, варварство, подбирай себе петлю, готовься к изгнанию!

Ульрих фон Гуттен

 
Умирает варварство, умирает,
Петлю понадежнее подбирает,
Под костер себе таскает дровишки,
Чтоб пожарче полыхал да повыше.
Дыбу чистит, эшафот прибирает,
Сапоги испанские примеряет,
Умирает варварство, умирает…
Носит ведрами крепчайшие яды,
Отливает пули, ядра, снаряды,
Сочиняет смертоносные газы,
Начиняет смертью жизнь до отказа
И по-всякому себя истребляет,
Веры в скорый свой конец не теряет.
Умирает варварство, умирает…
 

ОХОТА НА МЮНЦЕРА

Не поддавайтесь ухищрениям немощной плоти, а смело нападайте на врага.

Мюнцер

 
Ах житейское море, не видно твоих берегов,
Но не тянет нас берег, хоть мы и устали, как черти.
Нас преследуют вечно заботы друзей и врагов —
Те о жизни пекутся, а эти пекутся о смерти.
Предлагается смерть!
Предлагается легкая смерть,
Чтоб тебя уберечь от грядущей – нелегкой.
Многоопытный повар приготовил роскошную снедь,
Он вложил в нее все – и надежды свои, и сноровку.
И пищали заряжены, и разящие насмерть клинки
Вокруг жизни твоей ощетинили жала.
Но не съеден обед, и скучают в засаде стрелки,
И в ночных закоулках ржавеют кинжалы.
Сколько легких смертей припасла милосердная жизнь,
Чтобы вырвать тебя у последнего смертного часа!
Слышишь, Мюнцер!
Одумайся!
Откажись
Пить до дна свою горькую, невыносимую чашу!
Отвернется палач, чтоб на муки твои не смотреть,
Будет время, как гвозди, вбивать за секундой секунду
В твою бедную плоть…
Предлагается легкая смерть!
Но по-прежнему ты отдаешь предпочтение трудной…
К трудной жизни готов и к мучительной смерти готов,
И пути своему до последнего часа верен…
Ах житейское море, не видно твоих берегов!
Потому что отважных не тянет на берег.
 

ТОЧКА ЗРЕНИЯ ОБЫВАТЕЛЯ XVI ВЕКА

 
Если б он не занимался политикой,
Он жил бы долго и умер в кругу семьи.
Жизнь состоит из кругов – заколдованных, замкнутых и порочных,
Но лучше всего человеку в кругу семьи,
Во всяком случае, человеку нашего круга.
Звездный час – это хорошо, но ведь счастливые часов не наблюдают,
В том числе и звездных часов.
Он мог бы, например, заняться рисованием.
Ровесник его Тициан занялся – и теперь как рисует!
Он мог бы стать писателем, как Рабле,
Который, кстати, моложе его на четыре года.
За четыре года многое можно успеть.
А не хотел писателем, допустим, это трудно – писателем,
Так разве он не мог отправиться в путешествие, как молодой Магеллан?
Необязательно в кругосветное, – допустим, куда-нибудь в Париж или в Ниццу,
Или поездить по Германии – у нас хватает и своих городов.
Но эти молодые люди, им непременно нужно заниматься политикой.
Поэтому они не доживают до тех лет,
Когда начинаешь понимать, чем ты должен был заниматься.
Да,
Жизнь – это круг, настолько порочный и замкнутый,
Что только в самом конце начинаешь видеть начало.
 

ПЕСНЯ ИДУЩИХ

 
Тушите всё, тушите,
Ни света вам, ни дня!
Весь мир опустошите,
Чтоб не было огня!
Тушите наши мысли,
Порывы и желания,
Иначе вам из искры
Да разгорится пламя.
Пока еще не поздно
Накладывать запреты,
Тушите в небе звезды
И на земле рассветы!
Они светить не смеют,
Поставьте им заслон!
Чтоб удушить вернее,
Возьмитесь с двух сторон:
С той стороны – паписты,
А с этой – лютеране.
Иначе вам из искры
Да разгорится пламя.
И все сердца зажгутся
И вырвутся из плена,
И встанет новый Мюнцер
Казненному на смену.
Так что же вы? Так ну же,
Скорей замкните круг!
Душите наши души
И вышибайте дух!
Пройдет еще лет триста,
И мы сочтемся с вами,
Из нашей малой искры
Уж разгорится пламя!
Поэтому спешите
До часа своего.
Душите нас, душите, —
Посмотрим, кто кого.
 

ЛЕГЕНДЫ

 
В эти годы бродил по германским дорогам
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.
И была его жизнь лишь коротким прологом
К той, веками прославленной жизни, – посмертной.
 
 
Его первая жизнь протекала спокойно
И как будто бы даже совсем незаметно.
А вокруг полыхали пожары и войны,
Умирали бойцы и рождались легенды.
 
 
Но, уже пожилой, сорокапятилетний,
Согласуясь в делах не с душой, а с рассудком,
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой,
Не хотел совершать легендарных поступков.
 
 
Он служил своей чистой и мирной науке,
Созерцая парящие в небе светила.
Не давал он науке оружия в руки,
Чтоб не стала наука нечистою силой.
 
 
И когда поднимался народ за свободу,
Он стоял в стороне, согласуясь с законом.
Не за эти ль заслуги в грядущие годы
Его имя присвоили фаустпатронам?
 
 
Эти годы прошли. И в далекие дали
Убегает истории пестрая лента,
Где стоит, затерявшийся в самом начале,
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.
 

 
Кривая вывезет – это как дважды два,
Вывезет из стыда, из страха и закоснелости.
Кривая истории порою слишком крива,
Но она неизбежно ведет к современности.
 

ГУМАНИСТЫ

Истинное и единственное наслаждение – наслаждение чистой совестью.

Эразм Роттердамский

Похвально всякое состязание в добродетели.

Ульрих фон Гуттен

 
Стучит,
Стучит,
Стучит
Калитка у Эразма.
Звучит,
Звучит,
Звучит
Одна и та же фраза, —
Уже не в первый раз
И всякий раз некстати:
«Впусти меня, Эразм,
Я Ульрих, твой приятель!»
 
 
Некстати этот друг,
Здесь дело пахнет риском.
Впусти его, а вдруг
Пожалуют паписты?
Вот будешь ты хорош!
Они шутить не любят.
И друга не спасешь
Тем, что тебя погубит.
 
 
Стучит,
Стучит,
Стучит
Калитка в старом доме.
Спешит,
Спешит,
Спешит
За Ульрихом погоня.
Видать, на этот раз
Его злодеи схватят.
Впусти его, Эразм,
Он Ульрих, твой приятель!
 
 
Но дружбы путь тернист,
И выдан был папистам
Великий гуманист
Великим гуманистом.
Смирил свой гордый дух
Мыслитель, тихо плача:
«Прости меня, мой друг!
Сейчас нельзя иначе!»
 
 
Обманчивы друзья,
А недруги – надежны.
Сейчас нельзя, нельзя!
Когда же будет можно?
Чтоб в этой жизни стать
Гуманным человеком,
Неужто нужно ждать
Семнадцатого века?
 
 
Стучит,
Стучит,
Стучит
Калитка – все напрасно.
Она надежный щит,
Когда вокруг опасно.
Глас жертвы – божий глас,
А жертва на пороге.
Как видно, ты, Эразм,
Совсем забыл о боге.
 
 
Эразм,
Эразм,
Эразм,
Какое вероломство!
Глас жертвы – божий глас,
Прости тебя, потомство!
Но время, как на грех,
Не делает нам скидки.
Уже который век
Стучит твоя калитка.
 

ВОЛЬНЫЙ ГОРОД НЮРНБЕРГ, XVI ВЕК

 
В вольном городе Нюрнберге десять базаров,
Двенадцать водопроводов, тринадцать бань.
В вольный город Нюрнберг купцы приезжают с товаром.
Продавай, что хочешь. А не хочешь – так покупай.
Кому вино! Кому сукно! Кому голландское кружево!
Но особенный спрос, постоянный спрос – на оружие.
Потому что еще не окончен бой
За прогресс. И – против прогресса.
И оружие Нюрнберга воюет между собой,
Защищая и эти, и те интересы.
В вольном городе Нюрнберге сто шестнадцать фонтанов
И одиннадцать – каменных, а не деревянных – мостов.
Вольный город Нюрнберг, по статистическим данным,
Выделяется среди других городов.
Мощеные улицы, черепичные кровли,
Художник Альбрехт Дюрер, поэт Ганс Сакс…
Но главные достижения, конечно, в торговле:
Среди говяжьих окороков, сапожных вакс —
Оружие.
Кому оружие?
Оружие!
Нюрнберг не воюет,
Он только тех, кто воюет, обслуживает.
Вокруг города двойная стена,
А на стене сто восемьдесят три башни.
Пускай война.
Ну и что с того, что война?
Мирному городу Нюрнбергу – не страшно!
У него свой, совсем не военный интерес,
Хоть и удовлетворяющий военные интересы…
Этот затянувшийся исторический процесс
Кончится Нюрнбергским процессом.
 

ГЕРМАНИЯ, 1933 ГОД

 
Когда на площадях сжигали мысли
И книги – те, что содержали их, —
Писатель, не нашедший в черных списках
Своих, увы, не запрещенных книг, —
Не вынеся такого унижения,
Писал властям: «Я требую сожжения!»
Печататься в такие времена,
Когда и Брехт, и Гейне вне закона?
Когда горят такие имена,
Как можно оставаться несожженным?
 
 
Так рассудил писатель Оскар Граф.
Как показало время, был он прав.
 
 

* * *

Что написано пером, не вырубишь топором.
Для пера такая уверенность
редко кончается добром.
И все-таки,
хотя перу достается,
Последнее слово за ним остается.
 

КАЗНЬ В ЗУЛЬЦФЕЛЬДЕ

 
Умирали два кирпичника,
С белым светом распростясь.
По тогдашнему обычаю
Умирали: шли на казнь.
 
 
И один из тех кирпичников
Всю дорогу причитал:
«Ой вы, крыши черепичные!
Ой ты, каменный портал!
 
 
Ой вы, глины и красители,
И песок, и алебастр!
Ой дворцы моих губителей,
Некому достроить вас!»
 
 
А второй из двух кирпичников
Хохотал, завидя смерть:
«Как-то будет непривычно мне —
Шляпу не на что надеть!»
 
 
Так шутили два кирпичника
У могилы на виду.
Не рыдали, горемычные,
Смехом встретили беду,
 
 
Приближаясь к той неведомой,
К той немыслимой черте…
Смех – как друг, навеки преданный:
Познается он в беде.
 

ВОЗРАЖЕНИЕ ОСКАРУ ИЕГЕРУ

 
Историк Иегер написал историю.
Совсем не ту историю, которую,
Наощупь выбирая направление,
Веками создавали поколения.
Он написал историю, которая
Могла б служить поддержкой и опорою
Его небескорыстным устремлениям
Тысячелетья подчинить мгновению,
Дабы по мановению мгновения
Века свое меняли направление…
 
 
Историк Иегер возмущен
Убийством графа Гельфенштейна.
Он ждал, что будет граф прощен
По обстоятельствам семейным.
И восклицает он, грустя
Над оскверненною святыней:
«Напрасно бедная графиня
Простерла к ним свое дитя!
Напрасно пала на колени,
Лицо склонивши до земли,
К ее рыданьям и моленьям
Мятежники не снизошли».
Профессор Иегер – не профан,
И он приводит с сожаленьем
Забытый, но весомый факт:
Графиня пала на колени.
А сколько пало от руки
Ее возлюбленного мужа,
О том Иегер – ни строки.
Им данный факт не обнаружен.
А граф, сметая села в прах,
Ни разу не смягчился сердцем,
И не увидел гордый граф
К нему протянутых младенцев.
Конечно, жаль его жену,
Однако пусть она не взыщет:
Женою сделал граф одну,
А вдовами – не меньше тысячи.
 
 
Да, подчинить историю мгновению,
Согнуть века в позорном унижении,
Поставить им условия кабальные —
Поистине замашки феодальные.
Но что поделать, ежели Иегеру
Весьма важны дворянства привилегии?
Иегер ополчается на Мюнцера,
Боясь не той, а этой революции.
Он занимает четкую позицию,
Подобную позиции полиции,
Которой так же, как ему, не нравятся
Все эти толки о всеобщем равенстве.
 

ПРИВАТ-ДОЦЕНТ РАЗВИВАЕТ МЫСЛИ ПРОФЕССОРА В 1933 ГОДУ

 
Любопытна весьма оценка
Франца Гюнтера, приват-доцента:
Мол, крестьяне, опора нации,
В достопамятный год Реформации
Поднимали свое восстание,
Снаряжали свои отряды
За великую нашу Германию,
За грядущий «новый порядок».
Только Мюнцер смущает Франца:
Слишком ясен его девиз.
Разве может всемирный фашизм
Допустить всемирное братство?
Но, спустя четыре столетия,
Гюнтер Франц тормошит историю,
Чтоб события давние эти
Современных приход ускорили.
Он – глашатай времен иных
И событий иного сорта.
Гюнтер Франц поминает мертвых,
Чтоб на смерть посылать живых.
Пораженье крестьянской битвы
Не смущает Гюнтера Франца:
Для него сто тысяч убитых —
Только жизненное пространство.
И поэтому он, приват,
Им, убитым, кричит: «Виват!»
Потому, обходя аргументы,
В комплиментах горяч и неистов.
В нем не больше процента доцента.
Остальные проценты – фашиста.
Пусть запомнится поколениям
И живущим, и всем последующим:
Через смерть идти к возрождению —
Привилегия одноклеточных.
 

ЭТИМОЛОГИЯ ГЕРМАНИИ

 
Германия – Жадные Руки.
Но до чего жадные? Вот вопрос!
Жадные до работы? До творчества? До великих открытий?
Или до великих захватов? Великих убийств?
Это жадные руки Кеплера или Фридриха Барбароссы?
Гегеля или Геринга?
Бисмарка или Баха?
Этимология Германии пока неясна:
Много темных пятен.
И светлых пятен.
 

ЭТИМОЛОГИЯ ВОЙНЫ

 
Слово война
Родственно слову вина,
Как утверждают словари и подтверждает исторический опыт.
Правда, во все обозримые времена
Вина ни разу не сидела в окопах.
Еще глядишь – прославишься сгоряча,
А она не любит, когда о ней вспоминают.
Вина бывает маленькая и неизвестно чья,
А война бывает общая и большая.
 

БИТВА ПОД ФРАНКЕНХАУЗЕНОМ

Если власти не будут правильно защищать слабых, народ сам возьмет меч.

Мюнцер

 
Очень трудно быть полководцем
Человеку другой профессии.
Даже численное превосходство
Беззащитно против агрессии,
Против лживости и коварства
И обычной военной хитрости.
Как наивно в своей беззащитности
Прямодушное наше бунтарство!
Прямодушие – не малодушие,
Мы готовы к любому сражению,
Но приходится нам выслушивать
Миротворные предложения.
Мы довольны, что кровь не льется,
Одного только мы не взвесили:
Очень трудно быть миротворцем
Человеку другой профессии.
Перемирие будет нарушено,
И опять нас врасплох застанут…
Мы ведь с детства к вере приучены
И бессильны против обмана.
Очень скоро обман обнаружится,
Кровь прольется в утроенной мере,
И солдаты Георга Трухзесса
Нас научат истинной вере.
И порубят нас в поле чистом.
Превращая в сплошное месиво.
Очень трудно быть гуманистом
Человеку другой профессии.
Будем топтаны, колоты, рубаны, —
Не придумаешь смерти злее.
Но такая будет придумана
Для того, кто в бою уцелеет.
И никто никогда не измерит
Этой смерти, безмерно мучительной.
Нас научит истинной вере
Миротворец с лицом усмирителя.
И не скоро закроются веки,
А палач – рассмеется весело…
Очень трудно быть человеком
Человеку другой профессии.
 

ТОЧКА ЗРЕНИЯ ОБЫВАТЕЛЯ

О горе вашим детям, если вы оставите им свое горькое отцовское наследие.

Мюнцер

 
Мы не Мюнцеры, не Гусы, не Жижки,
На которых вечно валятся шишки.
Наша хата не в середке, а с краю,
Мы живем и головы не теряем.
Не теряем головы, не теряем,
Хоть ее у нас легко потерять.
 
 
Наши диспуты, протесты и споры
Укрепляют, а не рушат престолы.
Революции в защиту короны
Совершаются легко и бескровно.
Абсолютно, абсолютно бескровно,
Только руки почему-то в крови.
 

О ДВУХ РЫЦАРЯХ ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ

 
Берлихинген Гёц, если ты и герой,
То только – трагедии Гёте.
Опущен занавес. Сыграна роль.
В полях отдыхает пехота.
 
 
И повторяется с давних пор
Все тот же финал неизменный:
Свет в зале. Сыгравший тебя актер
Выходит на авансцену.
 
 
Ему, актеру, и дела нет,
Что годы сметает ветер.
Четыреста лет. Четыреста лет
Тебя уже нет на свете.
 
 
Но скачет и скачет по всем временам
И души потомков греет
Тобою преданный Флориан,
Неистребимый Гейер.
 
 
Такой же рыцарь, как был и ты,
Такой же опытный воин, —
Не предал он, не сбежал в кусты
Перед решающим боем.
 
 
Сумел он голову честно сложить,
А ты – разрывался на части,
Все время решая, кому служить:
Восстанию или власти.
 
 
Ты, рыцарь, дорогу искал поверней,
Боялся удачу прохлопать.
Но служат тем, кто сегодня сильней,
Не рыцари, а холопы.
 
 
Берлихинген, Гёц, благородный холоп,
Некстати полезший в драку,
Когда бы солнце твое ни взошло б,
Оно – порождение мрака.
 
 
Тысячелетья идут на слом,
Но подвиг живет не старея.
Когда бы время твое ни пришло б,
Оно – бесславное время.
 
 
И ты, Берлихинген, не герой,
Не будет тебе постамента.
И даже в театре не ты, а другой
Стяжает аплодисменты.
 
 
И время пощады тебе не даст
В далекие наши годы.
Опущен занавес. Свет погас.
В полях отдыхает пехота.
 
 
Но скачет и скачет по всем временам
И души потомков греет
Неумирающий Флориан,
Неистребимый Гейер.