Текст книги "Письма (1866)"
Автор книги: Федор Достоевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
277. А. Е. ВРАНГЕЛЮ
9 мая 1866. Петербург
Петербург 9 мая.
Добрейший Александр Егорович,
Запоздал ответом и спешу наверстать потерянное. Поверьте, друг неизменный, Александр Егорович, что совесть меня самого беспокоит, и если б Ваше письмо пришло ко мне только неделей раньше, – я бы Вам тотчас выслал. Не смейтесь, что так говорю. Вот Вам мои дела: всю зиму жил анахоретом, работал, расстроил здоровье, жил копейками, а истратил 1500 руб. Куда? Да с меня так и рвут! На страстной поехал в Москву и взял у Каткова вперед 1000 р. Цель была та, чтобы поскорей поехать в Дрезден, засесть там на 3 месяца и кончить роман, чтоб никто не мешал. Иначе здесь в Петербурге невозможно кончить. Припадки усиливаются (чего за границей не бывает), а кредиторы, чем более им плати, тем становятся нахальнее. А между тем они же должны быть мне благодарны, что после смерти брата я переписал векселя на себя и часть уже заплатил. А если б я не переписал, то ничего бы они не получили.
Но дело обернулось так, что на этот раз в выдаче паспорта за границу потребовались особые формальности, дело затянулось, а курс стал падать, и что было на святой еще возможно, то теперь и немыслимо. А между тем кредиторы стали подавать ко взысканию, и моя тысяча пошла прахом. Мне решительно нельзя жить в Петербурге. Несмотря на всё это, сижу и продолжаю роман изо всех сил. Он, в настоящую минуту, одна моя надежда. За него еще придется мне дополучить около 1500 р., а может, и более, а потом продам на второе издание, тоже никак не менее 1500 (уже торгуют). Но деньги с Каткова получать начну не ранее июля. В июле Вам и пришлю, – несомненно. Если же хотя малейшая возможность будет прислать раньше (а это очень может случиться, потому что книгопродавцы уже торгуют на второе издание, прежде чем роман кончен), то тотчас же пришлю. А Вас же прошу черкнуть мне хоть в двух словах точную цифру моего прошлогоднего Вам долга в ригсталерах, потому что записную книжку мою я потерял и помню мой долг приблизительно, но не точно. Прибавлю, что мне прискорбнее Вашего не послать Вам теперь. Вы конечно обвините меня: зачем другим платил, а не Вам? Всё, что могу ответить в извинение себе, это то, что без намерения произошло. Они подле меня и стиснули меня так, что дохнуть нельзя было всё и роздал поневоле.
Курс-то наш стал падать по европейским причинам. За Каткова я не стою и стоять не стану очень, но социализма он не проповедует. Вы читаете, верно, только заграничные статьи. Это мало, чтоб знать дело. Неужели Вы не приедете на лето? Много было бы об чем поговорить. Я же, кажется, останусь в Петербурге, а следственно, заплачу лишних рублей 1000. Хоть бы в Москву или в деревню куда уехать! Напишите же.
Ваш весь Ф. Достоевский.
278. А. В. КОРВИН-КРУКОВСКОЙ
Апрель – май 1866. Петербург
В Москве старшая племянница моя, Соня, доставила мне несколько прекрасных минут. Какая славная, умная, глубокая и сердечная душа и как я рад был, что, может быть, ее полюблю очень, как друга. Может быть, я и хорошо сделал, что уехал, потому что я, кажется, там надоел.
Что Вы делаете? Напишите мне дружески, искренно прошу Вас. Если б Вы знали, как у меня много иногда хороших минут; жаль, что после них еще скучнее.
Очень может быть, впрочем, что мне можно будет приехать к Вам летом. Наверно не знаю, хотя очень желалось бы. Напишите мне на всякий случай – в какое время лета всего было бы удобнее? Впрочем, главный пункт, который может меня задержать, это – моя работа. Ее нужно кончить во что бы то ни стало и как можно скорее. Правда, грустный, гадкий и зловонный Петербург, летом, идет к моему настроению и мог бы даже мне дать несколько ложного вдохновения для романа; но уж слишком тяжело. А между тем некуда выехать, потому что во всяком случае надо кончить работу.
Помнит ли меня Софья Васильевна и что она говорит обо мне? Что Вы пишете? Мне кажется, что Вы что-нибудь пишете. По крайней мере, не вертите и не рвете бумажек? Помните ли Вы красненькую книжку с хвалебными стихами в честь каких-то минеральных вод, кажется? Однако вот пишу, строчки суживаю, желаю всё больше и больше уписать – а выходят одни только пустяки. Жму Вам крепко руку.
Ваш Ф. Достоевский.
Мне всё мерещится, что хандра моя ужасный вздор. Кажется иногда, что столько сил внутри и что мне много-много еще пережить надо.
Р. S. Перечел мое письмо и нашел, что я слишком уж много писал о себе. Правда, если б от Вас я получил ответ поскорее, то всего более желал бы, чтоб Вы в нем написали как можно более о себе. Вы так мало говорили о себе во всё время пребывания Вашего в Петербурге, что я заключил (и, кажется, справедливо), что, вероятно, есть что-то такое во мне самом, что мешало Вашей со мной искренности. А между тем, милая, добрая, благородная моя Анна Васильевна, если б Вы знали, как искренно и как во многом готов я совершенно согласиться с Вами! (1) Этот раз, когда Вы уехали, я почувствовал, что Вы как будто и не приезжали, и на другой же день я стал думать, как бы опять Вас увидеть. При этом мне ужасно желалось, чтоб Вы меня несколько более уважали, потому что, в результате, мне показалось, что Вы как будто не совсем меня уважаете. Ради бога, не примите моих слов за какую-нибудь пошлую, банальную обидчивость. Совсем тут не то! Кстати, между недосказанными или, лучше сказать, невысказанными Вами мыслями была одна, которая особенно меня всё это время занимала; но очень может быть, что я и ошибся.
(1) вместо: во многом готов ... ... с Вами! – было: нежно <1 или 2 слова нрзб.> обязан я сердцем Вашей дружбе...
279. А. В. КОРВИН-КРУКОВСКОЙ
17 июня 1866. Москва
Москва 17-го июня/66.
Многоуважаемая Анна Васильевна,
Не сердитесь на меня, что так долго не отвечал. Всё это время был я в нерешимости и сам не знал, что из меня будет летом? Если я Вам не ответил на Ваше письмо сейчас, то это потому, что думал Вас вскорости сам видеть, проездом за границу. Теперь же хоть я и получил позволение ехать, но дела так обернулись, что уж мне и нельзя, по крайней мере, сейчас ехать. Надо кончить непременно одно дело в Москве. Одним словом, я ничего не мог Вам написать решительного и точного, потому и не отвечал. В Москве я всего дня четыре и совершенно не знаю, когда буду свободен. А главное, у меня теперь кроме окончания романа (который мне ужасно надоел) – столько работы, что я решительно не понимаю, как я мои дела кончу. А дела для меня важные, от них зависит моя будущность. Вообразите, между прочим, что со мной случилось (случай презабавный и очень характерный). Прошлого года я был в таких плохих денежных обстоятельствах, что принужден был продать право издания всего прежде написанного мною, на один раз, одному спекулянту, Стелловскому, довольно плохому человеку и ровно ничего не понимающему издателю. Но в контракте нашем была статья, по которой я ему обещаю для его издания приготовить роман, не менее 12-ти печатных листов, и если не доставлю к 1-му ноября 1866-го года (последний срок), то волен он, Стелловский, в продолжении девяти лет издавать даром, и как вздумается, всё что я ни напишу безо всякого мне вознаграждения. Одним словом, эта статья контракта совершенно походила на те статьи петербургских контрактов при найме квартир, где хозяин дома всегда требует, что если у жильца в его доме произойдет пожар, то должен этот жилец вознаградить все пожарные убытки и, если надо, выстроить дом заново. Все такие контракты подписывают, хоть и смеются, так и я подписал. 1-е ноября через 4 месяца; я думал откупиться от Стелловского деньгами, заплатив неустойку, но он не хочет. Прошу у него на три месяца отсрочки не хочет и прямо говорит мне: что так как он убежден, что уже теперь мне некогда написать роман в 12 листов, тем более что я еще в "Русский вестник" написал только что разве половину, то ему выгоднее не соглашаться на отсрочку и неустойку, потому что тогда всё, что я ни напишу впоследствии, будет его.
Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером и кончить к сроку. Знаете ли, добрая моя Анна Васильевна, что до сих пор мне вот этакие эксцентрические и чрезвычайные вещи даже нравятся. Не гожусь я в разряд солидно (1) живущих людей. Простите, похвастался! Но что ж мне и осталось более, как не похвастаться; остальное-то ведь уж очень не завлекательно. Но какова же литература-то? Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу, Тургенев умер бы от одной мысли. Но если б Вы знали, до какой степени тяжело портить мысль, которая в вас рождалась, приводила вас в энтузиазм, про которую вы сами знаете, что она хороша – и быть принужденным портить ее сознательно!
Вы хотите приехать в Павловск. Напишите мне, когда именно это будет? Мне бы очень, очень хотелось погостить у Вас в Палибине. Но могу ли я там так работать, как мне надо? Это для меня вопрос. Да и невежливо с моей стороны приехать и по целым дням работать. Напишите мне обо всем. Пожалуйста, не оставляйте меня. Мой поклон всем Вашим. До свидания. Искренно преданный Вам
Федор Достоевский.
Если Вы мне сейчас ответите, то вот Вам мой адресс: в Москве. Александру Павловичу Иванову, в Константиновском Межевом институте, в Старой Басманной, у Никиты Мученика, для передачи Федору Мих<айловичу> Достоевскому.
Простите неряшливые помарки письма и не сочтите за небрежность.
(1) далее было: благонравно
280. П. А. ИСАЕВУ
22 июня 1866. Москва
Москва 22 июня/66.
Милый Паша, вот уже с воскресения, целых три дня сряду, таскаюсь от Малого театра, где остановился в гостинице, в Старую Басманную, в Констант<иновский> институт, и спрашиваю у швейцара – нет ли мне писем? И всё нет как нет! Не понимаю, Паша, что с тобой могло сделаться! Не сказал ли я тебе, не велел ли я тебе, ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ писать ко мне каждую субботу, не дожидаясь от меня писем? Верить не хочется, что ты с первого же шагу, тотчас, и нарушил мое приказание. Неужели леность до того уже проела тебя, что ты не в состоянии взяться за перо? Но ведь как бы ты ни был ленив, – все-таки я тебе приказал положительно, и ты не должен был ослушаться ни в каком случае. Неужели ты совершенно освободил себя от всяких долгов и обязанностей и принял за правило жить в одно свое удовольствие? Ты не понимаешь, что нет удовольствия без исполнения долга и обязанностей. Думаю с утра до ночи и по моей мнительности – не знаю, что и предпринять. Если еще несколько дней от тебя не будет писем – брошу всё, все дела и принужден буду ехать в Петербург, так как думаю, что ты наверно болен и лежишь без помощи. Если ты не болен и с тобой ничего не случилось, то ты жизнь мою отравляешь и жить мне мешаешь своим непослушаньем. У меня и без того много забот и муки на плечах. Здешние смеются, и Александр Павлович дает мне знать насмешливыми намеками, что если ты обещал писать, так нечего надеяться, что обещание твое будет исполнено. Пишу и приказываю тебе немедленно уведомить меня обо всем и о причинах, почему ты не исполнил приказания. Ничего не пишу тебе о себе и о моих планах, потому что не в силах разговаривать с тобой (точно так же бывало постоянно и в Петербурге: скажи, какими глазами я должен смотреть на тебя? Равнодушно относиться к этому я не могу). Если ты нездоров, – то попроси Мишу или кого другого уведомить немедленно. Адресс полный:
в Москву: В Константиновский Межевой институт, в Старой Басманной у Никиты Мученика Его превосходительству Александру Павловичу Иванову для передачи Федору Михайловичу Достоевскому.
До свидания, Паша. Ради бога, исполни просьбу мою, – иначе, ей-богу, должен буду бросить все дела и отправиться в Петербург.* Немедленно и без задержек. И потом каждую субботу, аккуратно, во что бы то ни стало.
Преданный тебе
Фед<ор> Достоевский.
* Буквально говорю.
281. П. А. ИСАЕВУ
25 июня 1866. Москва
Москва 25 июня, 1866 г.
Любезный друг Паша,
Я сейчас из Люблина (где живут нынешнее лето Ивановы) и нанял там, для себя, особую дачу на лето. Сейчас должен ехать. Приезжал на три часа, накупить хозяйства, взять напрокат мебель, подсвечников, чаю, сахару и прочее. Будет и служанка. Проживу до 1-е сентября. Не хочешь ли и ты приехать ко мне? Если хочешь, то напиши скорее, можешь прожить сколько хочешь, хоть до 1-го сентября, или хоть 2 недели. Не хочу стеснять тебя. Одно беда: не могу тебе скоро выслать денег на проезд, – но, однако, если хочешь приехать, пришли мне счет, – сколько тебе надо на проезд и чтоб привезть с собой кое-что из вещей, чтоб жить вместе. Напиши мне поскорей обо всем этом, и я тебе тотчас отвечу. Славно бы было. Я очень, очень рад бы был тебя видеть, Паша, и очень об тебе здесь беспокоюсь. Письма твои я получил и только сегодня 25 июня. Извини, что бранил тебя, но зачем же ты сам был неаккуратен, Побывай у Милюкова и скажи ему о том, как я живу и что я ему буду писать. Побывай у Эмилии Федоровны и ей скажи. Ей денег пришлю в июле. С завтрашнего дня крепко принимаюсь работать. Кредиторам нечего говорить, где я живу. (1) Квартира, если б ты приехал, останется за мной, и Федосья может жить, а ей кормовых надо будет выдать вперед. Хозяина надо уломать, чтоб подождал. В августе деньги будут, всё заплачу ему.
Ну, прощай, голубчик милый, обнимаю и целую тебя крепко. Пищи. Многое было бы описать можно, но извозчики стоят у гостиницы уж час и ждут меня в Люблино. Купил самовар, чашки и проч. Ужасно много денег истратил. Всё стоял в гостинице. Пищи скорей на прежний адресс.
Твой весь Ф. Достоевский.
(1) вместо: где я живу. – было: где я буду.
282. П. А. ИСАЕВУ
4 июля 1866. Москва
Москва 4 июня (1) 1866.
Бог тебе судья, Паша, за то, что ты со мной делаешь и не хочешь мне отвечать. Не писал ли я тебе неделю назад, чтоб ты немедленно отвечал мне: хочешь ли ты или нет приехать ко мне. Я просил, приказывал и умолял, а ты наплевал на всю мою тоску. В Петербурге холера: мучаюсь, что ты болен, (2) потому что неужели ж ты такой изверг, чтоб не отвечать мне. Не я ль велел тебе во что бы то ни стало писать ко мне каждую субботу, не дожидаясь моих ответов. Если ты уехал в Псков, то уведомил бы меня. Стало быть, ты болен. Если не получу еще немного писем от тебя, то брошу все дела и поеду сам в Петербург. Что ты со мной делаешь!
С получением этого письма приказываю тебе немедленно ехать ко мне в Москву. Для этого посылаю с этой же почтой 30 руб. Александру Федоровичу Базунову; в магазине его и получишь. Захвати с собой, во-1-х) возможно больше белья, своего и моего, если есть оставшегося, простынь и проч., свое осеннее платье и всё что найдешь нужным. 2) Привези мне точнейшие адрессы Эмилии Федоровны и Милюкова, ибо надо им писать. Если можно, съезди в Павловск, но скорее. 3) Федосье выдай 10 р. харчевых и жалования и оставь на квартире, сказав об этом хозяину, которому денег привезу в сентябре. 4) С получением этого письма немедленно отвечай мне и затем сам, хотя бы на другой день, как можно скорее, выезжай.
Из 30 р. – 10 р. отдашь Федосье, остается 20, которых совершенно достаточно для выезда (3) и на все издержки. Если имеешь что сказать против поездки ко мне, – напиши тотчас.
Если приедешь (4) в Москву, из вагона же нанимай извозчика в Люблино. Выезжать надо в Покровскую заставу, на Карачарово (село) и в конце Карачарова будет поворот вправо на Люблино, близ Кузьминок. Надобно, чтоб ты нашел извозчика, бывавшего в Люблино – иначе заблудишься, хотя Люблино 5 верст от заставы и три версты от поворота из Карачарова.
NВ. Через Люблино идет новая железная дорога, которая еще не готова. В Люблине я стою на своей даче. Впрочем, спроси Ивановых. Можешь, если хочешь, справиться и в Константиновском институте. В Люблино платить извозчику надо от 1 1/2 до 2-х рублей.
Деньги 30 р. получишь в магазине А. Ф. Базунова.
Твой Ф. Достоевский.
Напиши обо всех. Эмилии Федоровне на днях вышлю денег. Не замедляй выездом. Если же не можешь ехать почему-нибудь, тотчас же отвечай причину.
(1) в подлиннике месяц указан ошибочно
(2) далее было начато: не понимаю, что
(3) далее было: Если имеешь
(4) вместо: Если приедешь – было: Приехав
283. H. A. ЛЮБИМОВУ
8 июля 1866 г. Люблино
Пятница 8 июня. (1)
Опоздал одним днем, многоуважаемый Николай Алексеевич, но зато переделал и, кажется, в этот раз будет удовлетворительно.
Зло и доброе в высшей степени разделено, и смешать их и истолковать превратно уже никак нельзя будет. Равномерно, прочие означенные Вами поправки, я сделал все и, кажется, с лихвою. Мало того: я даже благодарю Вас, что дали мне случай пересмотреть еще раз рукопись прежде печати: решительно говорю, что не оставил бы сам без поправок.
А теперь до Вас величайшая просьба моя: ради Христа – оставьте всё остальное так, как есть теперь. Всё то, что Вы говорили, я исполнил, всё разделено, размежевано и ясно. Чтению Евангелия придан другой колорит. Одним словом, позвольте мне вполне на Вас понадеяться: поберегите бедное произведение мое, добрейший Николай Алексеевич!
4-ю главу доставлю в самом непродолжительном времени. Однако же не ранее середы. Может быть, доставлю и во вторник. Вообще постараюсь времени не терять.
Преданный Вам весь
Ф. Достоевский.
На обороте: Его <высокоблагородию> (2) Николаю Алексеевичу Любимову
(1) в подлиннике месяц указан ошибочно.
(2) в подлиннике слово повреждено.
284. А. П. МИЛЮКОВУ
10-15 июля 1866. Люблино
Дорогой и многоуважаемый друг, Александр Петрович, вот уже месяц с лишком прошло с тех пор, как я Вас оставил в Павловске, и только теперь собрался написать Вам, хотя постоянно думал об этом. Не стану оправдываться делами и хлопотами: просто-запросто постоянно был в заботе, а потому, хотя и имел время написать, всегда откладывал до тех пор, когда мог быть нравственно свободнее.
Но довольно с извинениями; они никогда ничего не улаживают, а лучше прямо к делу. О себе скажу, что я было поселился сначала в Москве, у Дюссо, где стоял тоже Филиппов; но хотя я и прожил там неделю, и обедал в Московском трактире, и гулял каждый день в Кремлевском саду, и пил квас в Сундучном ряду, но нестерпимая жарища, духота, а пуще всего знойный ветер (самум) с облаками московской белокаменной пыли, накоплявшейся со времен Иоанна Калиты (по крайней мере, судя по количеству), заставили меня бежать из Москвы. Работать положительно было невозможно. Мой номер у Дюссо, хотя и был весьма недурной, походил на русскую печку, в то время как выметут под и начнут в нее сажать хлебы. Тут никакой квас и никакая вишневая и грушевая вода Ланина не могли помочь, и я ударился бежать. Да сверх того и тоска взяла страшная. Кроме Филиппова – никого в городе знакомых: все на дачах! Ездил к Плещееву, – нет дома; живет в селе Покровском (если не ошибаюсь); ни Аксаковых, ни Яновского – никого. Родственники мои живут все на даче в Люблино, близ Кузьминок, за 8 верст от Москвы. Ездить к ним (что сделалось нравственной необходимостью моей в моем одиночестве) требовало издержек, времени и денег. Я думал-думал, да и решился сам переехать (в конце июня) на дачу, в Люблино же, где вдруг оказалась одна дача свободною, и я занял ее (по знакомству) за половинную цену.
Всё это сопряжено было с значительными издержками: я должен был купить самовар, чашки, кофейник, даже одеяло, взять на прокат мебель, внести часть денег за дачу, выписать Пашу из холеры и проч. проч. Да и вообще все эти переезды (как мой), из Петербурга в Москву, хотя и полезны (как мне, например, относительно здоровья и нравственного спокойствия), но всегда сопряжены с чрезмерною тратою времени и денег. Таким образом, хотя я и укрепился окончательно в Люблине, уже более 2-х недель, в одном из прелестнейших местоположений в мире и в приятнейшей компании, но дела мало сделал, и вообще – еще только собираюсь делать, – хотя в последние 2 недели и очень занимался. Но есть возможность еще более (почти вдвое) заниматься, и я берегу свои силы для последнего времени, то есть для августа м<еся>ца.
Катков на даче, в Петровском парке, Любимов (редактор-исполнитель "Русск<ого> вест<ни>ка") тоже на даче. В редакции только и можно застать (и то не всегда) убитого тоской секретаришку, от которого ничего не узнаешь. Однако я с первых дней таки достал Любимова. У него уже были в наборе 3 моих главы. Четвертую же я предложил ему написать ускоренно, что и составило бы половину окончания 2-й части романа (4 печатных листа) и к следующему номеру осталось бы еще 4 главы – то есть полное окончание 2-й части. Но Любимов с первых слов сказал мне: "Я Вас ожидал, чтоб сказать Вам, что теперь, в июне и в июле, не только можно (и должно) печатать понемножку, но даже один месяц и совсем пропустить, ибо летние месяцы, а мы лучше расположимся так, чтоб вся 2-я половина романа пришлась бы более к осени и последние строки заключились бы в декабре, ибо эффект будет способствовать подписке". Вследствие чего и решено было пропустить еще м
Но в расчете Любимова (оказалось впоследствии) была еще и другая, весьма коварная для меня мысль, а именно: что одну из этих, сданных мною 4-х глав, – нельзя напечатать, что и решено было им, Любимовым, и утверждено Катковым. Я с ними с обоими объяснялся – стоят на своем! Про главу эту я ничего не умею сам сказать; я написал ее в вдохновении настоящем, но, может быть, она и скверная; но дело у них не в литературном достоинстве, а в опасении за нравственность. В этом я был прав, – ничего не было против нравственности и даже чрезмерно напротив, но они видят другое и, кроме того, видят следы нигилизма. Любимов объявил решительно, что надо переделать. Я взял, и эта переделка большой главы стоила мне, по крайней мере, 3-х новых глав работы, судя по труду и тоске, но я переправил и сдал. Но вот беда! Не видал Любимова потом и не знаю: удовольствуются ли они переделкою и не переделают ли сами? То же было и еще с одной главой (из этих 4), где Любимов объявил мне, что много выпустил (хотя я за это и не очень стою, потому что выпустили место неважное).
Не знаю, что будет далее, – но эта, начинающая обнаруживаться с течением романа противоположность воззрений с редакцией начинает меня очень беспокоить.
За роман Стелловскому я еще и не принимался, но примусь. Составил план – весьма удовлетворительного романчика, так что будут даже признаки характеров. Стелловский беспокоит меня до мучения, даже вижу во сне.
Вообще, сообщаю Вам все поверхностно и наскоро, хотя и написал много. Ради бога, отвечайте мне. Опишите мне себя, Вашу жизнь, Ваши намерения и Ваше здоровье. Напишите тоже и об наших, павловских; потом еще не слыхали ль чего? Много я Вам не пишу. Мое нижайшее уважение Людмиле Александровне; напомните обо мне Вашим детям и передайте поклон нашим общим знакомым. До свидания, добрый друг, обнимаю Вас и пребываю
Ваш Федор Достоевский.
Припадков еще не было. Водку пью.
Что холера?
