Текст книги "Россия и Запад"

Автор книги: Федор Тютчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Соблаговолите взвесить, дорогой князь, захотят ли влиятельные лица, которые возглавили бы учреждение такого издания и поддерживали бы его существование, предоставить ему необходимую степень свободы; не внушат ли, возможно, они себе, что из признательности за оказанное покровительство и в знак почтительной благодарности за свое привилегированное положение это издание, которое могло бы отчасти рассматриваться ими как их собственное, должно соблюдать еще большую сдержанность и осторожность, чем все другие в стране.

Но письмо слишком растянулось, и я спешу его закончить. Позвольте только, дорогой князь, добавить в заключение несколько слов, коротко выражающих всю мою мысль. Осуществление замысла, который вы любезно мне сообщили, кажется хотя и не легким, но, по крайней мере, возможным, если бы все мнения, все честные и просвещенные убеждения имели право открыто и свободно составить мыслящее ополчение, преданное личным устремлениям Императора.

Примите уверения и проч.

Ноябрь, 1857

Письма 1860–1871 гг.[7]7
  Избранные письма 1860–1871 гг. написаны на русском языке.


[Закрыть]

Ковалевскому Е. П., 25 июля/6 августа 1860

Е. П. КОВАЛЕВСКОМУ 25 июля/6 августа 1860 г. Висбаден

Wiesbaden. 25 июля/6 августа 1860

Дайте же о себе весточку, любезнейший Егор Петрович, что с вами? Каково здоровье ваше? Что ваше лечение? Помогают ли Эмские воды?

Какие известия из Петербурга? – Полагаю, нерадостные. Судя по всему, мне сдается, что эта бестия Наполеон решительно нам враждебен. Что он распорядился так по восточным делам, чтобы наперекор всему – наперекор, т<ак> с<казать>, самой силе вещей, самой логике событий – мы ни в каком случае не могли извлечь ни малейшей для себя выгоды из теперешнего кризиса – чтобы Россия одна была отстранена от всякого существенного участия в вопросе! Вот почему он пытается еще раз сблизиться с Англией. Вот почему он делает ей уступки по итальянскому вопросу – для того только, чтобы быть в возможности нам не делать никаких уступок.

Что значит в этой подлой конвенции статья, протестующая заране противу всякого вмешательства в турецкие дела?

Разве это не явная для нас оплеуха? Не ясное доказательство, что по восточному вопросу все они заодно противу России?

Да неужто же эти две собаки, французская и английская, несмотря на всю взаимную злость, не перегрызутся между собою?..

Но увы, даже и тогда едва ли мы сумеем воспользоваться этою Божескою милостию. Мы так нравственно и духовно бессильны, так несказанно ничтожны!.. Никогда, может быть, в истории человеческих обществ не было подобного примера. Никогда государство – и какое государство! мир целый – не утрачивало до такой степени свое историческое самознание. – Что такое Россия? Пятое ли колесо в европейской системе или особый, самобытный мир, треть которого еще в плену у Запада? – Завалена, застроена, т<ак> с<казать>, Западом? И не иначе может из-под него высвободиться, как разрушивши его. – Но кто у нас в России это чувствует, это понимает? Вы, я, да еще 10 человек, но, конечно, ни царь, ни князь.

P. S. Напишите, до каких пор вы останетесь в Эмсе?

Аксакову И. С., 23 октября 1861

И. С. АКСАКОВУ 23 октября 1861 г. Петербург

23 октября 1861

Благодарим вас, любезнейший Иван Сергеевич, от души благодарим и поздравляем… Трудно выразить то отрадное чувство, с каким читается ваш «День». Словно просыпаешься от какого-то тяжелого, больного, нелепого сна, просыпаешься к жизни, к сознанию действительности, к сознанию самих себя… Вы, вы вашими несколькими статьями на деле доказываете истину вашего учения… Откуда это их превосходство над всем без изъятия, что у нас пишется и печатается, эта бездна, отделяющая вас, не говорю вообще от всей нашей журналистики, но от лучших из ее деятелей? От одного ли превосходства личного вашего дарования или от той среды, в которой вы живете и движетесь?.. Нет, тут разница не количественная, но существенно качественная. Не знаю, правы ли поэты, приписывая теням усопших вместо голоса какой-то жалкий писк. Но как должен звучать живой голос живого человека между этими тоскливыми тенями?..

И как в настоящую минуту все, что у нас воочию совершается, страшно оправдывает вашу веру и ваших великих покойников. Так вот куда неумолимая историческая логика должна была привести эту призрачную Россию, эту тень живой, настоящей России. Какое жалкое нравственное бессилие в правительстве, при всей его благонамеренности, – какое безобразие в этом так называемом общественном мнении, а в молодом поколении что за бессмущающаяся пошлость!

Я сейчас прочитал в словаре Даля слово брык, и вот как он его определяет: беготня скота, когда в знойное оводное время, задравши хвост, мятется туда и сюда и ревет… Итак, скажем с буквальною точностью: брык нашего молодого поколения – нашей Jeune Russie.

Но возвратимся поскорее к вашему «Дню», к вашим, в особенности, превосходным двум передовым статьям. – Я знаю, некоторые из лучших друзей ваших будут и теперь еще проповедовать вам об умеренности. Благой совет, конечно, стоит только хорошенько понять, что такое умеренность, и может ли ее не быть там, где есть чувство правды и любви. – Но заставлять человека, умеренности ради, постоянно говорить не своим голосом, нет, это поистине – неумеренное требование. Нет, дело совсем не в этом, а можно и должно ожидать от вас вот чего. Чтобы вы, как вы уже начинали, по всем вопросам высказывались так сполна, чтобы самому тупейшему тупоумию не оставалось возможности к таким чудовищным недоразумениям, какие бывали прежде, – чтобы наконец поняли они, что в России нет и быть не может другого консервативного начала, кроме вашего, по той естественной причине, что сохраняет только жизнь, а смерть – отсутствие жизни – непременно разлагает. И для этого, по-моему, необходимо, не боясь никаких нареканий, ни заподозреваний, от имени России налечь всею силою вашего праведного омерзения на этих выродков человеческой мысли, которыми все более и более наполняется земля Русская, как каким-то газом, выведенным на Божий свет животворной теплотой полицейского начала. – Но пока довольно. Еще раз благодарим и поздравляем.

Каткову М. Н., 7 октября 1863

М. Н. КАТКОВУ 7 октября 1863 г. Петербург

С.‑Петербург. 7-го октября 1863

Почтеннейший Михаил Никифорович,

Не раз в наших беседах, в Москве, говорили мы о пагубном направлении нашего Министерства народного просвещения – до того пагубном, что оно вменяет в обязанность всякому благонамеренному русскому противодействовать ему всеми силами. – При этом, помнится мне, я высказал вам мое убеждение, что направление это, сколько оно вредно, столько же и несостоятельно у нас и лишено всякой raison d’être [8]8
  Разумной основы (фр.).


[Закрыть]. Так оно в своем начале противно всем чувствам и убеждениям верховного представителя власти. Терпимость же, ему оказываемая, объясняется какою-то страшною мистификациею, только в одной России возможною. Князь Горчаков, с которым я часто имел случай обо всем этом говорить, вполне разделяет и взгляд наш на самое направление, и мое мнение о его несостоятельности. – К тому же он, может быть, единственный человек между нами, который и по своему влиятельному положению, и по своему усердию к общему делу имеет и силу, и волю заявить с успехом, где следует, свой решительный протест против всего этого бесчинства. Но ему нужны факты, ему нужны точные несомненные показания, на которые он мог бы опереться… Что достаточно для личного убеждения, далеко не достаточно для государственного обличения.

Следственно, почтеннейший Михаил Никифорович, без вашей помощи, без вашего содействия и тут не обойдется.

Я знаю, – не будь у нас цензуры, имейте вы право и возможность не ограничиваться намеками, а высказывать дело как оно есть – и называть все и всех по имени, – то одной вашей полемической деятельности достаточно было бы, чтобы довести до общего сознания всю зловредность теперешней системы и убедить кого следует в необходимости ее скорейшего устранения, – но, по несчастью, одною печатью, при ее существующих условиях, практического результата мы добиться не можем, а крайняя важность дела отлагательства не терпит – и потому, возвращаясь к нашим московским беседам, я не могу не повторить перед вами тогда еще мною вам высказанного убеждения, что вы могли бы оказать огромную услугу – как вы умеете их оказывать – составлением записки, короткой, но очень рельефной, о главных фактах, определяющих настоящий характер всей этой системы, в отношении которой может быть только одно сомнение: безумие ли это или преднамеренное предательство.

Вот что я имел, почтеннейший Михаил Никифорович, представить на ваше благоусмотрение. Буду ожидать вашего решения с полною верою в вашу всегдашнюю готовность служить общей пользе.

Ф. Тютчев

P. S. Известия из Англии удовлетворительные. По-видимому, заговор против нас решительно расстроен – открытие франц<узских> палат выяснит положение.

Каткову М. Н., 1 ноября 1863

М. Н. КАТКОВУ 1 ноября 1863 г. Петербург

Петербург. 1‑е ноября 1863

Пишу к вам, почтеннейший Михаил Никифорович, по поручению князя Горчакова. – Князь просил меня еще раз заявить вам, какое приятное впечатление он вынес из личного с вами знакомства и как, более нежели когда-либо, он дорожит дружным вашим содействием для общей пользы. – Он изложил перед вами, со всеми их оттенками, наши политические отношения с первостепенными державами.

Теперь, при очевидно приближающемся европейском кризисе, князь желал бы еще отчетливее, еще убедительнее выяснить вам, как он разумеет наши отношения к Франции.

Мы решительно не ищем сближения с Франциею – не ищем, потому что не верим в Наполеона, – и я не знаю, какие бы ему следовало представить нам залоги, чтобы мы могли ему поверить.

Все это так – все это не подлежит ни малейшему сомнению, – но, с другой стороны, крайне было бы бестолково и опрометчиво – противно нашему очевидному интересу, – если бы какими-нибудь слишком резкими заявлениями отняли у него всякую надежду на это сближение, убедили его в совершенной невозможности сближения и вынудили бы его признать своим жизненным условием непримиримую враждебность к нам. Через это мы двояким образом обессилили бы себя, во‑первых, сосредоточив все Наполеоновы силы против нас одних, – во‑вторых, подчиняя нас, через это самое, большей зависимости от других держав… Вот почему кн. Горчаков желал бы очень, чтобы «Московские ведомости», сохраняя за собою полную свободу суждений и оценки, избегали по возможности все слишком резко враждебное, обличающее решительную непримиримость – или, выражаясь словами князя, чтобы – говоря о Наполеоне с полною свободою, не слишком дразнили его.

Письмо его к государю уже получено, и ответ на оное уже написан. Сейчас кн. Горчаков повез его в Царское Село. Вы будете им довольны – в нем много достоинства и, вместе с тем, много того, что только нам одним возможно при нынешних обстоятельствах, – удачной, ловкой правды и искренности. – Решительного отказа нет – даже высказано полнейшее сочувствие тем общечеловеческим мотивам, на которые Наполеон разыгрывает свои вариации, но твердо и положительно выставлены все вытекающие из сущности неодолимые препятствия и несбыточности.

Судя о Наполеоне – все и всегда почти слишком идеализируют. – В нем привыкли видеть осуществление какого-то чистейшего, безусловного мошенничества. – Он, конечно, мошенник, но подбитый утопистом, как и следует представителю революционного начала. И эта-то примесь дает ему такую огромную силу над современностию.

Но пора кончить. Поручение выполнено, остается – от души пожать вам руку.

Ф. Тютчев

Каткову М. Н., 6 ноября 1863

М. Н. КАТКОВУ 6 ноября 1863 г. Петербург

Петербург. Середа. 6 ноября

Благодарим усердно за вашу статью, в которой вы так верно и удачно определили наше настоящее положение и намекнули, какой программе мы должны следовать. Князь Г<орчаков> был очень доволен статьею.

Общее положение начинает выясняться. Можно уже теперь предвидеть, что Наполеон, с своим конгрессом, останется окончательно в дураках или должен будет решиться на что-нибудь роковое, отчаянное.

Ответ Англии уже известен. Он таков, как надо было ожидать. Отрицателен не по форме, а в сущности. – Конгресс не отрицается, но упразднение трактатов не признано – и требуется, для согласия на конгресс, предварительных пояснений. – Все это сильно не понравилось в Париже. Отвечено было, что пояснения будут даны, когда конгресс соберется, на что Lord J. Russel заметил: «That is perfectly absurd [9]9
  «Это совершенная нелепица» (англ.).


[Закрыть]».

К нам со всех сторон обращаются с запросами: все с тревожным любопытством ждут нашего решения, чувствуется, что ключ положения переходит в наши руки – Россия стоит особняком, но уже не изолирована.

Препровождаю к вам при сем еще несколько заметок князя Вяземского, из которых одна уже была вам доставлена. Вы, может быть, поместите их в следующем № вашего «Вестника».

Это письмо, почтеннейший Михаил Никифорович, получите вы накануне дня вашего ангела. – Позвольте же и мне присоединить мои поздравления к поздравлениям столь многих и многих.

Послезавтра во всей России усердно будут празднуемы два Михаила. Один в Вильне, другой в Москве.

Еще одна просьба: скажите, прошу вас, А. И. Георгиевскому, что мы очень тревожимся его молчанием и нетерпеливо ждем известий от него.

Вам, с особенным уважением, душевно преданный

Ф. Тютчев

Жихареву М. И., 30 ноября 1863

М. И. ЖИХАРЕВУ 30 ноября 1863 г. Петербург

С.‑Петербург. 30 ноября 1863

Милостивый государь,

От души благодарю вас за драгоценный подарок. – Не без умиления узнал я в присланной вами фотографии знакомую, памятную местность – этот скромный ветхий домик, о котором незабвенный жилец его любил повторять кем-то сказанное слово, что весь он только одним духом держится.

И этим-то – его – духом запечатлены и долго держаться будут в памяти друзей все воспоминания, относящиеся к замечательной, благородной личности одного из лучших умов нашего времени. – Еще раз благодарю вас усердно. С истинным уважением пребываю вашим покорным слугою.

Ф. Тютчев

Каткову М. Н., середина июля 1864

М. Н. КАТКОВУ Середина июля 1864 г. Петербург

С.‑Петербург

Почтеннейший Михаил Ники<форович>!

Пишу к вам по поручению к<нязя> А. М. Горчакова. – Князь жел<ает> очень, чтобы вы – в этом водовороте всевозможных и не<воз>можных сплетней, толков и лжей, вы – как лучший представител<ь> русской гласности – знали с<амым> достоверным, самым полож<итель>ным образом о настоящ<ем> ходе и состоянии дел.

Все показания князя з<аклю>чаются в следующих тр<ех> пунктах:

1) Ни в Киссингене, ни <в Берлине> <пр>и всех совещаниях с <ин>остранными министрами и <го>сударями не было ни предложено, <н>и принято нами никаких обязательств, ни изустных, ни письменных, по какому бы <то> вопросу ни было, так что князь возвратился из-за границы, <у>держав за собою те же самые <у>словия полнейшей самостоятель<нос>ти и неограниченной свободы <дей>ствия, с какими он туда <от>правился.

2) О польском вопросе не <было> речи. – Князь просит вас принять это удост<оверение> в самом буквальном с<мысле> слова: Le nom de la Pologne n’a pas été prononcé [10]10
  Слово «Польша» не было произнесено (фр.).


[Закрыть].

3) Князь остается верен свое<му> взгляду, а именно, что настоящ<ая> политика России – не за грани<цею>, а внутри ее самой: т. е. в ее последовательном, безостанов<очном> развитии – и потому считает своею первою обязанностию не путать ее ни в как<ие> внешние, посторонние вопрос<ы>, чтобы как-нибудь чр<ез это> не повредить правильно<му> решению ее настоящего <вопроса>, т. е. внутреннего.

Вот что поручено мне было <ва>м передать уже несколько <дн>ей тому назад, но я все это <в>ремя жил и живу в такой <м>учительной, невыносимой, ду<ш>евной тревоге, что вы, конечно, простите мне это невольное <про>медление.

Мое усерднейшее почтение <ми>лой Софье Петровне. Вам душевно преданный

Ф. Тютчев

P. S. От А. И. Георгиевского сей<час> получил письмо – благодарю.

Георгиевскому А. И., 10–11/22–23 декабря 1864

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 10–11/22–23 декабря 1864 г. Ницца

Ницца. 10–11/22–23 декабря 1864

Друг мой Александр Иваныч! Роковой была для меня та минута, в которую я изменил свое намерение ехать с вами в Москву… Этим я себя окончательно погубил.

Что сталось со мною? Чем я теперь? Уцелело ли что от того прежнего меня, которого вы когда-то, в каком-то другом мире – там, при ней, – знавали и любили, – не знаю. Осталась обо всем этом какая-то жгучая, смутная память, но и та часто изменяет – одно только присуще и неотступно, это чувство беспредельной, бесконечной, удушающей пустоты. – О, как мне самого себя страшно!

Но погодите… Я теперь продолжать не в состоянии. – Сколько времени я носился и боролся с мыслию, писать ли к вам или нет… Горе, подобное моему, – это та же проказа. – И нуждаешься в людях, и дичишься людей. Невольно чувствуешь, что нельзя, не должно, не позволительно приближаться к ним, рассчитывать на их сострадание, – что есть такие болезни, которые просто отталкивают участие – и должны замкнуться и совершить до конца свой процесс внутри человека…

На этот раз довольно. Продолжать не могу. Голова слишком пуста. Все то, чем за минуту перед этим я, казалось, был переполнен, вдруг как-то иссякло… И сколько раз это уже со мною случалось. Сколько раз я бросал начатое… Надо на воздух…

На другой день

Друг мой Александр Иваныч, ради Бога, не тяготитесь мною. Вы и при жизни ее мне были дороги и нужны – теперь вы мне необходимы. – Припоминая ваши слова, перечитывая письмо ваше, понимаю, как безотрадно вы будете поражены, читая эти строки, эти судороги расстроенного, отчаянно больного организма. Знаю, мой добрый, милый Ал<ександр> Иваныч, не того вы ожидали. – О, я страшно ошибся, отправившись за границу. Нет, если бы Божьему промыслу угодно было, после этого страшного удара, спасти меня, он взял бы меня – и увел бы в Москву. В Москве только, в этой родственной среде, я мог бы кое-как выстрадать свое горе. Здешним же моим пребыванием, при этой обстановке, при этих условиях я просто вогнал болезнь внутрь организма и сделал ее неизлечимою.

Вы правы, одна только деятельность могла спасти меня – деятельность живая, серьезная, не произвольная, – но, за неимением подобной собственной деятельности, уже возможность быть близким, непосредственным свидетелем чужой деятельности много бы меня ободрила и утешила. И вот что, благодаря вам и друзьям вашим, могло бы мне дать пребывание мое в Москве. Если в это последнее время – буде можно назвать временем мою теперешнюю жизнь, – если были для моей мысли редкие промежутки чего-то живого, светлого, сознательного, то вашему кругу я ими обязан – чтению всех тех статей Московской газеты, в которых так осязательно бьется пульс исторической жизни России. – И не для одного меня они были утешением… Странное явление встречается теперь между русскими за границею, как бы в смысле реакции противу общего стремления, – это сильнейшая, в небывалых размерах развивающаяся тоска по России при первом соприкосновении с нерусским миром. – Здесь, в Ницце, все, состоящие в свите императрицы, начиная с нее самой, в высшей степени одержимы этим чувством, – и никакое яркое декабрьское солнце, ни это ясное теплое небо, ни это море, ни эти оливы и померанцевые деревья – ничто не может заглушить чувства чужеземности и сиротства. – И вот почему здесь «Московские ведомости», как московский благовест, действуют так освежительно и успокоительно на русские нервы. – Передаю вам ощущения наши, ибо другого, более разумного, более интересного передать не имеется. Ницца все-таки не что иное, как самое живописно-поэтическое, лучезарно-благовонное захолустье.

Здесь ждут с нетерпением возвращения в<еликого> кн<язя> наследника, который все еще во Флоренции и не может оправиться. – И он также только об одном и думает, о скорейшем возвращении в Петербург, даже помимо Копенгагена.

Вообще говоря, расположение умов здесь и одаль вовсе не неблагоприятно. Европейское мнение, ввиду совершающихся реформ, особливо в Польше, очевидно, озадачено. То, чему доселе приписывали одну материальную Силу, оказывается чем-то живым, органическим – мыслящею, нравственною Силою. – Гора не только тронулась с места, но и пошла, и идет, как человек. – Мера касательно монастырей в Польше еще усилила эти колебания в обществ<енном> мнении, уяснив еще более, с какими элементами мы ведем войну в Польше. Здесь недавно был новый франц<узский> посол при нашем дворе – мне очень знакомый человек. Он перед этим был в Петербурге, после 36-летнего отсутствия, и был очень поражен громадным совершившимся у нас переворотом… Он в скором времени будет и у вас в Москве и очень желает познакомиться с М. Н. Катковым.

Друг мой Ал<ександр> Иваныч, довольно, довольно гальванизировать мою мертвую душу… Воскресить ее невозможно. О, Боже, Боже мой милосердый!.. Пережидаю, чтобы немножко потеплело у вас на севере, и поздно, поздно в феврале непременно ворочусь в Петерб<ург>, – к ней, к ее детям, к Лёле моей – единственной, которая мне осталась. Если жизнь кой-как еще возможна, так это при них, – но нет – и они – никто и ничто – и никогда…

На днях буду писать к вам о них, многое, многое… Друг мой Ал<ександр> Ив<аныч>, памятью ее заклинаю вас, не изменяйте ни ей, ни мне… Скажите вашей жене, что я прошу у нее две строчки. – Только те теперь для меня мои, кого она своими признавала.

При случае напомните обо мне М<ихаилу> Н<икифоровичу>. Он ей также очень, очень нравился. – Господь с вами.

Ф. Тютчев

Георгиевскому А. И., 2/14 января 1865

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

2/14 января 1865 г. Ницца

Ницца. 2/14 января 1865

Друг вы мой Александр Иваныч. Вчера, рано поутру, первым не радостным приветом Нового года была ваша телеграмма, и в тот же день вечером я отправил по телеграфу мой отзыв, который в эту минуту, вероятно, и дошел до вас. Теперь спешу письмом пояснить и определить смысл моей депеши. Уже за два дня перед этим я сообщил по принадлежности выдержку из вашего последнего письма, в котором вы передаете все истязания ваши, всю эту нелепую, недостойную <пытку>, которой хотят вымучить из вас не признание, а молчание…

Восприимчивость была уже подготовлена, и потому ваше последнее телегр<афное> известие возбудило сильное сочувствие, которое и высказано было мне весьма положительно… Здесь очень понимают, какое значение имело бы прекращение деятельности М<ихаила> Н<икифоровича>, и, конечно, будет употреблено живое усердное ходатайство. Удастся ли оно, это другой вопрос, но, во всяком случае, оно может удаться только при одном условии, а именно – чтобы сам М<ихаил> Н<икифорович> не уступил противнику поля сражения, пока еще есть возможность держаться на нем – а возможность есть… Здесь вот чего бы желали: чтобы свыше заявлено было кому следует, чтобы до появления устава вас бы оставили в покое, как и было прежде, не входя в дальнейшие объяснения. – Этого внушения, при некоторой серьезности, было бы достаточно на первых порах… Я знаю, что это еще не разрешит вопроса, не обеспечит вас окончательно, но, по крайней мере, дало бы вам возможность продолжать борьбу при менее неравных условиях. – Общее положение дел у нас теперь весьма выяснилось… Враждебность к «М<осковским> ведомостям» не есть случайность, не есть принадлежность той или другой личности; она – логично вытекает из самой сущности дела… Что у нас теперь воочию совершается?.. Мы видим теперь в России, как все элементы, или нерусские по происхождению, или антирусские по направлению, чуя какую-то им общую беду, силятся совокупиться в одно целое, в одну разнородную, но кой-как сплоченную массу – для противодействия и сопротивления, – а какая же это общая им угрожающая опасность?.. Это просто все более и более созревающая сознательность русского начала, которая и обличается тем, что это начало из области мысли переходит в факты, овладевает факты. – А кто более всех содействовал этому самосознанию русского общества? Кто и теперь служит ему лучшим органом, кто, как не «М<осковские> ведомости»? Inde irae [11]11
  Отсюда злобствования (лат.).


[Закрыть] и весьма заслуженные irae. – Совершившаяся уже коалиция всех антирусских в России направлений есть факт очевидный, осязательный. Брошюра Шедо-Ферроти была манифестом этой коалиции; в ней, в первый раз, была высказана, как принцип, безнародность верховной русской власти, т. е. медиатизация русской народности. – «Московские ведомости» воспротивились этому; они не согласились на такое охолощение русского начала… Они озарили и обличили… С этой минуты противники поняли, что успех сделался несравненно труднее и что им необходимо действовать соединенными силами – viribus unitis. Вот каким образом в состав этой коалиции вошли, вопреки своей разнородности, и польская шляхта, и остзейские бароны, и петерб<ургские> нигилисты, штатные и заштатные. Их связывает одно – отрицательное начало, т. е. врожденная или привитая враждебность ко всему русскому… Но и в этом составе, и в этом объеме они очень все-таки чувствуют, что все их усилия останутся тщетными, пока верховная русская власть не будет на их стороне… Вот где теперь завязка всего дела… что́ в этой русской в<ерховной> власти одержит решительный перевес – то ли, что составляет его сущность, его душу, или наносное, пришлое, привитое; словом сказ<ать>, кто одолеет в представителе этой верх<овной> власти: русский ли царь или петербургский чиновник? Я знаю, благоприятное разрешение этой задачи не вполне зависит от нас, но мы можем много ей содействовать…

Не подлежит сомнению, что противная сторона для достижения своей заветной цели, т. е. разрыву между царем и Россией, употребит всевозможные усилия, – что она не преминет при каждом случае воспользоваться каждым увлечением, каждым недоразумением, каждой слабостию данной личности. Русское самодержавие как принцип принадлежит, бесспорно, нам. Только в нашей почве оно может корениться, вне русской почвы оно просто немыслимо… Но за принципом есть еще и личность. Вот чего ни на минуту мы не должны терять из виду.

Итак, в данных обстоятельствах вот в чем должна состоять наша главная забота… Дать государю время и возможность вполне уразуметь, вполне прочувствовать, какою тесною неразрывною солидарностию связано русское слово и русское дело… р<усское> слово в Москве и русское дело в Вильне и в Варшаве, и что никоим образом нельзя вынуть одно звено из этой цепи, не разорвавши всей цепи. Одной силы вещей достаточно, чтобы совершенно уяснить эту простую практическую истину. Но сила вещей все-таки требует некоторого времени, – и мы с своей стороны не вправе отказать ей в этом первом и главном условии всякого совершающегося опыта… И вот почему, добрый мой и милый друг Ал<ександр> Иваныч, мы все, сколько нас ни есть русских в Ницце, с Первого лица и до последнего, – читатели и почитатели «Моск<овских> вед<омостей>», – мы все верим и надеемся, что это мое письмо найдет еще редакцию этой газеты в честных и сильных руках М<ихаила> Н<икифоровича>, что он, принесший столько жертв и оказавший столько услуг, не изменит своему призванию и преждевременным, вовсе еще не нужным отступлением перед неприятелем не погубит своего и нашего дела: претерпевый до конца, той спасен будет…

И прочие известия по случаю Нового года, полученные из Петербурга, – не совсем утешительны. Неожиданно для всех было назначение председателя, но у нас многое, знаменательное издали, много теряет своего значения вблизи. У нас нередко самое, по-видимому, крупное мероприятие объясняется на деле самыми мелкими, лично непосредственными соображениями, что, конечно, не лишает историю права перерешать наши решения по-своему и влагать в их пустоту свое собственное, своеобразное содержание. – Так, верно, было и будет и в этом случае…

О назначении графа Петра Шувалова в Остзейские губернии и о причинах, давших повод к замещению этим русским именем немца Ливена, мы еще ничего обстоятельно не знаем. Я знаю только от отца нового г<енерал>-губернатора, что немцы готовят его сыну блистательный прием. Стало быть, они опасаются каких-нибудь существенных реформ. Из Петербурга писали сюда, что последняя довольно серьезная болезнь кн. Суворова вызвана была состоявшимся решением по религиозному вопросу в смысле, неблагоприятном для остзейских протестантов. – До сих пор мы еще ничего не знаем здесь о судьбе нового устава о печати, внесенного в Г<осударственный> совет. Ничего хорошего я по этому делу не предвижу. У большинства наших законодателей нет в отношении к печати, к русской печати, ни одного здравого, светлого, своевременного, своеместного понятия, все одни глупые страхи и невежественные предположения. Много дельного и верного было недавно высказано в вашей газете о неприменимости к нашей печати условий иностранных законодательств. Весь этот вопрос о печати поставлен у нас криво и косо, и я убежден, что для его удачного разрешения следовало бы предоставить его не правительству, а земству.

Здесь толки об энциклике начинают стихать, не подвинувши вопроса ни на шаг. Да, впрочем, он и не разрешим для Запада, который всем своим прошедшим, тысячелетним прошедшим солидарно связан с Римским папою, и ни тот, ни другой сбросить с себя этого ярма не в состоянии.

Но довольно. Вот вам неск<олько> здешних домашних новостей. Здоровье импер<атрицы> удовлетворительно, здоровье же в<еликого> к<нязя> наслед<ника> очень медленно, очень туго поправляется. Графиня Блудова усердно кланяется М<ихаилу> Ник<ифоровичу>. Она хотела сама писать к нему. Все здешние русские и, между прочими, наш парижский посол б<арон> Будберг принимают в его деле самое живое участие, и все надеются, что ему удастся отстоять его. О себе я не говорю. Мое полнейшее сочувствие к его благородной личности уцелело во мне и под обломками всего моего существования. Помоги ему Господь Бог в его трудном служении, но – не хочу вас обманывать – для меня все современно живое не имеет уже никакого смысла. Прошлый год убил меня. О, если бы этому удалось похоронить!

Простите, друг мой.

Весь ваш

Ф. Тютчев

Георгиевскому А. И., 3/15 февраля 1865

А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ

3/15 февраля 1865 г. Ницца

Ницца. Февраля 3/15 1865

Друг мой Александр Иваныч, сегодня только получил письмо ваше от 12/24 января. Спешу вам отвечать, покуда силы еще не совсем изменили. Пишу к вам больной, но об этом после.

С тех пор, как писал письмо вам, многое, конечно, уяснилось – и успокоилось. Со вчерашнего дня мы известились о государевом рескрипте. По моему мнению, этот рескрипт – истинно царское слово.

В заявлении москов<ского> дворянства было много разнородного, и более чем разнородного. Но закваска всего дела была нехороша. Закваска эта мне очень известна: она высказалась как нельзя лучше, напр<имер>, в речи графа Давыдова, самого добросовестно-ограниченного человека и который по этому самому, всенаивнейшим образом и не без одушевления, выразил задушевную мысль всей этой партии. Этим господам страх хочется играть в английские лорды. Надо предполагать, что они когда-то овладели Россиею, ну хоть при Вильгельме Завоевателе, жаль только, что мы совершенно забыли про это обстоятельство. – Все это ребячество, непонимание, ограниченность. Дело-то в том, что ни в каком случае вы из русского дворянства не выкроите английской аристократии. – Но могло бы очень случиться, при известных условиях, что в нем разовьется нечто вроде шляхетского начала. – Нечего себя обманывать. Это начало было всегда ему присуще, и там, где обстоятельства ему потворствовали, оно заглушило в нем – и как заглушило – начало народное, чему свидетельством служит западная Россия. Если же в собственной России вышло наоборот, то это единственно благодаря Россиею созданному самодержавию. Теперь этим же самодержавием указан был русскому дворянству великолепный исход – это стать во главе русского земства. И вот почему, в глазах моих, это скоропоспешное, опрометчивое заявление московское непростительно. Оно подает повод России усумниться, понимает ли наше дворянство свое законное, историческое призвание? Во всяком случае, оно доказало этим заявлением страшное отсутствие политического такта. Но, благодаря Богу, тот же царь своим последним словом, разумным и спокойным, и на этот раз выведет их из ложного положения, только бы они умели оценить и проникнуться им – и я надеюсь, что и Московская газета, не изменяя ни одному из своих убеждений, окажет России новую громадную услугу, отстаивая и по этому вопросу, с такою же решимостию и с такою же независимостию, русское народное историческое начало. На той высоте, на которую она себя поставила, она столько же выше своих противников, сколько и своих поклонников.