Текст книги "Круги на песке"

Автор книги: Феликс Кривин

КВАЗИМОДО

 
Сколько стоит душа?
Ни гроша…
Хороша,
Но выходит из моды…
И живет на земле, не греша,
Золотая душа – Квазимодо.
 
 
Он живет, неприметен и сер,
В этом мире комфорта и лоска,
В этом веке, где каждый нерв
Обнажен, как Венера Милосская.
 
 
Не коря ни людей, ни судьбу,
Красоты молчаливый свидетель,
Тащит он на своем горбу
Непосильную ей добродетель.
 

ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО

 
Человек простой и неученый,
Всей душой хозяина любя,
Пятница поверил в Робинзона,
Робинзон уверовал в себя.
Он уверовал в свое начало
И в свои особые права.
И – впервые слово прозвучало.
Робинзон произносил слова.
Первое пока еще несмело,
Но смелей и тверже всякий раз,
Потому что, став превыше дела,
Слово превращается в приказ.
И оно становится законом,
Преступать который – смертный грех.
Пятница – свободный человек,
Но он хочет верить в Робинзона.
 

МУШКЕТЕРЫ

 
Бражники, задиры, смельчаки,
Словом, – настоящие мужчины…
Молодеют в зале старики,
Женщины вздыхают беспричинно.
Горбятся почтенные отцы:
Их мечты – увы! – не так богаты.
Им бы хоть бы раз свести концы
Не клинков, а собственной зарплаты.
Но зовет их дивная страна,
Распрямляет согнутые спины, —
Потому что женщина, жена
Хочет рядом чувствовать мужчину.
Бой окончен. Выпито вино.
Мир чудесный скрылся за экраном.
Женщины выходят из кино.
Каждая уходит с д'Артаньяном.
 

СКУПЫЕ РЫЦАРИ

 
Скупые рыцари не пьют шеломом Дону
И не пытают ратную судьбу.
Скупые рыцари, не выходя из дома,
Ведут свою смертельную борьбу.
 
 
И пыль на их дорогах не клубится,
На башнях их не выставлен дозор.
Трепещут занавески на бойницах.
Ковры на стенах умиляют взор.
И – вечный бой.
То явный бой, то скрытый —
За этот дом, за службу, за семью.
За каждый грамм налаженного быта,
Добытого в нерыцарском бою.
 
 
И все же рыцарь – по натуре рыцарь.
И по ночам, наедине с собой,
Они не спят, и им покой не снится,
А снится самый настоящий бой.
 
 
Но не пробить им собственные стены,
Воды донской шеломом не испить.
Привычных уз мечом не разрубить —
Не вырваться из собственного плена.
 

ПАНУРГ

 
Всем известно – кому из прочитанных книг,
А кому просто так, понаслышке, сторонкой,
Как бродяга Панург, весельчак и шутник,
Утопил всех баранов купца Индюшонка.
После торгов недолгих с надменным купцом
Он купил вожака, не скупясь на расходы.
И свалил его за борт. И дело с концом.
И все стадо послушно попрыгало в воду.
Ну и зрелище было! И часто потом
Обсуждал этот случай Панург за стаканом.
И смеялся философ, тряся животом,
Вспоминая, как падали в воду бараны.
Но одно позабыл он, одно умолчал,
Об одном он не вспомнил в застольных беседах:
Как в едином порыве тогда сгоряча
Чуть не прыгнул он сам за баранами следом.
Он, придумавший этот веселенький трюк,
Испытал на себе эти адские муки,
Когда ноги несут и, цепляясь за крюк,
Не способны сдержать их разумные руки.
Когда знаешь и веришь, что ты не баран,
А что ты человек и к тому же философ…
Но разумные руки немеют от ран,
От жестоких сомнений и горьких вопросов.
А теперь он смеется, бродяга хмельной,
А теперь он хохочет до слез, до упаду…
Но, однако, спешит обойти стороной,
Если встретит случайно на улице стадо.
 

ФИГАРО

 
– Где Фигаро?
– Он только что был здесь.
– Где Фигаро?
– Он там еще как будто.
– Где Фигаро?
– Он есть.
– Где Фигаро?
– Он здесь,
Он будет здесь с минуты на минуту.
 
 
Ах, этот Фигаро! Ему недаром честь.
Поможет каждому и каждому услужит.
Жаль, что он там, когда он нужен здесь,
И здесь тогда, когда он здесь не нужен.
 

СЛОВО,

провозглашенное одним поэтом в тесной компании

в честь другого поэта, смелого и бескомпромиссного

Сирано де Бержерака, известного особенно широко

по пьесе третьего поэта – Эдмона Ростана

 
Беспощадный Сирано,
Стань приятным Все Равно,
Посмотри на вещи проще и шире.
И не суй свой длинный нос
Ни в один чужой вопрос,
Разбирайся, где свои, где чужие.
 
 
И костюм смени, поэт,
Слишком ярко ты одет.
Мы сегодня по-другому одеты.
Может, это серо, – но
Ты оценишь, Сирано,
Пользу этого неброского цвета.
 
 
Наливайте, сэр, вино,
С вами выпьет Сирано,
Хоть ублюдок вы, подлец и скотина,
Хоть ничтожество и мразь,
Подходите не стыдясь:
Разве это, чтоб не выпить, причина?
 

ТОРЖЕСТВО ПОБЕДИТЕЛЯ

 
Ну какие тут нужны слова?
Не мечтая о другой победе,
Унтер-офицерская вдова
Высекла себя – на страх соседям.
 
 
И пошла по городу молва,
От которой сникли все мужчины:
Унтер-офицерская вдова —
Автор небывалого почина.
 
 
А она сечет себя, сечет,
Вдохновенно, истово и гордо…
Снег ложится…
Солнышко печет…
Без работы ходят держиморды.
 

МОЛЧАЛИНЫ

 
Молчалину невмоготу молчать,
Лакействовать, чужих собачек гладить.
Невмоготу с начальниками ладить,
На подчиненных кулаком стучать.
В нем тайно совершается процесс,
Невидимый, но давний и упорный.
Сейчас он встанет, выразит протест,
Оспорит все, что почитал бесспорным.
Куда там Чацкому, герою громких фраз,
Которые достаточно звучали!
Но ждите, слушайте, настанет час,
Придет пора – заговорит Молчалин!
 
 
Нет, не придет…
Он знает их тщету —
Всех этих фраз, геройства и бравады.
Молчалину молчать невмоготу,
Но он смолчит, минуя все преграды.
И будет завтра так же, как вчера,
Держать свое бунтарство под запретом.
Когда со сцены уходить пора,
Молчаливым не подают карету.
 

ДОН-ЖУАН

 
Сколько нужно порывов темных,
Чтобы разум один заменить?
Сколько нужно иметь невиновных,
Чтобы было кого обвинить?
Сколько немощи – для здоровья?
Сколько горечи – чтобы всласть?
Сколько нужно иметь хладнокровья,
Чтоб одну заменило страсть?
И победы – совсем не победы.
И блестящие латы твои
Ни к чему тебе, рыцарь бедный,
Дон-Жуан, донкихот любви…
Сколько крика нужно для шепота?
Сколько радости – для печали?
Сколько нужно позднего опыта,
Чтобы жизнь была – как вначале?
И бесчестья сколько-для почестей,
Безупречности – для упреков?
Сколько нужно иметь одиночества,
Чтобы не было одиноко?
 

ЙОРИК

 
Мне хочется во времена Шекспира,
Где все решали шпага и рапира,
Где гордый Лир, властительный король,
Играл невыдающуюся роль.
Где Гамлет, хоть и долго колебался,
Но своего, однако, добивался.
Где храбрый Ричард среди бела дня
Мог предложить полцарства за коня.
Где клеветник и злопыхатель Яго
Марал людей, но не марал бумагу.
Где даже череп мертвого шута
На мир глазницы пялил неспроста.
Мне хочется во времена Шекспира.
Я ровно в полночь выйду из квартиры,
Миную двор, пересеку проспект
И пошагаю…
Так, из века в век,
Приду я к незнакомому порогу.
Ссудит мне Шейлок денег на дорогу,
А храбрый Ричард своего коня.
Офелия, влюбленная в меня,
Протянет мне отточенную шпагу…
И я поверю искренности Яго,
Я за него вступлюсь, презрев испуг.
И друг Гораций, самый верный друг,
Меня сразит в жестоком поединке,
Чтобы потом справлять по мне поминки.
И будет это долгое Потом,
В котором я успею позабыть,
Что выпало мне – быть или не быть?
Героем – или попросту шутом?
 

САНЧО ПАНСА

 
Санчо Панса, трезвый человек,
Человек не сердца, а расчета,
Вот уже подряд который век
Ходит на могилу Дон-Кихота.
И уже не бредом, не игрой
Обернулись мельничные крылья…
Старый рыцарь – это был герой.
А сегодня он лежит в могиле.
Был старик до подвигов охоч,
Не в пример иным из молодежи.
Он старался каждому помочь,
А сегодня – кто ему поможет?
Снесены доспехи на чердак,
Замки перестроены в хоромы.
Старый рыцарь был большой чудак,
А сегодня – мыслят по-другому.
Видно, зря идальго прожил век,
Не стяжал он славы и почета…
Санчо Панса, трезвый человек,
Ходит на могилу Дон-Кихота.
 

ВЕТРЯНЫЕ МЕЛЬНИЦЫ

 
Крылья созданы для полета,
А полета все нет и нет.
Машут мельницы крыльями вслед
Уходящим с земли донкихотам.
 
 
Что ж ты, мельница,
мельница,
мельница,
У тебя ведь четыре крыла…
Почему б тебе не осмелиться
На решительные дела?
 
 
Неужели тебе неохота
Против ветра крылом махнуть?
Пусть тебя назовут донкихотом,
Это вовсе не стыдно, ничуть.
 
 
Ну-ка, вспомни: трубы трубили
И герои качались в седле…
Ты не вспомнишь.
Даны тебе крылья,
Чтобы тверже стоять на земле.
 
 
Все, что мелется, перемелется,
Перемелется в радость беда.
Деспот сжалится, трус осмелится,
Но когда это будет, когда?
 
 
И уже ни во что не верится,
Только в крепкие жернова.
Ах ты, мельница,
мельница,
мельница,
Эта песенка не нова.
 
 
Ах, крылатая ты пехота,
Понапрасну усилий не трать.
Сколько мельницам ни махать,
Но живут на земле донкихоты.
 
 
И воюют, как прежде, с мельницами.
В этом здравого смысла нет.
Но порой пораженья ценятся
Больше самых блестящих побед.
 
 
Так трубите поход, музыканты,
Так скачите из ночи в день
Вы, сидящие на Росинантах,
Сдвинув тазики набекрень.
 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 
Датский принц давно уже не тот,
Он не станет с тенью разговаривать.
Доктор Фауст в опере поет,
У него на все готова ария.
И на самый каверзный возрос
Он готов ответить без суфлера.
Ленский выжил.
Недоросль подрос.
Хлестаков назначен ревизором.
И, как денди лондонский одет,
Плюшкин прожигает все – до цента.
Собакевич поступил в балет.
Пришибеев стал интеллигентом.
Среди прочих радостных вестей
Новость у Монтекки с Капулетти:
Скоро будет свадьба их детей,
И о том объявлено в газете.
Дон-Жуан – семейный человек,
У него отличная семейка.
Полюбивший службу бравый Швейк
Стал недавно капитаном Швейком.
И Мюнхгаузен, устав от небылиц,
Что ни слово, так и режет правду…
 
 
Сколько в мире действующих лиц
Действуют не так, как хочет автор!
 

XIII. Шаги Командора

***

 
Нас окружают привычные истины:
Земля вертится, курить – здоровью вредить,
От перестановки мест сомножителей произведение не меняется…
Привычные истины, в прошлом наши поводыри,
Превращаются со временем в наших стражников
И берут нас в плен,
И ведут под конвоем.
Дважды два, с неизменным знаком наперевес, шагает сзади,
чеканя свою любимую песенку:
Равняется,
Равняется,
Равняется
Четыре!
А другие истины, идущие по бокам, чеканят о том, что вода —
мокрая, камень – твердый, а туман вообще
неизвестно какой,
Потому что в тумане ничего не увидишь.
Привычные истины окружают нас плотным кольцом, частоколом
И зорко следят, чтобы мы не шмыгнули куда-нибудь в сторону.
Туда,
Где газы при нагревании
НЕ расширяются,
Где вода при кипении
НЕ испаряется,
Где выталкивающая сила НЕ равна весу вытесненной телом жидкости,
А дерево для электричества —
ДА, ДА, ДА – является отличным проводником.
Привычные истины нам отводят привычную роль,
Играть которую нам не всегда бывает охота:
Злодей играет злодея, короля играет король
(Хотя ему по вкусу совсем другая работа).
Но если бы, если бы, если бы, отбросив привычную роль,
Герой сумел одолеть привычку свою и природу…
 
 
Итак, игра начинается.
На сцене известный герой.
Хорошо известный герой —
 

Дон-Жуан становится Квазимодо

 
О Дон-Жуане написано много трагедий, поэм и статей,
Вокруг него давно накаляются страсти.
Его обвиняют:
он сделал несчастными столько счастливых семей!
Его оправдывают:
ведь он и сам не был счастлив!
Все победы его – суета и обман.
В этом мире страстей сам себя обираешь.
И чем больше находишь, тем больше теряешь,
Дон-Жуан!
Среди легких побед и пустых разговоров,
Ради мига о вечности позабыв,
Ты услышишь внезапно шаги Командора,
Беспощадную, гулкую поступь Судьбы.
Будто вдруг окунешься в холодную воду v
Или в бездну шмякнешься с высоты,
Дон-Жуан, ты увидишь в себе Квазимодо
И отвернешься от зеркала, узнавая его черты.
Ты выйдешь на улицу, некрасивый, немолодой человек:
Сколько женщин вокруг!
Но – такая досада:
Ни одной улыбки из-под опущенных век,
Ни одного перехваченного запретного взгляда!
Что-то изменилось.
Не только в тебе, но вокруг.
Даже серое небо как-то выше и чище стало.
Некрасивые женщины превратились в красавиц вдруг,
И каждая кажется тебе идеалом.
Мир перевернулся.
Закат превратился в рассвет.
Изменились улицы, деревья и лица…
Неужели оттого, что изменился один человек,
Целый мир должен вокруг измениться?
 
 
Привычные истины, служившие нам без помех,
Вдруг
На глазах у всех
Переменяются круто.
И вот – незаурядный, можно сказать, выдающийся человек,
 

Гулливер становится лилипутом

 
Мир лилипутов копошился у его каблука,
Суетился и хлопотал, и карабкался на вершины прогресса,
Между тем как легко и свободно шевелюрой бороздил облака
Он,
Лемюэль Гулливер,
Человек возвышенных интересов.
С интересов-то, собственно, все и началось:
Случайный лилипут, заблудившийся в гулливеровом ухе,
Оставил там, как собака зарытую кость,
Какие-то сплетни. Какие-то пошлые слухи.
И Гулливер прислушался. Проявил интерес.
Впервые высокое с низменным перепутал.
И все опускался и опускался на землю с небес,
Пока не опустился до уровня лилипута.
И, большой человек, благородная, возвышенная душа,
Среди суетных мелочей и житейского сора
Слышал он только то, что прилипало к ушам,
И не слышал, не слышал шагов Командора.
 
 
Привычные истины совершают крутой вираж,
И вот уже, на глазах деградируя и грубея,
Интеллигентный, учтивый, хорошо воспитанный персонаж —
 

Молчалин уже не Молчалив, а Пришибеев

 
Сослуживцы опечалены:
Откуда такие манеры у Алеши Молчалина?
Был он ко всем почтителен, а стал откровенно груб,
Всем поголовно тыкает, даже старухе Хлестовой.
Сергей Сергеич – вы его знаете – полковник Скалозуб
Боится при Молчалине вымолвить слово.
Князь Тугоуховский, хоть и на ухо туг,
Слушая Молчалина, не мог не заметить,
Что все матери вздрагивают на километр вокруг,
Когда он ведет разговор у себя в кабинете.
И откуда напористость эта взялась,
Этот характер, перед которым даже сильные души слабеют?
Не зря заметил Тугоуховский, уважаемый князь,
Что в каждом Молчалине скрывается свой Пришибеев.
 
 
Привычные истины свой расширяют круг,
И мир становится вдруг непривычным и небывалым.
И конь Дон-Кихота, заезженный, старый друг, —
 

Росинант становится Буцефалом

 
Ветряные мельницы остались далеко позади,
И теплый сарай, и небо мирное, голубое…
Росинант поднял голову и увидел себя посреди
Настоящего поля боя.
Это поле щетинилось копьями и вздымало к небу мечи,
И оно бряцало угрозами и взрывалось хохотом;
«Кляча!
Старая кляча!
Ну-ка давай, скачи!
Ну-ка давай, вручи
Битве свою удачу!»
Росинант загремел доспехами, которые состояли из
выпирающих ребер, ключиц и мослов,
И хвост его затрепетал от неумения стлаться по ветру…
Старая кляча…
От этих обидных слов
Ноги подкашиваются, как от пройденных километров.
Старая кляча…
Об этом забываешь, когда вокруг
ветряные мельницы с амбразурами дыр и щелей,
И тогда хочется вскинуть голову и ударить копытом о камень,
И помчаться навстречу опасности —
все быстрей и быстрей,
Распластавши по ветру хвост, не касаясь земли ногами.
Старая кляча…
Росинант глубоко вздохнул,
Отчего еще явственней проступили его доспехи.
И заржал,
И ударил копытом,
И гривой опавшей тряхнул,
И шагнул —
прямо в пасть, оскалившуюся в дьявольском смехе.
Старая кляча…
У каждого свой талант,
Свой удел.
Но когда прозвучат боевые клики,
Буцефалом становится Росинант,
Дон-Кихот становится Александром Великим.
 
 
Все это на сцене мы называем игрой,
Рассчитанной на публику – в назидание или в угоду.
Но если бы,
если бы,
если бы,
отбросив привычную роль,
Человек сумел одолеть привычку свою и природу!
И Мальчик-с-Пальчик в кармане бы не зачах,
А, выйдя в широкий свет, превратился в такого детину,
Что весь этот свет широкий жал бы ему в плечах,
А небо мешало бы распрямить спину.
Если б всем надоевшая баба Яга
Выступала почаще в роли Спящей Красавицы
(И чтоб ее не будили!)…
Если б умный слуга
Не делал глупостей,
чтоб своему господину понравиться.
Если бы,
если бы,
если бы…
Поскольку жизнь – не игра,
В ней не любую роль нужно играть, а с разбором.
Есть отличные роли.
Для них наступила пора.
Слышите?
Вслушайтесь:
Это шаги Командора.
 

XIV. Фома Мюнцер
Несколько эпизодов Великой Крестьянской войны

Человек, которого Энгельс назвал пророком революции, не имеет точной даты рождения. Но дата смерти его известна: 27 мая 1525 года. Это было время, неблагоприятное для пророков революции, которые, впрочем никогда не знали благоприятных времен и всегда впадали «в святую ошибку любви и нетерпения» (Герцен).

Генрих Гейне писал об этом человеке в книге «Французские дела», хотя дела эти были не французские, а немецкие. Потому что в борьбе за свободу нет сугубо немецких или сугубо французских, русских, американских дел. Есть общие дела, которые касаются каждого.

Человек этот был Томас Мюнцер. Фома Мюнцер. Человек из Истории, из памяти многих поколений.

* * *

 
Нашей жизни прошлогодний снег
Заметен снегами и веками.
И навряд ли вспомнит
Мертвый камень
То, чего не помнит человек.
 
 
Пусть он даже мрамор и гранит,
Пусть поднялся вровень с облаками,
Но не вспомнит,
Не запомнит камень
То, что в сердце человек хранит.
 
 
Мы не выбирали наше время,
Это время выбирало нас.
Звездный час,
Как звездное мгновенье,
Мимолетно вспыхнул – и погас.
 
 
Но вдали, за смертной полосою,
Может быть, замедлит время бег.
В чьей-то жизни
Выпадет росою
Нашей жизни прошлогодний снег.
 

О ВЕСЕЛОМ ТРУБАЧЕ И ДВУХ ЗНАМЕНОСЦАХ

 
С веселой дудкою своей,
Бесхитростен и юн,
Ходил по свету Ганс Бегейм —
«Иванушка Свистун».
 
 
Он говорил: наступят дни,
Рассеет солнце мрак,
И люди будут все равны —
Что барин, что батрак.
 
 
Рассеет солнце мрак, и зло
Сгорит, как жалкий сор.
До солнца дело не дошло,
Но запылал костер.
 
 
Сожгли «Ивана Свистуна»,
Ему по делу честь.
Но дудка в мире не одна,
Иваны тоже есть.
 
 
И косы есть, и топоры,
И поднебесный гром.
Густеет ночь. Горят костры.
А мы – опять поем.
 
 
Опять поем, что сгинет зло,
Сгорит, как жалкий сор.
Пожалуй, тридцать лет прошло
С тех незабвенных пор,
 
 
Пожалуй, тысячи огней
Взметнулись в высоту
С тех пор, как отпылал Бегейм,
«Иванушка Свистун».
 
 
Не по наивной старине —
Идет борьба всерьез:
Теперь поехал по стране
Бывалый воин Йосс.
 
 
Во имя бога самого
И всех небесных благ
Просил на знамени его
Нарисовать башмак.
 
 
Готовы в бой его войска,
Им нужен только стяг.
Но что за стяг без башмака?
Не стяг, а так – пустяк.
 
 
Не будет твердою рука,
И всей борьбе ущерб.
Башмак – эмблема бедняка,
Его фамильный герб.
 
 
Но маляров не уломать,
Не умолить никак:
Готовы все нарисовать,
Но только не башмак.
 
 
Они ведь помнят, маляры,
О времени другом, —
Когда шагали топоры
За этим «Башмаком».
 
 
И невеселый был финал:
Фриц Йосс в пути застрял.
Пока он знамя рисовал —
Все войско растерял.
 
 
Но пораженья не для нас,
Мы снова на коне.
Теперь уже не Фриц, а Ганс
Поехал по стране.
 
 
Колес веселый перестук,
Спешит его возок.
Спешит на запад и на юг,
На север и восток.
 
 
И хоть дорога нелегка,
Но дали – голубы:
Везет он знамя «Башмака»
Для будущей борьбы.
 
 
Вокруг – знакомые поля,
Безмолвье и простор.
Шварцвальд, Шварцвальд, его земля
Уснула среди гор.
 
 
Но ей уже недолго спать,
Ей пламенем гореть,
Поскольку бури просит гладь,
Набата жаждет медь.
 
 
Ганс Мюллер нынче на коне,
Весь мир ему родня.
Не зря он едет по стране,
Не зря томит коня.
 
 
Он едет, едет, Мюллер Ганс,
Крестьянин и солдат.
Покуда есть какой-то шанс,
Дороги нет назад.
 

* * *

 
Чужая история снова стоит у двери.
Чужая история просит меня: «Отвори!»
Но я отвечаю: «Ты выбрала адрес не тот.
Своя мне история спать по ночам не дает».
 
 
Чужая история тихо вздыхает: «А я?
Я разве чужая? Я тоже, я тоже своя!
Все связано в мире – и люди, и страны, поверь!
Все в мире едино…»
И я открываю ей дверь.
 

НАЧАЛО

 
Поднимается рыцарство – с косами и топорами,
Без гербов на щитах, без щитов и без лат.
Доставай, летописец, стило и пергамент!
Над шестнадцатым веком походные трубы трубят.
 
 
Поднимается рыцарство – рвань, голодранцы, плебеи,
Ни ружьем не владея, ни даже мечом и копьем…
Их лохмотья рябеют, сердца их немного робеют,
Но знамена их реют и души пылают огнем.
 
 
Поднимается рыцарство – то, что молчало веками,
Что терпело веками унижение, страх и позор.
Даже пыль поднимается, когда ее топчут ногами,
Возвышаясь над миром, себе подчиняя простор.
 
 
Время битв впереди. И не скоро, не скоро пробьет он,
Час грядущей победы. Не скоро побеги взойдут.
И еще не родился Сервантес со своим Дон-Кихотом,
С бескорыстным порывом умереть за мечту.
 
 
Может, время еще не пришло. Может, рано. А может, – не рано.
Каждый право имеет пожертвовать только собой.
Мы не станем потомкам отдавать свои боли и раны,
Уклоняться от боя, других посылая на бой.
 
 
Знаем, скажет историк, что мы для боев не созрели
И что наши задачи тоже были четки не вполне.
Пусть простит нас историк. Мы умерли так, как умели,
На смертельной своей, на Великой Крестьянской войне.
 

ФОМА ВЕРНЫЙ

Небо наняло меня в поденщики по грошу в день, и я точу мой серп, чтобы жать колосья.

Мюнцер

 
Германия. Крестьянская война.
Огонь священный выжигает скверну.
И перед богом раб его Фома
В который раз становится неверным.
 
 
Прости, господь, неверного Фому,
Ему и так спасения не будет.
Он верен был завету одному:
Нельзя служить и господам и людям.
 
 
Прости его за то, что не был слеп,
К людскому горю равнодушен не был.
О небе спор ведется на земле,
А спор о небе – это спор о хлебе.
 
 
Прости ему Крестьянскую войну,
Прости его ужасную кончину…
Прости, господь, неверного Фому,
Он был вернее верного Мартина.
 
 
И в час последний, на исходе сил,
В руках твоих служителей нечистых,
Он даже смерти верность сохранил,
Ее не предал ради рабской жизни.
 
 
«Времена меняются, и мы – с временами».
Это сказано давно и не нами.
Нам совсем другая истина видна:
Мы меняемся, и с нами – времена.