Текст книги "Конвеер"

Автор книги: Федор Московцев

Соавторы: Татьяна Московцева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Глава 57

Вечером того дня, когда состоялась очная ставка, в 22 часа часовой заглянул через глазок в камеру Грешникова. Тот лежал на топчане с открытыми глазами. Как и требует предписание, руки он держал на одеяле.

Через некоторое время часовой опять прильнул к глазку и на этот раз обнаружил, что Грешников конвульсивно подергивается, руки дрожат и судорожно сжимают одеяло. Лицо искажено гримасой. Из камеры ясно доносится хрип.

Часовой и дежурный офицер вбежали в камеру, однако поздно. Холодный свет лампы освещал уже синеющее тело. Врач наклонился над ним и попытался прощупать пульс, но пульса уже не было.

– Мертв, – заключил врач.

В полости рта покойного обнаружили остатки ампулы. Под кроватью нашли скомканную записку, в которую, судя по всему была завернута ампула во время её передачи Грешникову. На клочке бумаге было написано: «Это твой последний шанс, иуда. Завтра тебя переведут в общую камеру…» Вскрытие показало, что смерть наступила в результате отравления цианистым калием. Точно установить обстоятельства, при которых Грешников получил яд, не удалось.

Глава 58

Наводку на новую гук-общагу Штрум получил… от милиции. На сайте УВД появилась заметка о том, что в районе Рыбацкого в помещении неработающего детского сада (затянувшийся ремонт) проживает до сотни нелегальных мигрантов. Нужно было изо дня в день, не прерываясь на выходные, приносить в жертву родине чурок, и Штрум повёл свой отряд – проверить, насколько расторопна милиция, депортировала чурбанов или позволила им и дальше загрязнять воздух северной столицы. До Рыбацкого Штрум с основными добрался на девятке Змея, остальные добирались на метро.

Поздним вечером собрались на пустыре в километре от объекта. Разожгли костёр. Ближний круг основы теперь насчитывал десять человек. Новые основные отобраны правильно, до ломоты в костях. Крепкие парни в светлых джинсах и темных олимпийках с подвернутыми рукавами осматривали молодежь у костра. Горели глаза тех, кто впервые выйдет на охоту на живого человека – это дикий мандраж, страх и какое-то древнее чувство фатума. Дав последние напутствия, Штрум приказал затоптать костер и выдвигаться к чуркам, которые, наверное, замучились ждать конца своих земных испытаний. Штрум произнёс последнее напутствие:

– Нет для вас большей услады, чем очистительный огонь войны! И произошло волшебное преображение: уже не дети и подростки вышли на темную асфальтовую дорожку, а что-то дикое, хищное и очень злое.

До предполагаемого очага гук-мракобесия дошли молча. Алкоголь и адреналин стерли реальность происходящего и какие-то условности, и в вечерней мгле уже не здание бывшего детсада рисовалось вчерашним школьникам, а цитадель темных сил.

Бригада прошла на территорию. И на детской площадке, среди фанерных домиков и качелей арийским воинам явились две жертвы, вышедшие по какой-то нужде из своего нелегального пристанища.

– Давай, погнали! – громким шепотом скомандовал Штрум. …Кто-то с криком налетел на первую жертву, вцепился в ворот. Скрутка, и вот уже неведомый киргиз или китаец страшно закричал, проклиная тот момент, когда он здесь оказался. Второй вырвался и убежал. Штрум презрительно смотрел со стороны. Сегодня не день основы, сегодня проверяется молодежь. Десяток тощих малолеток в смешных больших ботинках выглядело жалко и совершенно не пафосно: сбившись в кучу, они долго и судорожно избивали жертву нелепыми пинками, болезненными, но не приносящими результата. Гук орал; страшно и переходя на ультразвук – бесполезно, удары усиливались. Поймав общий ритм дети пятнадцати-шестнадцати лет не могли остановиться: продолжать бить будут исключительно от страха, что избиваемый встанет и сделает что-то страшное. Так продолжалось до тех пор, пока матерящийся Штрум за шкирки не оттащил карлоту, превращавшую в фарш уже то, что не могло быть человеком. Ну вот, результат есть: ещё один чурбан покинул землю ради седьмого неба справедливого аллаха. Через полчаса бригада устроилась у нового костра – на берегу Невы. Детей трясло, между ними пошла бутылка водки. Штрум, первый обязанный перед Родиной, оглядывал новобранцев, делал выводы. Половина больше не придёт на сбор, и постарается все забыть. Половина превратится в мелких и трусливых, но опасных уличных хищников. И только один, а может двое изменятся – тот, кто поймал за ворот и бросил тайской «скруткой», и тот, который сосредоточенно выцеливал затылок для эффективных ударов. В их глазах навсегда останется отблеск этого костра, а внутри научится сжиматься мощная пружина, кидающая на биты, ножи и арматуру. Когда-нибудь они встанут рядом со Штрумом, Змеем, Пауком и Лимоном, а возможно и займут их место в новых эпохах. Вот для этих двоих потенциальных реальных воинов, лица которых пытался разглядеть Штрум в общей массе новобранцев, и была им прочитана познавательная лекция о добивании жертвы ногами.

– Приходилось ли вам, о дети, забивать лежачего ногами? В этом есть особенная стать и особенное мастерство, не изучаемое в боевых искусствах. Что мы видим в обычных драках? Футбольные пинки по упавшему, который вертится и пытается встать? Это никуда не годится! Познавший мудрость будет бить лежачего строго сверху вниз, втаптывая и вбивая в землю. Наивысшую благодать имеют прыжки на голове и тушке оппонента. Чтоб асфальт прогрыз, зараза, чтоб вообще не встал с земли! Вот еще совет вам дельный: можно станцевать на брюхе, чтоб во рту его плескались его свинские кишки! – говорит об этом деле народное творчество.

Глава 59

От пикника, устроенного в Невском лесопарке, Штрума оторвал звонок Блайваса, предложившего срочно встретиться. Зная, чтоʹ это за встречи, Штрум наотрез отказался куда-либо ехать – бросать Марианну, своих пацанов, шашлыки и напитки ради игры в гляделки с волооким Блайвасом. И тот был вынужден приехать сам.

Штрум вышел на дорогу и вопросительно уставился на серый Форд Фокус, притормозивший позади Хаммера. В кустах, метрах в десяти от своего командира, притаился Змей и ещё трое бойцов Фольксштурма. Из Хаммера с притворными улыбками выбрались Блайвас и Радько. Здороваясь за руку, Штрум отметил легкое дрожание ладони Блайваса. Насторожила и напряженная красная физиономия Радько. Штрум покосился в сторону Форда:

– Кого это ты за собой приволок?

Бросив пить и разжирев на Макдональдс-диетах, Блайвас выглядел так же аппетитно, как доска почёта в притоне для алкашей.

– Нужно обсудить одно дельце, – понуро засопел он, уравняв цвет своего лица с цветом травы.

– Как себя чувствуешь?

– Что? – Блайвас выглядел довольно неаппетино, куда только подевались его тошнотворные квазибандитские прихваты, сейчас он выглядел хуже последнего районного говнаря, спалившегося на мелкой краже.

Если до этого у Штрума оставались какие-то сомнения насчет Блайваса и Радько – за счет того, что когда-то брали под опеку и покровительствовали, то в эту минуту они окончательно превратились в его глазах в понторезов и фуфломётов.

– Странно себя ведёшь.

Глаза Блайваса заметались подобно мышам, почуявшим кота.

– Хозяин за тебя спрашивал.

Штрум медленно стал переносить центр тяжести вперёд, словно готовясь к удару:

– Это не объясняет твой страх.

С презрением и негодованием он отшатнулся, тогда как Змей, зорко следя за беседой, напрягся, как пружина, и был готов прыгнуть на врага в любую секунду. Затаенное беспокойство, обуявшее Блайваса, не укрылось от Штрума, сурово зазвучал его голос:

– Мой бывший человек, Шакал, тупо спалился на говне, и сдал ментам за всю масть. И его нашли в камере мертвым. Прикинь, вчера ночью. Блин, вот дела творятся, а, Винц?

Выдержав паузу, Штрум докончил:

– Надеюсь, у тебя есть в чём сознаться в обмен на сказанное мной.

Радько поспешил своему напарнику на помощь.

– Хозяин спрашивал за тебя на прошлой неделе, в Талион-клубе, и в позапрошлый приезд. Но нам было некогда, мы занимались конвейером, там на открытии во вторник будет телевидение, мы не укладывались в график. Если не подготовимся, весь наш проект с Хаммерами накроется огромной лохматой пилоткой.

– Когда он тебя спросит, ты скажешь, что тебя эти дни не было в городе, ладненько? – подхватил Блайвас.

Когда Радько говорит о делах, ничего хорошего из этого не выйдет. Он просто болтун. Он всю дорогу ходил в дизайнерских шмотках, выливал на себя слишком много спрея для волос и давал слишком многим у себя отсосать. Тому, что он говорит, нельзя верить.

– Он меня спросит? – недоверчиво покосился Штрум.

Радько ответил:

– Хозяин хочет с тобой поговорить, он будет тут во вторник.

Теперь Штрум удивился всерьез.

– Со мной? Поговорить?

Блайвас отвёл взгляд и хрюкнул:

– Ты сам спрашивал: политическое движение, штурмовые бригады, охранные агентства.

Радько продолжил объяснение:

– Но надо показать работу. На Исаакиевской площади будет мероприятие, посвященное футбольному матчу, на этом мероприятии соберутся фанаты…

Запнувшись, он мгновение смотрел в глаза Штруму, затем сказал: «Сейчас… мы не волокём по этой теме, позову специалиста, он специально из Москвы…»

Радько бросился к Форду, озадаченный Штрум вопросительно ждал. Наконец, Радько привёл невысокого белесого мужчину средних лет в сером спортивном костюме, представившегося Раймондом. Он говорил с вязким прибалтийским акцентом, и Штрум подумал, что прибалты – те же гуки, которых давно пора отправить к шайтану на шампур. Слушая его речь, командир Фольксштурма ещё раз мысленно проверил список людей, которым можно верить – Радько и Блайваса там не оказалось.

– …на матч Зенит-Терек приедут больше двух тысяч московских фанатов, из которых больше тысячи – не чтобы смотреть матч, а чтобы его сорвать, – говорил Раймонд. – Они плохо относятся к кавказской команде Терек и намерены сделать всё возможное, чтобы выбросить её из чемпионата России. В моём распоряжении около сотни заводил, как мы их называем «хаоты». Это опытные ребята, которые помогут завести толпу и погнать её на Невский проспект, а оттуда – на Петровский стадион.

Штруму показалось, что он соприкоснулся с каким-то параллельным миром – хотя он прекрасно знал, что такое футбол и околофутбол, и участвовал в совместных с фанатами акциях.

– Но при чём тут я?

– А-а-а… – Раймонд повернулся к Блайвасу. – Господин Коршунов, с которым я как бы…

– Раймонд работает на Хозяина, – заговорил Блайвас с гораздо большим убеждением, чем несколько минут назад. – Взыскание долгов, в основном по регионам, наказать непослушных, устроить заварушку…

– Как мы раньше, только мы отошли от этого, находимся на хозяйстве, – прибавил Радько.

Раймонд докончил:

– Не наша задача понимать, зачем это нужно господину Коршунову, наша задача устроить потасовку на Исаакиевской площади во время проведения концерта. А ваша задача – понравиться господину Коршунову, чтобы он взял вас на работу, или решил для вас какие-то вопросы.

До Штрума, наконец, дошло. Коршунову нужны в Питере серьёзные бойцы, посерьёзнее, чем сдувшиеся бычары Блайвас и Радько, и он поручил им найти таких бойцов. Но Блайвас и Радько, занятые своим мелкотравчатым бизнесом, продинамили Хозяина – отсюда их виноватый вид. Возможно, они, как обычно, растратили выделенные на это средства. И сейчас они боятся, что их крысятничество вскроется.

Раймонду он поверил – как веришь хирургу, дающему урок трепанации черепа. Воодушевлённый внезапно открывшимися перспективами, Штрум приступил к обсуждению предстоящей акции:

– Но если ты хочешь сорвать матч, почему Исаакиевская площадь? Надо устраивать кипиш на стадионе, или рядом. Толпа физически не дойдёт от Исаакия и до Петровского стадиона – их десять раз остановят менты.

Раймонд вступил в полемику:

– Да, но на Исаакиевской площади запланирован концерт – департамент культуры пригласил несколько рок-групп, гарантированно соберутся фанаты и активная до беспорядков молодёжь, там будет трибуна для выступления. Это произойдет в первой половине дня, и мы в крайнем случае успеваем перебросить основных участников моба к стадиону на микроавтобусах…

Они углубились в обсуждение акции. Отойдя в сторону, Радько и Блайвас молча наблюдали. Боевые соратники Штрума, из-за деревьев – тоже. По окончанию встречи Блайвас сказал, что Хозяин не определился, где примет, скорее всего в Талион-клубе, либо в доме на углу Кирпичного переулка и Большой Морской улицы, в котором живёт его любовница. Штрум кивнул: ему известны оба адреса, когда-то и ему приходилось слоняться вокруг в оцеплении, охраняя покой и безопасность Хозяина.

Когда всё было вырешено, Раймонд сказал, что господину Коршунову очень важно, чтобы демонстранты вышли на Невский проспект и устроили там беспорядки. И от того, как Штрум проявит себя в этой акции, сколько народу привлечет, будет зависеть расположение господина Коршунова.

Попрощавшись, Штрум вернулся к своим товарищам.

– Левая хуйня, ботва какая-то, – сказал Змей, едва дослушав подробности предстоящей акции.

Штрум потребовал обосновать. Змей спросил, сколько заплатят за участие. Услышав, что всё это делается, чтобы выслужиться перед Коршуновым, чтобы в дальнейшем брать подряды на серьёзную работу, Змей повторил, что считает всё это левой ботвой. Потому что...

– … это Центр, мы там ни разу не работали и не отработали отступление – раз; работа за уважуху чтобы выслужиться перед богатеями – левая хуйня, уже проходили – это два; сотрудничество с мутными москвичами – это три. Достаточно?

Штрум не унимался, он был уверен, что двух минут общения с САМИМ Хозяином будет достаточно, чтобы магнат понял, каких козлов держит, и какие толковые ребята прозябают в безвестности. Потому-то Радько и Блайвас оттягивали эту встречу – тряслись за свои рабочие места. Штруму во что бы то ни стало нужно было убедить Змея, потому что его слово являлось последним при выборе момента к отступлению или даже отмене акции. Он физически чувствовал опасность и если у него оставались хоть малейшие сомнения, Штрум командовал отбой. И оттого, что их бригада ещё нигде не спалилась (в коллективной работе), вокруг Змея образовался какой-то мистический ореол джедая неуязвимости. А последний эпизод с прыжком из окна общаги и вовсе сделал из неприметного юноши ходячую легенду.

– Ладно, – сдался Штрум, когда вернулись к костру, вокруг которого собралась вся компания. – Если ты приедешь на площадь и опять скажешь, что всё это левая ботва, мы свистаем обратно всех наших людей и едем сюда в парк бухать. А фанаты пускай сами устраивают на стадионе кипиш. Окей?!

Змей нехотя согласился: «Оке».

Глава 60

Около полуночи в дежурной части милиции раздался звонок. Женский голос прошептал: «Убийство… нацисты… Фольксштурм». По определившемуся адресу – представительство Чечни на улице Марата – выехала оперативная группа. Глазам милиционеров предстала картина резни, напоминающей дикий языческий ритуал. В доме было обнаружено восемь изуродованных ножами и топорами трупов – на каждом по меньшей мере 10–15 колотых, резаных и рубленых ран, у большинства перерезано горло. Помимо главы чеченской диаспоры, Асланбека Яндарбиева, среди убитых оказались его гости – другие чечены, а также охранник здания.

Море крови, и никаких вещественных доказательств, никаких следов и отпечатков пальцев. Милиционеры сделали вывод: работали профессионалы. Впрочем, в этом пришлось усомниться, когда в доме нашли в полубессознательном состоянии исколотую ножом секретаршу Яндарбиева Альбику Делимханову. Сбившиеся показания уцелевшей женщины повергли всех в шок. Из её путаного рассказа и предварительной судебно-медицинской экспертизы вырисовалась следующая картина преступления.

Киллеров было не менее десяти. Они проникли в здание через черный ход, убив сторожа. Затем без лишнего шума зарезали встретившегося по пути в апартаменты эконома (пожилой чечен, присматривавший за хозяйством). Потом расправились, как им казалось, с Делимхановой, но просчитались: она была только ранена.

В гостиной убийцы обнаружили Яндарбиева и его гостей, собравшихся по случаю мусульманского праздника. По словам Делимхановой, которая спряталась за портьерой в соседней комнате, до неё доносились обрывки криков: «Смерть чуркам, месть, кровь за кровь, слава России, Фольксштурм».

Когда киллеры, отправив в вечность восьмерых чеченов, покинули залитый лужами крови дом, забытая ими Делимханова выбралась из укрытия и позвонила в милицию.

Глава 61

Ночью, дышавшей могильным холодом вечности, Штрум возвращался домой после акции на Марата. Он проходил по плохо освещенным улицам, и ему казалось, что сквозь каждое темное квартирное окно на него таращатся оскаленные физиономии гуков; за ярко освещенными окнами ресторанов ему чудились загулявшие чурбаны, обсуждающие за бутылкой дорогого вина, как довести страну до гибели; в переулках он видел гулящх девок, готовых под улюлюканье абреков втоптать в грязь национальную гордость; на каждом шагу от встречал расово неполноценных чурок. И он думал: «Россия! Против стольких врагов, тайных и явных, у тебя одно только средство. Святой террор, спаси отечество!»

«Еще много злодеев на нашем пути, зачистки необходимы как воздух, нужно ещё проливать потоками нечистую кровь. Нужно усилить террор, чтобы чурки боялись выходить на питерские улицы, полные кровавых теней, а те, кто планировал сюда приехать, отменили бы поездку. Ежедневно, ежечасно, надо заниматься изничтожением чурко-гуков, которые, как гидра, угрожают поглотить город».

Так думал Виктор Штрум – карающий огонь, первый обязанный перед Родиной.

Чем ближе к дому, тем больше он задумывался, как быть с Марианной. Он безумно любил её, и теперь в свете того, что должно произойти в ближайшие несколько дней, стал опасаться за её судьбу. Если за ним придут по адресу, несдобровать не только ему, но и ей. Они должны на время расстаться. Но как это ей объяснить? Как это печально, что люди, которые работают для счастья народа, делают своих ближних такими несчастными!

Командир бригады, имевшей пока что лишь некоторую локальную известность, идя по ночным улицам родного района, ощущал себя стоящим на страже отечества, находящегося в опасности; и не замечал несоответствия между огромностью задачи и ничтожностью ресурсов, бывших в его распоряжении, – настолько чувствовал он себя слитым в едином порыве со всеми патриотами, настолько был он нераздельной частью нации, настолько его жизнь растворилась в жизни великого народа.

Придя домой, Штрум застал Марианну на кухне. Устав его ждать, рассматривая репродукции популярного фотохудожника – сорок страниц черно-белой графики и фотографий с изображением птичек, мальчиков и силуэтов деревьев; она стала резать тыкву, чтобы запечь в духовке. На столе была сложена горка из аккуратных кубиков тыквенной мякоти. Рядом лежала книга рецептов – Марианна как раз собиралась посмотреть, как запечь тыкву с медом. На краю стола, подальше от продуктов примостился томик стихов Теймураза о споре вина с устами, о свирели пастуха и гуриях, плещущихся в лазурных водах, – поэма любовной тоски, неизменно увлекающая в мир благоухающих роз.

На ней был золотистый халат, пряди белых волос спускались ей на влажный лоб; от всего её существа исходило очарование домашнего уюта и непринуждённой грации, которое вызывало нежные мысли и не будило чувственности.

Не двигаясь с места, она подняла на своего возлюбленного прекрасные глаза цвета безоблачного летнего неба:

– Тыква, которую привёз дедушка.

Штрум подошёл к ней, поцеловал в щеку, и направился к холодильнику за минералкой. Марианна присела на край стола.

– А давай после свадьбы поедем к нему в деревню… ну, в Великие Луки. Он давно с хозяйством не справляется, мы можем завести ферму…

Штрум сначала не уразумел – так далеко были его устремления от того, что говорила Марианна. Затем, отпивая из бутылки холодную воду, он мысленно представил, как в расписной рубахе медленно бродит по бескрайним полям, срывая былинки и грустно улыбаясь; и горячо заговорил о том, что поставленная им задача столь масштабна, что для её выполнения, возможно, придётся подвергнуть себя отлучению. Он ставит себя вне человечества и никогда не вернется к нему. Великая задача далека от завершения. И ни о каком милосердии не может быть и речи. Разве чурбаны прощают? Черномазых врагов с каждым часом становится всё больше и больше; они стекаются со всех границ и здесь на месте плодятся по тыще зараз, они словно вырастают из-под земли. А когда их казнят, на их месте появляются другие, в ещё большем количестве.

Он еще что-то сбивчиво и туманно говорил о самоотречении, об отказе от любви, от утех, от всякой радости в жизни, от самой жизни; но Марианна его не понимала. По своей природе склонная к мирным наслаждениям, она за последнее время уже не раз с ужасом замечала, что к сладострастным ощущениям, которые она испытывала в объятиях своего трагического любовника, всё чаще примешиваются кровавые картины. Она ничего не ответила. У неё были кое-какие новости для любимого, и, отдавшись мечте, она ничего не слышала. Штрум, как горькую чашу, испил молчание молодой женщины.

– Ты сама видишь, Марьян: мы с головокружительной быстротой стремимся вперёд. Наше дело поглощает нас. Наши дни, наши часы – это годы. Мне скоро исполнится сто лет. Посмотри на меня, разве можно назвать меня любимым муж…

Он осекся: так доверчиво и с такой нежностью она смотрела на него.

– Мой любимый муж! – упрямо сказала она и потянулась к нему. В это мгновение она слабо понимала, что он говорит, она слышала только его голос, заставлявший её дрожать – то не был голос в прямом смысле слова – все звуки издавало Витино тело, это был зов природы.

Отстраниться от неё, чтобы закончить разговор, было выше его сил. Они занялись любовью прямо на кухонном столе, среди тыквенных кубиков и разнообразной кухонной утвари и томиком стихов Теймураза. Как ни старался Штрум, но так и не смог заглушить в своей душе, во имя священного человечества, все человеческие слабости.