Текст книги "Письма (1866)"

Автор книги: Федор Достоевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

378. А. Н. МАЙКОВУ
10 (22) декабря 1869. Дрезден Черновое

10/22 декабря/69.

<Дорогой> (1) друг Аполлон Николаевич, я послал

<Паше застра>хованный пакет, в котором находятся

<документы по> делу со Стелловским, – доверенность, черновая <контракта и> письмо к нему. Пишу же Вам отдельно, <чтоб сообщи>ть о страховом пакете заране. Пользуюсь <Вашим> обещанием содействия в этом деле. Это <дело> более всего теперь важно. Тысяча рублей помогла <бы мне р>адикально! Прошу Вас очень, – <выслушайте Пашу и наставьте > его советом. Да уговорите его насчет доверенности>, уверен, что она имеет полную силу.

<...> о каких-нибудь будущих крючках нечего останавливать дело; всякая остановка мне повредит,

<...> и первые 500 руб. от Стелловского получатся <...> у н<его> деньги и пришлите мне. 50 руб. дайте

<Эмилии> Федоровне, а остальные 400 вышлите мне.

<...> на продавание шкуры, не убив медведя <...> у<ведомил> письмом, что кончил и выслал. <Я послал) Вам письмо в воскресение, сегодня Вы может <быть его получите>. Сижу без копейки денег, а нужно ужасно.

<Поддержите> просьбу о Кашпиреве. Будьте друг, способствуйте.

Весь Ваш Федор Достоевский.

(1) текст письма поврежден (листок разорван)

379. С. А. ИВАНОВОЙ
14 (26) декабря 1869. Дрезден

Дрезден 26/14 декабря/69.

Дорогой и милый друг мой Сонечка, наконец-то я могу написать Вам что-нибудь. Письмо Ваше, – не помню, от какого числа (тем более что Вы, по обыкновению всех женщин, никогда не выставляете чисел), – прочел я месяца три назад и не ответил Вам, потому что не мог отвечать. Я был занят, писал мою проклятую повесть в "Зарю". Начал поздно, а кончил всего неделю назад. Писал, кажется, ровно три месяца и написал одиннадцать печатных листов minimum. Можете себе представить, какая это была каторжная работа! Тем более, что я возненавидел эту мерзкую повесть с самого начала. Думал написать самое большее листа три, но представились сами собой подробности, и вышло одиннадцать. Эта работа изнурила меня совсем, а главное в том, что я никому ничего не отвечал по самым необходимым даже делам и был всё время в таком мрачном расположении духа, что и Вам не мог ответить. Не сердитесь же на меня, бесценный мой друг, и знайте, что я Вас всегда любил бесконечно, и не проходит, может быть, дня, – чтоб я о Вас не думал. Вы примете, может быть, слова мои за преувеличение и за сентиментальность. Но уверяю, что это правда. Вспоминаю я и думаю о России каждый день до опьянения, хочется воротиться поскорей во что бы то ни стало, а вспоминая о России, я невольно вспоминаю всех вас, весь Верочкин дом и Вас в особенности. Здесь, за границей, мне ясно стало, что из всех людей на родине и из всех мест России мне милее всего ваш дом и все вы. Вот почему, вспоминая и думая о России, каждый день думаю (1) и об вас. И так давно, мне кажется, всё это было, – точно во дни моей цветущей молодости (то-то Машенька засмеется над этой фантазией). Из этого Вы видите, что я невольно представляю теперь себя себе старым-старым. стариком. Может, и умру скоро.

А между тем у меня дочка Любочка, родилась 26 сентября, и сегодня ей ровно три месяца. Не могу Вам выразить, как я ее люблю. Аня сама кормит и очень мучается, бедная, боюсь, что это кормление повредит ее здоровью. К счастью, с нами живет мамаша Ани и ходит за ребенком. Девочка здоровая, веселая, развитая не по летам (то есть не по месяцам), всё поет со мной, когда я ей запою, и всё смеется; довольно тихий, некапризный ребенок. На меня похожа до смешного, до малейших черт. На днях будем ее крестить; даже это откладывали до окончания работы! Крестить прошу Вашу мамашу и ей пишу об этом. Крестный отец и кум ее будет Аполлон Николаевич Майков. Я слишком уверен в Верочкином согласии; не может она меня так огорчить и отказаться. Скажу Вам несколько слов об нашей жизни: жизнь скучная; в спальне – заботы о Любе и ежедневные заботы, а у меня до сих пор только одна работа. Дрезден очень скучен и сам по себе. Эти немцы мне нестерпимы. Хорошо, что припадки мои почти не бывают (ровно 3 месяца не было, несмотря на расстраивающую работу), но зато приливы крови к голове и к сердцу (бог знает какие – не могу Вам разъяснить). Встаю я в час пополудни – потому что работаю по ночам да и без того (2) не могу заснуть ночью. От трех до пяти работаю. Иду на полчаса гулять и именно на почту, а с почты возвращаюсь через Королевский сад домой – всегда одна и та же дорога. Дома обедаем. В семь часов выхожу опять гулять и опять через Королевский сад домой. Дома пью чай и в 10 1/2 часов сажусь за работу. Работаю до 5 часов утра. Затем ложусь и, как только пробьет шесть часов – тотчас же засыпаю. Вот вся моя жизнь. В вечернюю прогулку захожу в Читальню, где получают русские газеты, и читаю "С.-Пет<ербургски>е ведомости", "Голос" и "Московские ведомости". Аня живет еще скучнее моего: забота и кормление Любы не дают ей даже и прогуляться хорошо, а это ей нужно. Развлечений никаких. Здесь, впрочем, и нет никаких. В глупый немецкий театр и ходить нечего. Можно бы еще слушать музыку и даже довольно недурную и очень дешево за вход в Концертную залу; я раз пять ходил; но Аня и этого не может: нельзя от ребенка отлучиться. Знакомства у нас нет никакого. Из книг получаем "Зарю" и "Русский вестник". У нас в Дрездене и почти подле нас живет Иван Григорьевич, брат Ани. Он здесь уже два месяца и Вам кланяется. Аня Вам пишет сама. Решительно в будущем году возвращусь. Нельзя выносить заграницу более, и даже средства и время не позволяют мне употребить эту поездку за границу с пользою. Мне бы непременно надо быть в Афоне и в Иерусалиме, надо непременно; а в настоящее время я не могу этого исполнить и через пять дней должен сесть опять за новую работу, которая бог знает когда кончится. Я думаю, что когда ворочусь в Россию (это может быть к концу лета в будущем году), то тотчас же приеду в Москву (да и дела так сложатся, что надо будет приехать) и мы увидимся. Что-то будет и как-то мы встретимся после 3 1/2 лет. Понять не могу, как много прошло времени. Знаю только, что Ваше сердце найду тем же. Но во что сложится новая жизнь (если мне еще суждено жить) и как всё это будет (разумеется, в общем) – не могу и придумать. Я, конечно, по-прежнему буду работать и, может быть, совсем поселюсь в Москве. Надо что-нибудь сделать для Ани, для Любы. Еще и то: боюсь, что мы, то есть я и вы все – отвыкнем друг от друга в этот долгий срок моей заграничной жизни.

Но всё это еще в будущем; но теперь отвечу на один пункт Вашего письма, голубчик Вы мой. Милая Вы моя и бесценная, добрая и благородная Соня: не пишите мне таких вещей, что "цель не оправдывает средства". Я не то чтоб обиделся, а огорчился. Мне грустно стало от мысли, что действительно, может быть, время отчуждает нас друг от друга, мало-помалу. Дело о смерти тетки и о завещании вышло, как я, может быть, и писал Вам, так: Майков написал мне горячий призыв, так сказать, "спасти семейство". Писано кратко, но сильно и с необычайною точностию в известиях: Веселовский, дескать, есть душеприказчик покойной тетки и в высшей степени возмущен тем, что 40000 идут на монастырь. Известие это идет от Кашпирева, друга Веселовского, которому будто бы Веселовский говорил, что если б он знал мой адресс, то тотчас написал бы ко мне, чтоб вступиться за обделенных. Кончалось советом написать Веселовскому. Кто тут из них наврал – не понимаю до сих пор, потому что на запросы мои потом мне объяснений не дали. Должно быть, все соврали, любя и наполовину невольно. Майков один только не мог соврать, не такой человек. Стало быть, Кашпирев – и заметьте, Майков, который дружески знаком с Кашпиревым, уведомляет (3) меня, что Кашпирев друг Веселовскому. Вероятнее всего, что Кашпирев, основываясь на каком-нибудь полуслухе, приврал от горячности другую половину слуха сам – и вышла бурда. Про теткино завещание я знаю хорошо, тем более что всё, что мне следовало, получил по нем и все 10000, как Вам известно, тотчас же убил на поддержание братниного журнала, которого собственником я никогда не был, следовательно, убил мои 10000 в пользу братниного семейства. (4) Убив эти 10000 своих на чужое дело, я на (5) это же самое дело, то есть на уплату долгов, частию братниных, частию по журналу братниному же, заплатил (6) не знаю сколько денег, но вот, однако же, некоторые пункты этого счета: все 7000 за второе издание "Преступл<ения> и наказания", после его необыкновенного успеха, ушли на погашение долга по журналу Працу типографщику и бумажному фабриканту, то есть все 7000 до последней копейки. Затем уплатил 2000 наличными деньгами при продаже Стелловскому моих сочинений, по векселям (7) за долги брата и по журналу. Кроме того, по мелочам выплатил наверно тысячи полторы. И наконец (не считая еще кой-чего), по тем же оставшимся долгам по журналу, то есть по чужому делу, остается тысяч наверно до четырех неоплаченных, и из-за них – я брожу, спасаясь от тюрьмы, без малого уже три года за границей, а кончу все-таки тем, что заплачу, всем заплачу

Итак, друг мой милый, бесценная и незабвенная моя Соня, – я не могу быть грабителем чужого и затевать процессы, чтоб отнимать у других, как думал, например, про меня, в деликатнейшем письме ко мне, другой душеприказчик тетки – брат Андрей Михайлович. Но он меня как человека не знает, и ему я прощаю от всего сердца, тем более что всегда искренно считал его своим братом, несмотря на кой-что.

Получив такое извещение и приглашение от Майкова и удивившись, что не знаю о смерти тетки (дай ей бог долгого здоровья), я обратился к Веселовскому с письмом, которое он и отослал, не отвечая мне, к Андрею Михайловичу, чтобы тот мне ответил. Но письмо мое было слишком точное и ясное, и ошибиться в нем ни в чем нельзя было. Я уверен, что Андрей Михайлович, по своей аккуратности, его сохранит и не затеряет.

Дело же в том, что я, имея и пять лет тому назад довольно хорошее понятие (через покойника бесценного брата Мишу) о завещании тетки, положительно знал, что статьи о монастыре в завещании (8) нет. Если так (следите за моим рассуждением), то эта статья могла появиться в самое последнее время (9) после смерти Вашего отца (который не мог же ей внушить, хотя бы только в ущерб вашим интересам, статьи о (10) переделке завещания в пользу монастыря, что было бы уже верхом нелепости!) и внушена тетке какими-нибудь ловкими попами. Живя долго за границей, я, не зная, что там делается, мог это предположить вследствие совершенно положительного письма Майкова. (Уж когда, например, передают мне собственные слова душеприказчика Веселовского, сказанные Кашпиреву, – то как же не положительно? Ведь не мог же я представить, что собственные эти слова никогда не были сказаны. Удивительно, кто тут соврал – никак не понимаю, но у меня все документы в руках – их письма.) Но я совершенно опять-таки знал, что тетка вполне не в своем уме. Итак, если что-нибудь верно про монастырь (об чем так положительно уведомляют из первых рук, то есть через душеприказчика друга Кашпирева) – то, разумеется, тут совершена наглая несправедливость и юридический обман. По сообщенному мне адрессу написал я тотчас же Веселовскому следующее:

"Мне писали те-то и те-то и, между прочим, друг Ваш собственные Ваши слова такие-то о завещании. Кроме того, известили меня, что Вы жалеете, что не можете ко мне обратиться, чтоб начать дело о завещании, (11) и потому прошу Вас, во-1-х, объяснить мне всё о смерти тетки и об завещании; 2) если завещание в пользу монастыря было не переделано преступными внушениями над полоумной женщиной в последние минуты ее жизни, а сделано ею еще прежде в полном уме, то я, разумеется, почту долгом сообразоваться с ее последнею волею и не посмею начать никакого иска ни с кем. Если же Вы (юрист) считаете что-нибудь тут неправильным, то есть сделанным ею не в своем уме, то я готов начать иск, как Вы желали, но уведомьте меня подробнее о всех обстоятельствах и к чему я тут мог бы Вам пригодиться?.." Вот смысл моего письма к Веселовскому.

Будьте уверены, мой милый друг, что я написал (12) ему – не о себе хлопотал. И если б тетка сознательно всё отдала в монастырь, то ничего бы не посмел начать, уважая ее собственную волю. Но как же бы я мог иначе поступить в данном случае? Уж объяснения-то должен был спросить, по крайней мере?

Это письмо, с просьбою об объяснении, Веселовский отправил брату Андрею Михайловичу, прося его отвечать мне. Андрей Михайлович прислал мне целую тетрадь ответа, и в этом ответе своем, несмотря на тот пункт моего письма к Веселовскому, в котором я ясно говорю, что не посмею пойти против воли тетки, если она выражена ею в полном уме, – Андрей Михайлович заподозрил меня, что я хочу идти против теткиного завещания во всяком случае, на основании того, что она делала завещание не в своем уме и разумеется на основании того, что мы, Достоевские, ее племянники – наиболее законные ее наследники. Он усовещивает меня отложить попечение и впредь (так видно из смысла его действительно деликатнейшего письма) и главным аргументом представляет то, что имения уже почти нет совсем, что залоги, под которые были отданы теткины деньги, чрезвычайно неблагонадежны, так что, может быть, и половины денег воротить нельзя будет. На днях буду отвечать брату Андрею (не отвечал ему до сих пор). Прибавлю Вам, что считаю его человеком совершенно честным.

Итак, вот в чем эта история, из которой, я уверен, сделают ужасное доказательство моей стяжательности и жадности! Милый друг, если я проживу еще лет восемь, то поверьте, что уплачу все долги, буду кой-кому в Петербурге давать из последних моих заработанных денег, отнимая у Любы, и наверно отдам Вам от полной, искренней, братской души все те деньги, которые за три месяца до смерти брат взял взаймы у Александра Павловича по моей просьбе (13) и по возможности под МОЕ поручительство на слово. Эти деньги Вашего доброго, прекрасного отца, помогшего брату в тяжелую минуту по моей просьбе, всегда томили меня – и томили потому только, что я вас всех люблю. Итак, хоть Вы-то, бесценная моя, не считайте меня стяжателем!

Кстати, чтобы кончить об этом: письмо брата Андрея Михайловича, касательно настоящего положения теткиного имения, чрезвычайно любопытно. Если хотите, я Вам его сообщу, но Вам одной, и под большим секретом, потому что не хочу ссориться с Андреем Михайловичем. Кажется, не много вам всем достанется. Жаль. Жаль мне еще сестру Сашу и брата Колю и Катю (братнину дочь). Я же всё получил, все 10000, в 1864 году, и положительно считаю себя и считал ломтем отрезанным. По совести считаю тоже, что должен тетке проценты, но до сих пор не мог отдать ни копейки. Если подумать, сколько я должен, то страх берет. Чем более платишь, тем, кажется, еще более остается.

Эти слова мои в этом письме и это письмо сохраните на всякий случай, то есть для памяти о том, что я не только себя ломтем отрезанным считаю, но еще должным тетке за 5 лет проценты.

Хотел написать об этом деле только одну страничку, а занял целое письмо. Напишу еще Вам об одном для меня важном деле: с весны я обещал в "Зарю" повесть. Мне так долго не присылали из "Русского вестника" денег во Флоренцию, что в Дрезден я приехал только в августе. Потом последнее время и роды Ани. Наконец-то я сел за работу и прописал вместо одного месяца три повесть в "Зарю". Между тем я положительно обещал роман в "Русский вестник" к январю, тем более что я им еще должен. Я их уведомил обо всем искренно и обещал прислать начало романа к февральской книжке, а "Заря" печатает мою повесть в январе. Я думаю, в "Русском вестнике" рассердятся на меня за это и будут отчасти правы. Но что же мне было делать? Я не знал, что так обернется, а написанную в "Зарю" повесть не мог переслать в "Русский вестник"; я ему назначаю нечто поважнее. Это – роман, которого первый отдел только будет напечатан в "Русском вестнике". Весь он кончится разве через 5 лет и разобьется на три, отдельные друг от друга повести. Этот роман – всё упование мое и вся надежда моей жизни – не в денежном одном отношении. Это главная идея моя, которая только теперь, в последние два года, во мне высказалась. Но чтоб писать – не надо бы спешить. Не хочу портить. Эта идея – всё, для чего я жил. Между тем, с другой стороны, чтоб писать этот роман – мне надо бы быть в России. Н<а>прим<ер>, вторая половина моей первой повести происходит в монастыре. Мне надобно не только видеть (видел много), но и пожить в монастыре. Тяжело мне поэтому за границей, невозможно не вернуться. С Аней я счастлив, но и ей хочется на родину: неужели же лишать ее родины из-за своих интересов!

Пишите мне... Может, теперь пойдет живее переписка. Любите меня немножко. Адресс мой тот же.

Allemagne, Saxe, Dresden, а М-r Dostoiewsky, poste restante.

Не забудьте poste restante. Обнимаю Вас и целую.

Вас любящий очень Ф. Достоевский.

(1) далее было вписано: каждый день

(2) вместо: да и без того – было: а главное и без работы

(3) было: пишет

(4) далее было: которое за это первым делом своим при неудаче поставило швырнуть в меня грязью.

(5) было: за

(6) было: я заплатил

(7) далее было начато: преимущественно

(8) вместо: в завещании – было: в ней

(9) далее начато: какими-ниб<удь>

(10) далее было: монастыре

(11) вместо: о завещании – было начато: о преступных

(12) было: писал

(13) далее было: у Александра Павловича

380. А. М. ДОСТОЕВСКОМУ
16 (28) декабря 1869. Дрезден

Дрезден 16/28 декабря/69.

Милый и дорогой брат мой Андрей Михайлович,

Письмо твое, обозначенное тобою от 30 сент<ября>, но, по почтовому штемпелю судя, отосланное двенадцатого октября, получил я здесь первого ноября здешнего счисления, то есть 19 октября нашего счисления. Все-таки ужасно долго тебе не ответил. Но это единственно потому, что был буквально день и ночь занят срочной работой, которую теперь только окончил и отослал. Когда же я занят срочной работой, то никому не могу отвечать на письма иначе это меня на три дня расстроит и отобьет от работы. (1)

Ты напрасно стыдишь меня за то, что я не отозвался на твой привет, когда я женился. Если я и не ответил, то это потому, что тогда было много кой-каких особенных хлопот и день за день отлагалось. Кончилось тем, что я уж и не знал наконец, куда тебе ответить. Соглашаюсь, что во всяком случае это было с моей стороны непростительно; но одно скажу верно: если не ответил тогда, то не от равнодушия. Я искренно тебя люблю и ценю, и жена моя уже много знает и о тебе и о семействе твоем из моих рассказов и непременно желает познакомиться лично и искренно по-дружески с тобой и с твоей супругой. Благодарю тебя очень за письма твои и за прежнее и за теперешнее. В чувствах же моих к тебе будь всегда уверен. А за то, что не ответил, повторяю – виноват.

Прежде всего прямо к делу.

Если ты мне написал: "Стыдно тебе, что не отвечал мне на приветствие мое", – то взамен напишу тебе: Стыдно тебе, что предположил во мне сутягу и стяжателя, что я и заключил по окончанию твоего письма, в том месте, где ты, выставляя мне на вид фактами невыгоду и невозможность уничтожить завещание тетки, тем самым как бы и предполагаешь во мне это желание, то есть не более и не менее как отнять у множества других, бедных дальних родственников наших то, что они ожидают получить по завещанию тетки. Лучше всего изложу тебе вкратце историю дела.

В сентябре в начале я получаю от А. Н. Майкова, человека чрезвычайно дружественно ко мне расположенного и в высшей степени солидного и не празднословца, письмо, в котором он пишет мне (NB – он ничего не знал (2) о нашем семействе, об тетке и об делах), что знает от Кашпирева, который друг с Веселовским, что тетка наша умерла, что по завещанию ее 40000 р. идут на монастырь; что Веселовский (?), душеприказчик тетки, говорил Кашпиреву, что "из всех Достоевских он уважает всех больше меня и, если знал мой адресс, то наверно обратился бы ко мне, чтоб начать дело по завещанию тетки, оставившей сорок тысяч монастырю, будучи не в рассудке". А. Н. Майков горячо убеждал меня вступиться в это дело, чтоб спасти интересы наследников и, между прочим, семейства брата Миши, находящегося в большой бедности (и об котором я же, по мере сил, заботился). Повторяю, Майков ничего никогда не знал ни об тетке, ни об завещании, ни о каких бы там ни было наших семейных делах. Естественно, стало быть, что все эти известия (то есть о завещании, о тетке, о 40000-х, о Веселовском) он получил от Кашпирева, с которым, как я знаю верно, он знаком дружески. Кто тут соврал, или приврал, или приумножил от своего сердца чье-нибудь первоначальное вранье – не могу до сих пор понять; тем более что на запросы (3) мои потом мне отвечали уклончиво, как бы со стыдом (что это какой-то глупый слух, обман и проч.). Но согласись сам, дорогой брат мой, что я, три года уже не бывший в Москве и не знающий, стало быть, что там делается, – по получении таких точных известий (то есть о смерти, о 40000-х монастырю, о собственных словах Веселовского, сказанных не более не менее как другу Веселовского Кашпиреву) – естественно и, по крайней мере, должен был спросить объяснений. Я написал к Веселовскому, и письмо это, как ты пишешь, в твоих руках. Помню, что я в нем прошу у Веселовского, во-1-х, точнейших известий, а во-вторых, что если надо начать иск, то я готов, но опять-таки прошу предварительных объяснений.

Сообрази следующее: я имел довольно точное понятие о завещании тетки еще в 1865 году. Я положительно знал, что в нем нет ни единого слова о 40 тысячах монастырю. С другой стороны, сообразил и то, что не мог же и Александр Павлович при жизни своей уговорить тетку о переделке завещания в пользу монастыря – что было бы нелепостью, ибо не мог же Александр Павлович действовать в ущерб собственным выгодам. Стало быть, переделка завещания в пользу монастыря последовала (я предполагал по полученным от Майкова известиям) уже после Александра Павловича. Всё это было чудно, но не невозможно, ибо я знаю, что тетка не в своем уме, и если попалась на удочку каким-нибудь монахам, то могла переделать завещание. (Заметь себе, что я уже без малого три года не получал о тетке никаких сведений, стало быть, совершенно не знал, что там произошло.) Но если, думал я, явилась действительно в завещании покойной тетки статья о 40000-х монастырю, то непременно через чье-нибудь мошенничество: ибо положительно знаю об умственном расстройстве тетки. В таком случае, после таких определительных известий (о словах Веселовского, например) я и написал Веселовскому.

Но так как письмо у тебя в руках, то ты без сомнения можешь (и мог, и должен был) заметить в нем фразу, смысл которой (ибо слово в слово не помню) таков: если тетка завещала 40000 монастырю в своем уме, если это было и прежде в ее завещании (я хоть и слышал о завещании, но никогда не читал его)

– одним словом, если это действительно ее воля, – то "кто же я, чтоб идти против ее воли"? Если же завещание сделано не в своем уме, то... и т. д. Повторяю: слов моего письма буквально не помню, но за смысл ручаюсь; и уже по этому одному ты мог бы, любезный брат, рассудить, что я не пойду против действительной воли тетки. Ты же мне как бы приписываешь намерение вообще восстать против завещания тетки и кассировать его в нашу (то есть в свою) пользу! Да поверишь ли ты, что я только из твоего письма в первый раз в жизни заключил и догадался, что это было бы для нас, Достоевских, выгодно! Никогда и мысли такой у меня в голове не было – уж по тому одному, что я в 1864 году получил от тетки (по смерти брата Миши) всё, что мне следовало получить по завещанию, то есть 10000, – и даже, по совести моей, сознаюсь, что должен ей за эти 10000 проценты, о которых она просила меня в случае успеха журнала. (Я брал на журнал покойного брата – "Эпоху".) Вот тебе, опекуну, на всякий случай, мое сознание о долге тетке процентов с 10000, мне выданных.

В заключение скажу, что здесь, за границей, я совершенно отчудил себя от всех дел подобных, об завещании же теткином никогда и не представлял себе как о какой-нибудь для меня выгоде, зная вполне, что я ломоть отрезанный и получил всё, что мне следовало. Только эти чудные и точные известия понудили меня написать это письмо к Веселовскому (на суде, н<а>пример, свидетельство очевидца считается точным свидетельством; как же мне не считать было точным свидетельство Кашпирева о собственных словах Веселовского). Известия эти были чудные, как я написал выше; но чудные известия, если подтверждаются положительно, кажутся всегда, (4) именно через чудность свою, наиболее достоверными.

Во всяком случае, очень жалею о бесчисленных слухах и толках, вероятно, поднявшихся между наследниками тетки, по поводу моего письма к Веселовскому (всё должно быть всем известно). Мне противно всё это, хотя вижу опять, что не мог же я не написать этого письма к Веселовскому. Прибавлю одно: что 10000, взятые мною от тетки в 1864 году, сейчас по смерти брата, были мною тотчас же употреблены все до копейки для уплаты самых беспокойных долгов брата и на поддержку братниного журнала, которого я сам собственником не был ни с какой стороны. Деньги же отдал безо всяких документов. А между тем эти деньги – были вся надежда моя в жизни. Ведь ты знаешь, что у меня ровно ничего нет, а живу я своим трудом. Отдав эти 10000 в пользу семейства брата, я отдал им и мое здоровье: я целый год работал как редактор день и ночь. Расчет был ясный: если удастся подписка в будущем году, то, во-1-х, все долги брата заплачены, а во-2-х, останется и на журнал и даже на основание капитала семейству брата. Продержав же еще год журнал, при следующей подписке, образовался бы капитал в 30000 для семейства. Журнал всегда имел 4000 подписчиков, половина денег употреблялась на издание его, а другая оставалась в руках у брата (я у покойника работал как сотрудник и только). Если же, рассчитывал я, взяв 10000 у тетки, не поддерживать журнал, то у семейства останется 0 имения, тысяч 18 по долгам брата и журнал, который не на что было продолжать. Журнал с недоданными восемью книгами и без копейки средств ничего не стоит. Итак, я решился убить тогда эти 10000 на чужое дело, не взяв никакой расписки или документов. Но журнал лопнул (хотя и оказалось 2000 подписчиков, но деньги подписки ушли на уплату долгов, а мне не у кого уже было достать денег) – и я продолжал платить за долги и брата и журнала, принадлежавшего не мне, а семейству. Я выплатил наличными (кроме 10000 теткиных) еще до одиннадцати тысяч из своих денег. Тогда я "Преступление и наказание", мой роман, продал вторым изданием за 7000 р., да 2000 р. из полученных за Полное собрание сочинений моих пошли в уплату же по журналу и братниных долгов, да с Каткова получил тогда 6000 р. за первое издание (в его журнале) "Преступления и наказания". Кончилось тем, что я и теперь еще 4000 должен по векселям за журнал и за долги брата (и рискую сидеть в тюрьме, если не исправятся мои обстоятельства). Мог бы я сказать и еще, куда я истратил много денег, безо всякой для себя пользы, а единственно на пользу других, тоже через смерть брата – но умолчу; всё, что я говорил сейчас, и без того похоже на похвальбу. Но не осуждай и размысли – я не хвалюсь, а оправдываюсь. Ну какой я стяжатель и можно ли меня-то уж назвать стяжателем! Всё же, что я рассказывал о том, как истощил себя и здоровье мое, платя чужие долги, есть истина, ибо всему этому сто свидетелей.

Я уже три года без малого женат и очень счастлив, потому что лучше жены, как моя, и не может быть для меня. Я нашел и искреннюю, самую преданную любовь, которая и до сих пор продолжается. Жене моей теперь 23 года, а мне 48 – разница большая; а между тем эта разница в летах нимало не повлияла до сих пор на наше счастье.

Как мы выехали за границу, то лето пробыли в Германии, а осенью поселились в Женеве: жена забеременела. К весне бог дал дочь, Софью, и мы благословляли бога и были бесконечно рады. Радость недолго продолжалась; сами мы не сумели сберечь ребенка, здоровенького и сильного. Доктора тоже порядочно испортили дело, не узнав болезни (ах, друг мой, славны бубны за горами; наши доктора в России и внимательнее да, может, и лучше), что оказалось потом и в чем один из них сам сознавался. Соня умерла трех месяцев. Мы переехали на Женевское озеро, в Вевей, а к зиме в Италию, в Милан; к новому же году во Флоренцию, где и прожили месяцев восемь. Тут жена опять стала беременна; наконец я получил средства, и через Венецию и Вену мы перебрались сюда в Дрезден, в августе, чтоб быть все-таки поближе к России. 14-го сентября (ровно 3 месяца назад) родилась у меня опять дочь, Любовь, и кажется, здоровенький ребенок. Опять мы теперь радуемся. Одно худо – что не в России мы. Такая тоска нам обоим, что и представить не можешь. Но возвратиться в Россию мешали до сих пор долги по векселям. Выезжая за границу, я думал следующим сочинением добыть эти деньги, заплатить долги и воротиться гораздо раньше. Но до сих пор это не удалось, тем более что за личным отсутствием не мог продать с выгодой второго издания моего сочинения, здесь написанного.

В настоящую минуту имею некоторые надежды повернуть мои дела повыгоднее, чем до сих пор. Но так или этак, – а я решил во всяком случае будущим летом воротиться в Россию. Тогда, может быть, и увидимся скоро. Вот тебе краткий отчет о моих делах и странствованиях. А теперь повторю тебе, что я тебя люблю искренно-и по последним встречам нашим и по воспоминаниям. Жена искренно желает сойтись с вами и полюбить вас, и это – не праздное слово с ее стороны. Она много раз напоминала мне о том, что я тебе не ответил, и пеняла мне. Повторяю – виноват пред тобой. Адресс мой тот же надолго. Напиши мне; это мне доставит большое удовольствие, слишком. Передай мой поклон и горячее уважение мое твоей жене. Поздравляю вас с наступающим праздником, а вместе и с Новым годом. Обнимаю тебя и целую. Искренно любящий тебя брат твой

Федор Достоевский.

Здоровье мое ни хуже ни лучше, чем прежде. Припадки падучей с некоторого времени реже. Но в Италии все-таки было для меня здоровее, чем здесь в Дрездене.

Жена сейчас напомнила, что ты просил у меня издания моих сочинений. В настоящее время, здесь, и сам не имею. Ворочусь в Россию – тотчас вышлю. Карточки нет, а то бы послал. Благодарю, что свою выслал.

(1) вместо: от работы – было: от дела

(2) вместо: не знал – было: не знает

(3) было: расспросы

(4) вместо: кажутся всегда – было: имеют