Текст книги "Письма (1866)"

Автор книги: Федор Достоевский

Жанр:

Русская классическая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Назад к карточке книги

368. В. И. ВЕСЕЛОВСКОМУ
14 (26) августа 1869. Дрезден

Дрезден 14/26 августа/69.

Милостивый государь Владимир Иванович,

На днях я получил от Аполлона Николаевича Майкова, из Петербурга, первое известие о смерти тетки моей, Александры Федоровны Куманиной, в Москве и о том, что Вы, вместе с братом моим Николаем Михайловичем – опекун Достоевских (то есть, конечно, детей брата моего, покойного Михаила Михайловича Достоевского). Вместе с тем Аполлон Николаевич сообщает мне (узнав об этом от знакомого Вашего г-на Кашпирева, издателя журнала "Зари"), что Вы выражали мнение, что, так как в завещании Алек<сандры> Фед<оровны> Куманиной есть статья, по которой 40000 руб. назначаются в какой-то монастырь и что так как покойная Александра Федоровна была уже не в своем уме, когда это завещание писала, "то статью эту и завещание можно легко уничтожить". При этом Аполлон Николаевич присовокупляет Ваши слова (узнав об них всё через того же г-на Кашпирева), что если б я изъявил Вам, хотя бы письмом, свое согласие о начатии дела, то Вы бы не отказались начать хлопотать о нарушении завещания.

Прежде всего позвольте Вам изъявить искреннюю мою благодарность за внимание к интересам моим и Достоевских, а затем позвольте прямо приступить к делу.

Во-первых, я только что теперь узнал, от Аполлона Николаевича, не только о статье завещания, но даже о самой смерти тетки. Никто меня не уведомил. А потому позвольте прежде всего обра<ти>ться к Вам с убедительнейшею просьбою сообщить мне письмом, сюда в Дрезден, о том, когда именно умерла тетка? В чем (хотя бы вкратце) состояло ее завещание? Что досталось Достоевским и Николаю Михайловичу? Что досталось Ивановым и Андрею Михайловичу Достоевскому? Затем, что досталось остальным родственникам, племянникам и внукам Александры Федоровны и, главное, Ольге Яковлевне Нечаевой (жившей с нею и ходившей за ней), которую мы все, Достоевские, называем нашею бабкой, жива ли она и совершенно ли здорова? (Я считаю, что в деле о нарушении завещания, если б оно началось, мнение Ольги Яковлевны может иметь чрезвычайную важность.)

Во-вторых, прямо и окончательно спешу Вам высказать, что если действительно завещание тетки подписано ею уже в то время (то есть в те последние годы ее жизни), когда она была не в своем уме, то я, со всею готовностию, рад начать дело о нарушении завещания и убедительнейше просить Вас принять в этом деле участие и руководство. В последние годы ее жизни (то есть в 1866 и 67-м годах, ибо в 68 и 69-м годах я уже был за границей) я видел тетку несколько раз и очень хорошо помню, что она была, в то время, совершенно не в своем уме. Хотя я ничего не знаю о завещании, но, может быть, действительно ее первоначальное завещание (если таковое существовало) подверглось изменению в эти последние годы. Вам, конечно, до точности это известно. Но если мысль об оставлении такого капитала монастырю зародилась еще прежде, давно, в то время когда тетка была в полном своем разуме, и, стало быть, была действительным и сознательным желанием ее, то как же мог бы я идти против ее воли? И как же можно в таком случае надеяться на успех дела, когда монастырь докажет через свидетелей, что завещание ему капитала было первоначальною и всегдашнею мыслию тетки?

Излагая это, обращаюсь к Вам, многоуважаемый Владимир Иванович, единственно с убедительнейшею просьбою об разъяснении мне главной сущности этого дела и какие собственно могут быть главнейшие надежды его выиграть? Затем обращаюсь к Вам – в случае если Вы всё в тех же мыслях и при тех же взглядах, как передавал Аполлону Николаевичу г-н Кашпирев, – с просьбою руководить меня, наставить меня в подробностях, разъяснить мне некоторые пункты, о которых я не имею понятия (н<а>прим<ер>, надо ли, чтоб еще кто из Достоевских и вообще из наследников начал дело вместе с нами, а если нет, то не будет ли кто из них заинтересован противустать ходу этого дела и вредить ему?).

Вообще я вижу, что неразъясненных вопросов и фактов в этом деле для меня чрезвычайно много. Во всяком случае покорнейше прошу Вас написать мне обо всем этом сюда в Дрезден. Сообщенному мне Аполлоном Николаевичем известию о Вашем мнении и взгляде на это дело и о выраженном Вами участии к моим (и Достоевских) интересам я не могу не дать полной веры или предположить в передаче г-на Кашпирева Аполлону Николаевичу ошибку. А потому, повторяя Вам мою благодарность, льщу себя надеждою, что Вы не рассердитесь на меня за то, что отягощаю Вас просьбою о подробном разъяснении иных обстоятельств. Если право за нас и надежда выиграть дело с нашей стороны, – то как же можно не воспользоваться обстоятельствами и не начать дела? Вот мое мнение.

Адресс мой:

Allemagne, Saxe, Dresden, а M-r Thйodore Dostoiewsky, poste restante.

Примите уверение в моем искреннем к Вам уважении.

Честь имею пребыть, милостивый государь, покорнейшим слугою Вашим.

Федор Достоевский.

Р. S. В Дрездене, по обстоятельствам, я пробуду довольно долго, по крайней мере всю зиму.

Достоевский.

369. А. Н. МАЙКОВУ
14 (26) августа 1869. Дрезден

Дрезден 14/26 августа/69.

Ужасно рад Вашему отзыву и, уж разумеется, напишу, не дожидаясь Вашего большого письма, милейший и драгоценнейший друг Аполлон Николаевич. (Но помните, помните, дорогой человек, что Вы обещали мне большое и скорое письмо!) Благодарю, во-первых, за мысль обо мне и о моем интересе. Я написал Веселовскому. Повернуть дело (то есть даже и со мною) зависит теперь от него. Прочтя всё внимательно, что Вы мне написали, я рассудил, что в деле этом надо начать с осторожности. Этакое дело – щекотливое дело! Что тетка была не в своем уме несколько лет (года 4 последних наверно) тому и я многократный очевидец, и если надо, то найдутся 100 свидетелей. Но, с другой стороны, я ровно ничего не знаю о ее завещании и о настоящих ее намерениях насчет монастыря. Одно укрепляет меня в намерении – это то, что Веселовский должен основательно знать всю сущность ее завещания, равно и о том, кто будет против нас и кто за. Одним словом, я написал ему в том смысле, что я слышал от Вас (а Вы от Кашпирева), что он говорил такие-то слова и изъявлял такое-то мнение. Вслед за тем я прошу у него разъяснения фактов и обстоятельств, подробностей завещания и заключаю тем, что если он твердо уверен в том, что завещание редактировано в последнее время, то есть не в своем уме, и что право, стало быть, очевидное, то чтоб не оставил меня советами и руководством и изъяснился бы со мной в этом смысле: "Я же дело начать, разумеется, готов при вышесказанных обстоятельствах".

Вот как я написал. Теперь от Веселовского буду ждать ответа, то есть разъяснения и руководства. Вы пишете, что я должен сделать это (1) не только для себя, но и для семейства Михайлы Михайловича. Уверяю Вас, мой дорогой, что я, в случае правильности дела, – пустился бы хлопотать не только для семейства дорогого моего покойника, брата Миши, но даже не упустил бы дела и для себя одного. Что же касается до семейства, то вот Вам факт: знаете ли, что я от Вас, от первого, получил известие о смерти тетки. Никто не уведомил! Хороши? По-моему, это признак того, что у них деньги есть и что они что-нибудь получили (то есть, значит, я уже не так нужен). Я, однако же, очень был бы рад, если б они хоть что-нибудь получили; хоть на время тягость бы спала с моего сердца, потому что всё последнее время сам нуждался и ни рубля уж не мог послать. Не можете ли Вы, друг мой, узнать, получили ли они хоть что-нибудь, и уведомить меня (потому что сами они не уведомят, если получили). Эмилия Федоровна (хотя я из кожи лезу) написала мне укорительное письмо неизвестно за что. Если б они знали о том, что я женины вещи закладывал, чтоб им помогать! Если мало все-таки, то чем же я виноват? Несмотря на то, Эмилия Федоровна в своем письме ко мне не захотела упомянуть об Анне Григорьевне и ответить на ее поклон (2) (жена в каждом письме моем посылала ей от себя свой поклон). Я же именно уведомил их перед этим о ее беременности. Значит, уж очень на меня сердятся. Так как мне послать в эти три месяца было нечего, то я ничего не отвечал. Им же адресс мой был известен (могли бы у Вас справиться, если б сомневались в адрессе, потому что я хотя только 10 дней в Дрездене, но все-таки получал по дрезденскому адрессу некоторые письма и во Флоренцию, уведомив из Флоренции двумя строчками дрезденский почтамт). Так что неуведомление о смерти тетки – даже мне обидно, и в одном только отношении, повторяю, может быть хорошо, – в том, что, значит, у них есть деньги, что они получили и не так нуждаются. Дай-то бог, дай-то бог, ибо собственные дела мои далеко не так хороши, как я прежде рассчитывал.

Да, я всего только 10 дней в Дрездене. Вместе с этим письмом к Вам я посылаю, сегодня же, несколько строк и Николаю Николаевичу. В письме к нему я вкратце описываю мое последнее житье-бытье во Флоренции. Чтоб подняться из Флоренции до Дрездена втроем (ибо с нами мать Анны Григорьевны) и ехать с расстановками (ибо я вез с собою беременную на 8-м месяце) – надо было припасти знатную сумму. Катков прислал, но почти половину 2000 франков, которые он прислал, мы уже зажили во Флоренции в долг; на остальное переехали-таки. Теперь основались в Дрездене довольно удобно и, конечно, прозимуем. Я наконец сажусь за работу. Три месяца во Флоренции я потерял от жары! Что за горячий город. Доходило к 3-м часам пополудни до 34 и даже 35 реомюра в тени. По ночам 27, 28 и к утру разве, к рассвету, к 4-м часам 26. И что же, даже до последнего времени встречались на улицах англичане, французы, даже русские путешественники. Ехали мы через Венецию, через Триест (по морю), через Вену и Прагу. Венеция и Вена (в своем роде) ужасно понравились жене. Мы хотели и положили основаться в Праге, а не в Дрездене. И что же? Три дня жили в Праге, искали квартиры и не нашли – с тем и уехали. Дело ясное: город не посещается иностранцами совсем; а потому квартир с мебелью и прислугой и в заведении нет, кроме как по одной маленькой комнатке (в одиночку) для студентов. В отелях же и в пансионах нам не по карману. Оставалось, стало быть, нанять квартиру пустую, то есть стены, и купить всю мебель, всё хозяйство для кухни, нанять служанку и заключить контракт на 6 месяцев (ибо все квартиры в городе по контрактам на 6 месяцев). Кончилось тем, что мы отправились дальше до Дрездена, нам уже знакомого и где, кажется, в каждом доме (3) отдаются квартиры (4) с мебелью и прислугою: такова промышленность! А между тем я воображал и мечтал о пользе для себя от пребывания в Праге. Воображалось мне даже, что на предполагаемых скоро празднествах, между русскими, встречу, может быть, и Вас. Напишите мне, не поедете ли и, во всяком случае, приглашали ли Вас от Комитета?

Что же касается (возвращаясь опять) к завещанию тетки, то дело это, если б и обернулось самым благоприятным образом в мою (и Достоевских) пользу, то во всяком случае для меня, в настоящее время, представляет в себе нечто слишком отдаленное, чтоб возлагать какие-нибудь надежды и цели. При самом благоприятном обороте оно разрешится года в три, не меньше. Мне же (хотя бы садиться в долговую тюрьму) надо возвратиться в будущем году в Россию. Да, теперь дела так для меня обернулись, что мне садиться в России в долговое отделение выгоднее, чем оставаться за границей. Здоровье мое вещь крепкая, если не говорить о припадках, и я всякое стеснение перенесу, но если еще пробуду здесь с год, то не знаю, в состоянии ли буду что-нибудь писать, не только хорошо, но даже как-нибудь, до того отвыкаю от России. Я это чувствую. (5) С другой стороны, Анне Григорьевне очень скучно без России, я это вижу. К тому же, если мы и потеряли одно дитя (дитя, которому я подобного не видывал по здоровью, по красоте, по понятию, по чувству), то единственно потому, что не сумели справиться с заграничной манерой взращения и воспитания детей. Если потеряем и теперешнего, ожидаемого, то тогда мы оба впадем в настоящее отчаяние. Сроку Анне Григорьевне в настоящую минуту maximum недели три. Я ужасно боюсь за ее здоровье. Первую беременность она выдержала молодецки всю. Нынешний же раз совсем другое: беспрерывно прихварывает и, кроме того, беспокоится, нервна, впечатлительна и, вдобавок, боится серьезно, что (6) умрет в родах (вспоминая муки при первых родах). Такие страхи и беспокойства, у натур не робких и не вялых, действительно опасны, и потому я очень беспокоюсь. Кстати: жена кланяется Вам и Вашей супруге горячо. Она горячо и часто вспоминает об Вас, благодарит Вас за поздравление с романом, и мы положили, еще 8 месяцев назад, звать Вас опять в крестные отцы. Не откажите же, Аполлон Николаевич, пожалуйста; это наше непременное и чрезвычайное желание. (Ваша кума, по-прежнему, Анна Николавна, Вам известная, – мать Анны Григорьевны.)

Вообще говоря, собственно у меня – время теперь очень хлопотливое: забот ужас как много, а тут же надо садиться писать – в "Зарю" и потом начинать большую вещь в "Р<усский> вестник". 8 месяцев уже не писал ничего. Начну, разумеется, горячо, но что-то будет дальше. Мысли кой-какие есть, но надо России.

Разумеется, я лучше Вас самих знаю, как Вы живете летом, и знал заране, что Вы мне до осени не напишете. Но, однако же, был один пункт, по которому я все-таки рассчитывал получить от Вас две строчки уведомления. Не в укор говорю, разумеется. Это насчет Базунова и издания "Идиота", собственно о том, да или нет, потому что возлагать на Вас, дорогого человека, подобные хлопоты окончательно и думать не смею, да и неприлично было бы даже с моей стороны Вас до такой степени беспокоить. Но известие о да или нет с мнением Базунова было бы интересно. Я, впрочем, теперь жажду запродать издание не очень. Потом – может быть даже выгоднее, и, кроме того, у меня, во всяком случае, теперь другие цели и намерения; ибо возвратиться в Россию на следующий год я положил во что бы то ни стало.

Но – еще просьба, дорогой друг! Напишите мне что-нибудь о Паше! Я томлюсь и мучаюсь, думая и раздумывая о нем. Я знаю, что он получает жалование – если только продолжает служить, но мне ужасно как хотелось бы ему помочь. В настоящую минуту не имею ни копейки лишней; но через месяц или недель через 5 отправлю в "Зарю" повесть, которая по объему, кажется, наверно, будет стоить более того, что я взял вперед из "Зари". Тогда можно немножко опять уделить Паше (немного всё же лучше, чем совсем ничего). Мне же самому бог знает как нужны будут к тому времени деньги. Достоевские же, вероятно, кой-что получили и некоторое время, может быть, не будут во мне нуждаться. Напишите мне об этом, голубчик.

Напишите мне тоже о себе. Напишите мне обещанное большое письмо. Полагаю, что ко времени прибытия этого письма в Петербург Вы тоже воротитесь с дачи.

Крепко жму Вам руку, кланяюсь Вашей супруге.

Знаете что, мне приходит иногда в голову, что мы гораздо более отстали друг от друга, чем кажется, и что нам уже трудно в полноте передавать свои мысли в письмах.

Ваш весь завсегда Федор Достоевский.

Адресс мой:

Allemagne, Saxe, Dresden, а M-r Thйodore Dostoiewsky, poste restante.

(1) далее было: и для себя

(2) далее было: потому что

(3) далее было: в городе

(4) далее было: и стол

(5) далее было: несмотря на все виденное

(6) далее было: от

370. H. H. СТРАХОВУ
14 (26) августа 1869. Дрезден

Не винитесь, многоуважаемый Николай Николаевич, передо мной в молчании: дело известное и житейское, и, к тому же, до переписки ли редактору, хотя бы и с друзьями, не то что с сотрудниками! Но по приписке Вашей к письму многоуважаемого и дорогого Ап<оллона> Николаевича вижу и заключаю, что Вы по-прежнему добры до меня. Это очень хорошо для меня; потому что добрых ко мне людей чем далее, тем менее оказывается. Виноват сам; слишком застрял за границей, а напоминаю об себе плохо. А стало быть, и претензий иметь не вправе. Но довольно. Об деле. Благодарю Вас, во-первых, за адресс Веселовского и за мысль, при этом, о моем интересе. Я Веселовскому написал. Об моем взгляде на это дело пишу (с этою же почтой) Аполлону Николаевичу в подробности.

В Дрездене я действительно всего только 10 дней; но адресс мой, данный мною кой-кому еще 3 месяца назад в Дрезден, – был верный; ибо дрезденский почтамт, по просьбе моей из Флоренции, пересылал мне все письма, ко мне приходившие в Дрезден, во Флоренцию. Да-с, я всего только три недели как из Флоренции! Провел в ней весь июль и захватил август. Можете с уверенностью сказать, что никто и никогда такой жары не испытывал. Русскую баню на полкЕ – только с этим и можно сравнить, и это день и ночь; воздух чист, – это правда, небо ясно и голубо, солнца ужасно много, – но все-таки невыносимо. Я видел собственными глазами в тени (в чрезвычайной тени и с закрытием) тридцать пять градусов реомюра. Тридцать один, тридцать два в последние три недели было делом почти обыкновенным. По ночам природа (1) смягчалась и давала нам двадцать шесть реомюра; ну тут отдыхали. И, представьте себе, хоть и разъехались все заграничники в Германию на воды или к немецким морям, но во Флоренции все-таки оставалось ужасно много народу, и даже самых, так сказать, милордов! Щеголяли костюмами, прогуливались и проч. и проч. Одним словом, если бы Вы знали, до какой степени я чувствую себя здесь совершенно лишним и чужим человеком!

Переезд наш совершился через Венецию (какая прелесть Венеция!) и через Прагу, в которой мы чуть не умерли от холоду (сравнительно с Флоренцией) и в которой не нашли квартиры. Да-с, это так. Мы намерены были провести зиму не в Дрездене, а в Праге; так и решили. Но, приехав в Прагу, искали квартиру три дня и не нашли! Оттого и уехали. Меблированных квартир нет в целом городе, кроме как по одной комнате для холостых. Надо покупать свою мебель, нанимать прислугу, а на квартиру совершать контракт на шесть месяцев. С тем мы и уехали в Дрезден.

Итак, "Заря" всё еще продолжает существовать! Вам смешны мои слова, но, однако, рассудите, многоуважаемый Николай Николаевич: писем литературных я ни от кого не получаю; в "Голосе", который читал во Флоренции, в читальне, об "Заре" не упоминалось ни разу. В "Русском вестнике", который я сам получал, – тоже не упоминалось. А я, я, получатель "Зари" (и не в качестве сотрудника, а за деньги, на счет, который за мною не пропадет), – получив майский номер, остальные номера (за июнь, за июль и проч.) получать перестал, – по какой причине, не ведаю. Вот почему я и рискнул на богохульное предположение, что "Заря" перестала являться. Голубчик Ник<олай> Николаевич, утолите духовную жажду, пришлите "Зарю", с июньской книжки, в Дрезден poste restante, не отлагая дела.

(У меня есть и еще в виду одно из собственных обещаний Ваших (в хорошую минуту, вероятно) о присылке мне романа Льва Толстого, но в настоящую минуту не осмеливаюсь Вам напомнить об этом, а так только, ради праздного слова упоминаю.)

Можете представить, добрейший и дорогой Николай Николаевич, что в тридцать градусов реомюра в тени – писать, то есть сочинять, – буквально невозможно. Тем не менее я уже принялся здесь за повесть в "Зарю", боюсь только, что выйдет несколько длинна (впрочем, только бы не растянута). Если ответите мне скоро на это письмо, то к тому времени, может быть, напишу что-нибудь поподробнее. Очень надеюсь, что через месяц или (2) через пять недель повесть Вам вышлю.

Эмилия Федоровна написала мне месяца три тому письмо, в котором уведомляла, что Вы так добры, что беретесь передавать ей посылаемые от меня деньги и вообще быть до нее добрым. Я очень рад, что Эмилия Федоровна и ее семейство теперь кой-что, наверно, получили по смерти тетки (о смерти этой я узнал из письма Аполлона Николаевича в первый раз, – до того никто не хотел меня уведомить! – признак, что у всех есть деньги, а, стало быть, обращаться ко мне незачем). Если они что-нибудь получили – я ужасно рад. (3) Во все эти три месяца я был крайне беден деньгами. Если б имел их, то не стал бы жариться во Флоренции, покамест скоплю на выезд. Между тем письмо Эмилии Федоровны было чуть не ругательное. Понять не могу, по какой причине они считают меня обязанным им помогать. Я рад это делать и делаю, в ущерб (с лишком даже себе и своей семье), но когда меня считают оброчным рабом или раскаявшимся вором (ведь говорили же, что я расстроил и промотал ихнее наследство после брата Михайлы) – то это меня возмущает. Очень прошу Вас, добрейший Николай Николаевич, напишите мне слово о них и о том, каких именно услуг требовала тогда от Вас Эмилия Федоровна. (Разумеется, я позволяю себе любопытствовать только о том, что касается до меня.)

Через три недели у меня будет дитя. Жду с волнением, и страхом, и с надеждою, и с робостию. (4) Вообще время у меня очень хлопотливое. Надеюсь, что Вы меня не забудете и ответите. Мое почтение Данилевскому и всем, кто меня помнит. Упомяните мне хоть двумя словами когда-нибудь об Александре Петровиче Милюкове. Но ответа Вашего и "Зари" жду скоро. Это уж позвольте.

Вам искренно преданный и горячо сочувствующий